счастлив тот, кому хватает

От поездов прёт запахом стали и каменноугольного дёгтя. Отойдёшь чуть–чуть поодаль, почуешь пряный аромат ларьковых крендельков и бубликов, в другую сторону — кожи и гуталина. Панталоне семенит из стороны в сторону, озирается внимательно, но желанный силуэт стирается в монохромной выставке среди платформ. Минут десять и гул людей уже играет на нервах, спонтанная боль не вовремя выстреливает в голень, и он, гордо и кособоко, самостоятельно волочит до вагона чемодан, предполагавшийся стать частью чужой ноши. Не вспотеть помогает проводник: одетый с иголочки, ещё совсем зелёный, отзывчиво доносит груз до банкирского места, за что вознаграждается сердечными дифирамбами. — Гляжу, удобно вы тут устроились. А я вас везде высматривал на платформе. Панталоне исподлобья зыркает на Дотторе, как на крестьянина с девятью повинностями. — Зазря волновались, могли бы ещё там постоять и покурить, пока время было. — Я и покурить успел, — пока он пропихивает свой багаж под койку, Панталоне пересчитывает выглядывающие из–под капюшона позвонки, которые он бы сейчас охотно вырвал, как хребет засоленной селёдке. — покурил, взял в ларьке ваших любимых конфет коньячных, да себе газету, — на этих словах он действительно высовывает из кармана кулёк с «пьяной вишней» — лицо коллеги стремглав разглаживается. Всё–таки, селёдку под шубой уже поздновато готовить, как–никак, уже весна на дворе. — Тогда советую вам отоспаться, пока возможность в дороге есть. Ваши круги под глазами меня беспокоят — они ещё больше, чем обычно. — Вы всё никак не перестаёте упорствовать с тем, чтобы уложить меня в кровать. Пусть уже и весьма преуспели на этом поприще. — А вы вечно находите себе причудливые отговорки, — Панталоне улыбается снисходительно. — то нужно кого–то обследовать, то устранить, то заспиртовать — даже в выходной день. — Нда, кажется, мне и вправду будет нечем заняться здесь, — плюхается на свободную койку напротив. Тело слегка пружинит, голова наклоняется болтунчиком. — некого обследовать, устранять, заспиртовывать… а где же пропадают наши соседи? — Ой, — банкир равнодушно тянется к нему за свертком газеты. — их и не будет. Все четыре места в купе — наши. Дотторе охватывает ностальгия, мнимо скользящая по его пальцам ног утренним дубарём. Минуют месяцы, а это до сих пор смешно. Где бы его друг ни был — Панталоне легче скупить всё на свете, нежели стараться вести себя в роли дружелюбного и терпеливого соседа. — Вы своим привычкам не изменяете. — Сочту за комплимент. Доктор и сам хорош: на выход никогда не прощается со своим старперским пальто и такими же туфлями, из которых, судя по всему, вырос уже на размер. По пятницам включает «что, где, когда» — не ради выигрыша, а чтобы показать, какой его заковыристый вопрос на этот раз введет в ступор всю публику. Яйцо ест исключительно всмятку. Злится, когда ты не соблюдаешь границы неоговоренной вами приватности (на партсобрании разбалтываешь Капитано, что доктор до невозможного громко храпит, точно он дикий медведь–потапыч). Рука водителя возводится над контроллером; горизонт начинает сдвигаться, плыть в серо–буром пейзаже из людей, дыма и горячей стали. Свежее постельное, ворсистые пледы, умеренные качки, приглушенные голоса и предвкушение чего–то нового. Чего–то, ради чего стоило похлопотать за отпуск, билеты, да ещё и встать сегодня ни свет ни заря. Бывает работаешь плоские месяцы, круглые годы и квадратные декады. Хлопочешь что есть духу, пока твоя голова коптит от перегрева чёрным смогом, пока есть топливо, и даже когда его нет — заправляешься соляркой и ебашишь до расплывшихся пятен перед глазами. Стараешься, да порой даже забываешь, ради чего вообще учиняешь это всё дело. Едут они около суток: дорога за окном стелется хвойным зелёным флисом, местами скатывающимся в комки тающего снега. Иногда виду открываются одинокие поля пропаханного чернозёма, исполосованного гусеничными тракторами. Между часовыми промежутками их встречают маленькие города: закулисье силуэтов, графитовая резь на школьном рисунке. Панталоне окружает себя занятиями: шебуршит газеты, решает всякие судоку с кроссвордами, клюёт под фантастный роман Стругацких. Глаза Дотторе следят за ним лениво расслабленно, пока не слабеют от невидимого давления. Панталоне присоединяется к нему чуть погодя, и ему снятся чужбинные края, в которых обитают прыгающие желейные монстры, чудища в рогатых масках, улыбающиеся человечки в потешных шапочках, и балакающий с ними Дотторе в загадочном одеянии — отнюдь не подобии рабочего халата. За ним последние бастионы рушатся в клубках ситцевого дыма. Дальше — угольная мгла, останки и остатки бравых солдат, попадавших друг на дружку рядом расплавленного домино. Панталоне видит себя со стороны: ни тени слабости в его стане, в непроницаемом выражении лица выскакивает лёгкая хмурость — угарный газ добирается до его обзорного пункта. В остальном? Он совершенен. Ему не нужна никакая палка, корсетный пояс, штампы в паспорте, забитый под запаску портсигар, выписки из клиник о физическом осмотре. Ему, должно быть, и так всего хватает. «Но так ведь не бывает, чтобы всего-всего было в достатке. Значит, он тоже чего-то лишился. Притворщик. Негодяй. Иш, какая рожа довольная!» Панталоне так обзавидовался, что немедля решил проснуться. Сон Дотторе выглядит более умиротворенным. Он запускает в вагоне симфонию протяжного храпа, изредка копошась в серпантине одеяла, которое рука то сжимает, то лениво выпускает из своего плена. Они обедают тушёной свининой с овощами, а на полдник покупают чай со сдобными ватрушками. Желудок просыпается раньше мозга, и осоловелые движения пронизывают их игру в дурака, их непосредственное обсуждение отпуска. — Чем мы всё-таки будем заниматься? Дотторе заговорщицки хмыкает, его взгляд бродит по жёлтым прериям, чтобы невзначай не выдать свой неисповедимый замысел. — Это секрет. Панталоне старается не думать о всяком ужасном, потому что инициативность товарища льстит ему в любом её проявлении — уж настолько это внезапное явление. Сказываются годы за спиной, сточившие дикую породу до гладких граней взвешенной ясности. Пусть это и здорово, иногда до скрипа в зубах досадно, что не вышло застать врача молодым, энергичным и пылким — тем, кто совершал ошибки, обжигался и растрачивал свои мечты понапрасну. Тем наивным юнцом, кому горизонт казался бесконечным полем золотой жатвы. Как один из примеров, Дотторе не пристало испытывать ревность в привычном её понимании. — Чего мне вас жадничать. Вы совершенно зрелый, осознанный человек. Если веселиться не будете, то потеряете рассудок, а мне только этого не хватало. Знаю же я, что идеями и мыслями вы со мной, и в них предпочтение всегда отдадите мне. — А если нет? — Тогда этому человеку есть, чем похвастаться. Надеюсь, он окажется каким–нибудь владельцем пекарни, текстильной фабрики, подпольного казино. Вы познакомите нас, чтобы я тоже был в доле. На остановках банкир даёт пострелять проводнику, и они уединяются с видом на послевоенные обломки бывших заводов. Дотторе не выдерживает безделья — споличным ловится за ведением своего блокнота с химическими уравнениями. Блокнот изымается на пару часов. Звезды пачкаются под призмой замызганного окна в широкой раме. Дорога баюкает по чужому и близкому одновременно, и это не требует усилий — суметь представить кадр из далёкого детства. Когда они доезжают до нужного места, зелень и свежесть уповают между растрескавшимися границами плитки. На выходе с вокзала приходится повозиться с такси, и не потому, что людей шибко много. Городок ещё спит, объятый молочным зыбким туманом, городок совсем малехонький и невзрачный, и если бы Дотторе не упомянул, что его насильно отправляли в здешний пионерский лагерь, то Панталоне не придал бы значения ни единой детальке: ни красным черепицам частников, ни дырявому от времени асфальту, ни огромному широколиственному лесу, поглощающему приличный участок ниспадающего дневного света. Апартаменты у Дотторе скромные, даже малость «миленькие», будто и не его вовсе. Всё практично и стандартизированно, но под призмой мягкой преклонности: коридорчик с вешалкой и овальным зеркалом, захваченная гигантским сервантом гостиная, где с одной стороны — посуда, а с другой — фарфоровые петушки и обезьянки, кичущиеся на стопках потрёпанных обложек. Его ворсевейшество ковёр, поблёклый от поглощённый пыли, благородно прячет раздербаненные пунцовые обои. Маленькая кухня с большой конфоркой и ржавым балконом, окружённым внушительными увядшими горшками. — Здесь раньше жила моя бабушка, пока её инсульт не схватил. Непривычно думать, что у Дотторе, как у абсолютно любого человека, была своя бабушка, ещё и любившая готовку, ярмарочные игрушки, да домашние цветы. — Бабушка? Не девяносто девятый внучатый племянник? Не оценив шутки, Доктор оборачивается на него, как на сущего тупицу. Панталоне глядит на него в ответ развесёло, а затем добавляет. — Почему вы захотели приехать сюда? Рука Дотторе невесомо провожает его к горшочному поселению. Вид оттуда законный, как никак, с пятого этажа: видишь перед собой и темный лес, и громадные на фоне других коробочек объекты, вроде двухэтажной школы и дома культуры. Миниатюрные сады с голым виноградником, хозяйственный и продуктовый магазины, скамеечки в тени ещё не приведенного в порядок парка. Сразу оживает картина того, как шугливый Дотторе за обложкой книги прячется в нём от зноя, новых распоряжений, задирок, приятельства — короче говоря, от всего, что во внешнем мире приводило его в ужас. — Неплохой вид, да? Этот худобный пейзаж перед собой не идет ни в какое сравнение с тем, что Панталоне запечатлевал в срезах эпохи. Ему доводилось лицезреть столкновение километровых горных пород в древнем поединке, величественные монументы и обелиски, безупречно прозрачные озёра, в которых глаз цеплялся за радужные чешуйки, а собственные стопы блестели чистым золотом. Сезонные коттеджи для богачей, готические замки из романов, королевские и министерские дворцы. Память хранит связь со всем этим, но он всё равно задумчиво ощупывает бортик облезлой перегородки. — Здесь… уютно. — Я всё думал, как унять ваши аппетиты, и не пришло в голову ничего лучше, чем заняться старой доброй охотой. — Охота? Я думал, в лагерях занимаются чем-то вроде поджаривания картошки? Выпиливания кормушек для птиц? — Такими правилами жил отряд — приходилось и мне. А теперь захотелось вернуться, чтобы подбить здесь пару милых зверюшек. Вы ведь как-то упоминали, что неоднократно ходили с отцом на охоту, — он тянется к рюкзаку, чтобы выдать звук железа, бряцкающего о молнию. Панталоне в оружии разбирается не очень, но замечает характерной формы курки с тугим взводом, длинные стволы и тонкое цевье с прикладом классической формы. — заодно и меня научите, потому что в армии меня эксплуатировали тем же горемычным доктором. Довольство собой и наложенным эффектом неожиданности просачивается через тонкие сухие губы. Дотторе склоняет голову и исподлобья смотрит так, будто собирается подстрелить не животинку — кого угодно в более близкой зоне досягаемости. Нутро банкира щекочет инстинктивная мыслишка, что, при определенном расположении духа, тот действительно мог бы. Панталоне уверен, что ни одна мелочь не остаётся незамеченной: дыхание, колебание ресниц — даже то, как дёргается его кадык при сглатывании слюны. Особенно то, как дёргается его кадык при сглатывании слюны. И он совершенно ничего не может поделать с тем, как нервный смех волнами отпрыгивает от собственных рёбер. Ожидавший совсем иной реакции, Дотторе вопросительно сгибает бровь. — В чём дело, друг мой? Вам не пришлась по духу курковка? — Хахах. Что вы, чудесное ружье. И вы проявили креативность, это я в состоянии оценить, — Панталоне подходит к нему, чтобы провести пальцем по серебряному припою. Отзывчивый холод и ничего больше. — но, увы, на охоте мне не доводилось стрелять — только наблюдать за отцом. Дотторе снова смотрит на него, как на юродивого затупка. Его и без того бледное лицо бледнеет от напрашивающегося вывода. — А вы у нас, значит?.. Панталоне поправляет уголок очков наигранно экспертно. — Любительский собиратель грибов, трав и улиток. Ружьё обмякает в лапище, покрытой бирюзовой краской вен. Дотторе неуклюже перехватывает дуло подмышкой, и растерянность перед странной реальностью затрагивает все его мышцы. — Как я мог не учесть этого… Вы и охота — да это же смешно. Вам ведь все готовое всегда подавай… — Спасибо, — как бы нахально это не звучало, Панталоне вежливо улыбается — кто бы ещё произнёс перед ним правду, пусть даже и в такой грубиянской форме. Иногда полезно рассмотреть себя со стороны, без собственных толстых диоптрий и мирского ропота. Точно. Дотторе всегда напоминает ему, кто он есть. Пусть он и ошибся с выбором развлечения и локации, слишком увлекшийся финальным аккордом — в теории идея звучала действительно заманчиво. И теперь их обоих пробирает на смех. Одного — вернувшегося туда, где не учинишь планируемую месть, вынужденного ловить ностальгию глазами, слухом и обонянием; другого — обречённого на верную скуку, не вписывающегося в эту ностальгию ни к селу ни к городу. — Ахах, у нас поезд обратно только через три дня. — Потрясающе. Лес хорош собой: чарующий, томный, пугающий. Абсолютно бестолковый. Они ходят по нему минут сорок, не обнаруживая ни одну потенциальную жертву. Только ветер свистит между невидимыми просветами, и их шаги путаются в кругу мягкого изумрудного войлока. — Я помню кроликов. И как перепёлки вили свои гнёзда над кронами деревьев. Здесь определенно были кролики- — Конечно, конечно, друг мой, — дыхание Панталоне отягощается дорогой через расщелины и моховые булыжники. Пока спутник востро держит уши, сам он отыскивает несколько грибов, большую часть которых Дотторе советует выбросить, не сумев определить их точный вид. А вот Бай Чжу бы всё определил. Ну и пошёл Бай Чжу, собственно, к чёрту. Обнадёживает то, что воздух здесь по–особенному лёгкий. Ничем не загрязнённый, влажный и благоприятный для организма. Настолько живой, что желание закурить, сидя на поваленном столбе, пересиливает эстетические и рекреационные доводы. Поделали ингаляцию и хватит. — Надо будет здесь завтра капканы расставить, — сигарета между пальцами дымит севернее, там, где пространство темнеет, где истощается створка для общества и всего человеческого. — будем искать лазейки. Нападать так, как умеем. Панталоне только улыбается ему, стряхивая на ботинок истлевший пепел. «Делать так, как умеешь» — подходящий девиз для него. Именно, что для него самого. Использовать, изнашивать, поглощать. Жадничать даже ту область мира, что тебе не принадлежит — всё, чему его научили. Но что это всё значит для Дотторе? Месть? На самом деле — неубедительно. Так мелочно для его ленивой, переспелой натуры. Ему бы сидеть на месте, да рыбу ловить. Или варить в кастрюле речных, таких же уставших, как он сам, зелёных раков. Но Панталоне видит, как мутнеет алая томь в дотторовских глазах. Как и всякую красоту, он заставал их такими разными: беспросветными — над операционным столом, стыдливыми — в волчьей маске на новогодней ёлке племянника, насмешливо резкими — в перине подушек у изголовья кровати, блестящими — за какой-нибудь книгой. Панталоне видит эти перемены на яву, и не может выбрать, которая из них его любимая. — Пойдёмте домой. Я проголодался, и вы, наверняка, тоже. Дотторе отвлекается от белки, смирившись с тем, что это действительно не та добыча, и не попасть в неё ознаменовалось бы ещё большим позором для него. — Пойдёмте, — его спина похрустывает, когда он с довольством встаёт на ноги. Есть что-то личное в том, что он испытывает, о чём он не говорит. Ветер кончиками пальцев колышет проседь незабудковых кудрей. В голове ясная тьма и свежий дым. Белка уже готовится прогонять их шишками, когда в голове банкира щёлкает мысленный вывод. Дотторе всегда-всегда ценит не место, а компанию. Так примитивно и банально. Так очевидно, что у Панталоне от этого факта неиронично дрожат губы. — Один вопрос, и я обещаю, что вам не придётся трухлять своими костями в поиске изобретательного развлечения для меня. Дотторе не удивляется. Только накреняется так, что корпус ружья повисает на его напряжённом, остром плече. Время близится к вечеру, и звери теряют бдительность, собираясь возвращаться в свои импровизированные домики. В столице небо всегда несколько пустоватое, словно кто-то сгреб горсть небесных тел в свой замшевый карман. В этом богом забытом, затюканном месте по-другому: смотришь вверх и видишь, как окаймленная хвойными стразами молодая луна кружит тебе голову. — Я весь во внимании. Оказывается, что для этого как минимум приходится набрать внушительное количество воздуха. Это даже тяжелее, чем приглашать опытных барышень на танец, не стесняться своей хромоты и выписывать чеки на большие суммы. — Давай мы перейдем с тобой на ты?