Запятнанные

      Он говорит, что гороскопы придумали влюблённые идиоты, желающие оправдать свои неудачи. Он показывает Большую Медведицу в разных частях неба за один вечер. Он видит её в каждых семи звёздах.       Он говорит, что жизнь бесполезна, пока человек ищет её смысл. Он говорит, смысл в том, чтобы не задумываться над этим, а просто делать. Делать что? — пожимает плечами.       Он говорит, что единственное, от чего он зависит по-настоящему — это сигареты. Говорит, что уже почти бросил. Каждый вечер от него несёт табаком.       Он говорит мало. Но этого «мало» в голове слишком много.       Его Димой зовут. Только Андрей зовёт. Имени его, кажется, больше никто не знает и не узнает. Противоречивый до чёртиков. Странный. Строит из себя одиночку — тает от поцелуев и близости. Советы раздаёт о том, как жить лучше. А сам… А сам живёт так, будто завтра поработят безвозвратно — тревожно пытается насладиться свободой. Не получается.       У каждого есть внутренняя глупость.       Андрей вздыхает, опускается на табуретку в кухне — вымыл всю квартиру от безделья. Или от раздирающей неясности?       У подъезда глубокий глинистый след от колес мотоцикла размыло дождями. Беленький домашний молчит уже дней семь, на нём снова пыль начинает скапливаться.       Не честно, что Дима звонить ему может — с любого городского таксофона. А Диме позвонить совсем некуда. Он аскетично отказывается от всех людских удобств — боится, что привыкнет к нормальной жизни. Нормальной, естественно, из них двоих её считает только Андрей.       Перебирает пуговички в коробке. Достаёт ту, что Диме больше всего понравилась — крупная такая, янтарная.       И снова вздыхает.       В голову неприятности всякие ползут, опасения.       Андрей почему-то жутко боится потерять. Последний день это ощущается особо остро.       Андрею кажется, он начинает понимать, чего Дима всё время боится. Вот так глупо привыкнуть, а потом резко лишиться.       Стоп-стоп-стоп. Трясёт головой.       Всё-будет-хорошо-всё-будет-хорошо-всё-будет-хорошо, — заполняет банальными аффирмациями всё мысленное пространство. «Лишиться» — неподходящее слово, совсем нет. Просто что-то случилось. Всё хорошо. Всё. Хорошо.       Хватает наушники, думает — неплохо было бы ещё шкаф разобрать.       Отвлекается ненадолго. Находит запятнанный китель, и новый, купленный недавно, тоже. Думает — один пора выкинуть, другой — продать.       Это больше никогда не пригодится.       А работу новую уже надо искать. Поторопиться. А то жить не на что будет. Хотя если не с кем, то на что уже не важно. Наверное.       Кидает взгляд на стационарный телефон — каждый раз, когда приходится проходить мимо. По-другому не может. Вдруг зазвонит.       Целый день в четырёх стенах утомляет. Решает выйти на свежий воздух — проветриться. В холодильнике как раз молоко закончилось.       На улице пасмурно, вечереет. Всё покрыто серой тенью. И холодно.       Андрей решает сделать петлю — пройтись по набережной. Там, где когда-то он переживал из-за бессонниц, работы и пятен.       Какая мелочь.       Ветер не утихает. Щёки леденеют. Пальцы в карманах прячутся.       Думает — холод это просто физическая боль. Ничто. Пустяки. Пинает камешек перед собой до самого магазина.       Выходит с бутылкой молока в руке, грузно смотрит на семь тысяч на карте. Работа. Да. Надо найти.       Андрей не напивался вусмерть уже месяцев пять — всё в жизни как-то гладко шло. А сейчас хочется.       Но обещает себе — пить не будет. Срываться — удел слабых. Димина особенность. Пусть с ним и останется.       Замечает, как вся тревожность в избегание скатывается — защитная реакция.       Думает — в чём проблема жить жизнь без конкретного человека? Раньше же получалось. И сейчас тоже получится. Думает — сам не верит.       Интерено, с людьми всё так же сложно, как с вредными привычками?       Тогда Андрей такой же слабак.       Вздыхает.       На улице почему-то почти никого. Вероятно, нормальные люди в такой ветер и сухой мороз из дому не выходят.       Андрей решает обратно идти переулками — пусть дольше, но там хоть ветер не так суров.       Идёт, жалея, что наушники не прихватил — с собственными мыслями невозможно. А пальцы слишком окаменели, чтоб в телефоне залипнуть и забыться. Приходится по сторонам смотреть, разглядывать серые домики. И эти дурацкие аффирмации вдалбливать в собственное сознание.       Глаз цепляется в этой холодной серости за какую-то инфернальную кляксу на периферии.       Поворачивается медленно, боясь воплощения мельтешащих в голове догадок.       К металлическому заборчику около какой-то лестницы, спускающейся на цокольный этаж, прислонён красно-чёрный мотоцикл. Без правой грипсы, подножки и зеркалец. Шесть целых семь десятых литров на сто километров пути. Андрей сомневается, что в мире вообще существует хоть отчасти похожий на этот — такая рухлядь в своём виде абсолютно уникальна.       Вертит головой, будто ищет того, у кого спросить можно, почему здесь. Почему сейчас.       Подходит ближе. Трогает корпус рядом с мотором рукой — тепло. Значит, где-то рядом есть владелец.       Чувствует шаги вверх по лестнице. Смотрит за заборчик вниз — видит знакомую макушку. Мнётся пару секунд, пока ещё незамечен — а надо ли ему здесь быть? Не самое ли время скрыться за углом, смириться и пойти домой?       Дима голову невовремя поворачивает. Замедляется, смотрит прямо в глаза. Останавливается в паре метров.       — Что ты здесь делаешь? — явно не ожидал. Впрочем, не один он.       — Я вышел прогуляться. Интересней, что ты тут делаешь?       — Ходил в ломбард, — безынтересно отвечает Дима.       Андрей злиться начинает от сквозящего в его речи равнодушия.       — Зачем?       — Заложил свои кольца.       — Зачем?       — Деньги нужны.       — Для чего?       — Слишком много вопросов.       — Естественно! — не выдерживает Андрей. — Ты на неделю пропал и ещё сейчас делаешь вид, будто всё нормально.       — Мне нужна деталь, — всё же отвечает, решая даже не вступать в полемику. Объяснить это гораздо легче, чем то, почему на целую неделю он испарился. — Для мотоцикла.       — Сломался?       — Нет. Но он сильно перегревается, если ехать очень долго.       — Зачем тебе ехать куда-то очень долго?       Дима даже не шевелится, молчит. Обдувается холодным ветром как одинокий столб.       — Зачем, Дима? — Андрей недоверчиво щурится, поддаёт напора голосу.       Дима своим молчанием отвечает вполне ясно.       Андрей смотрит так разочарованно.       Всё с самого начала было понятно. С самой первой прогулки. С самой первой встречи.       Люди кидающиеся абстрактными фразочками вместо ясной конкретики доверия не вызывают. Но даже если оно появляется, то, как оказалось, не оправдывают.       — Понятно.       Мельком озирается назад, корпусом поворачивается чуть вбок — будто собирается уходить. Мнётся. Возводит в себе крепость смиренности, но буря в голове всё размывает.       — Когда? — спрашивает Андрей спустя время — просто хочет знать, когда все до единой надежды будут безжалостно убиты чужим решением. Констатирует точно их смерть.       — Завтра.       — Ты даже не планировал мне что-либо сказать по этому поводу?       — Ты бы остановил.       Андрей устало усмехается, не в силах больше выносить повисшее напряжение.       — Как видишь, не останавливаю… — тихо говорит он. Разворачивается, хочет уйти, но замедляется на секунду. — Будь счастлив, — говорит из-за спины и неуверенно шагает в противоположную сторону, всеми силами пытаясь не смотреть назад, не думать о том, что там происходит, что Дима делает и что у него на уме.       — Ты злишься, — Дима громче говорить начинает — пытается перебить свистящий ветер. Констатирует очевидные факты. Делает пару шагов вперёд, хочет взять за руку, но чужое запятье ловко уворачивается.       — Отойди, — сухо отрезает Андрей. — Стой на месте.       Дима вопреки словам ещё ближе подходит.       — Я сказал, стой на месте. Не надо идти за мной… Ты вот боишься, что люди тебе больно сделают, если ты им доверишься. А сам… Не становись тем, от кого бежишь.       Андрей делает ещё пару шагов назад спиной вперёд от Димы — проверяет, что не идёт следом.       — Понастроил себе надежд, — повышает голос Дима — расстояние между ними уже приличное. — Думал, я кто? Пуленепробиваемый одуванчик с великолепной душевной организацией?       — А кто? — с горькой насмешкой спрашивает Андрей, замедляясь.       Дима мнётся, твёрдо глядя в глаза. Опять молчит. Даже сейчас.       Этот взгляд роговицы прожигает — стоит картинкой всю дорогу до дома. Заставляет в себе сомневаться — ведь можно было и поговорить, и обиду свою всю замять в себе — только бы остановить, предотвратить это абсолютно неправильное прощание.       Андрей устал. Устал от неясности, от разрухи, от странных мест и недоверия.       Дверь аккуратно прикрывает — чувствует сосущий всё самое неприятное вакуум.       Смотрит на телефон с красивым шнурком. Думает, такими уже никто не пользуется. Думает — тогда и он не будет. Без сожаления из розетки вытаскивает вилку. Но на месте оставляет зачем-то. Без него уже пусто как-то.       Ставит молоко в холодильник, падает на табуретку — паршиво. Очень паршиво.       Повторяет — всё хорошо. Всё будет хорошо. А тяжесть на душе — ничто. Просто физический дискомфорт.       Переболеет.

***

      Утро никогда не казалось таким долгим.       Призрачный сон уже вторую ночь подряд совсем не восполняет силы — только мучиться заставляет в попытках заснуть.       Андрей зевает, сутулится под бесконечной тяжестью тела, не отдыхавшего совсем.       Пьёт кофе, листает ленту с какими-то примитивными вакансиями, не требующими особого образования — на первое время пойдёт. Обновляет переписку с работодателями каждую секунду — будто они ответят. В семь утра? Вряд ли.       Думает — уже даже жалеет, что так просто расстался с работой на кухне. И деньги неплохие были, и, на самом деле, работа эта, может, не так сильно осточертела ему, как казалось в те особенные моменты, когда тет-а-теты на набережных были чем-то невероятно важным и трепетным.       Зависает, грузно смотря через арку кухни на пустующую розетку рядом с зеркалом. Хмурит брови.       Это невыносимо.       Твёрдо шагает к комодику и белый телефон сгребает в последний ящик — туда, где лежат какие-то старые валенки на случай апокалипсиса, не подошедшие стельки для обуви и прочие вещи, которые скорее начнут разлагаться, чем понадобятся.       Правда, есть ещё одна штука, вечно мозолящая глаз.       Андрей копошится в кухонной тумбе, находит нужную коробочку и прихватив табуретку за бок идёт в ванную.       Выкручивает лампочку и новую вставляет — купил когда-то давно, про запас, белого холодного свечения. Больше никакой желтизны.       Только заносит руку над мусорным ведром, желая навсегда избавиться от заражённой отчаянием стекляшки, как противный звон разрезает тишину.       Да кто там! Кому в семь утра понадобилось пройти в подъезд? — этот звук по другому поводу здесь раздаваться не мог.       Андрей бредёт с лампочкой в прихожую — раздражённый, думает — ещё чуть-чуть…       Снимает трубку домофона.       В белом шуме улицы лишь одно слово:       — Пусти.       Андрей замирает, проклиная весь этот мир. Улыбается с противной горькостью. Думает. Много думает.       — Нет.       — Я не уйду.       Да и пожалуйста, — думает Андрей, отпускает кнопку и вешает трубку. Но стоит на месте. Ждёт.       Опять этот звук. Предсказуемо.       Снова отвечает, хотя мог бы и забить.       — Пусти.       — Я уже тебе всё сказал.       — Видимо, нет, раз ответил.       — Иди ты…       — Уже пришёл. Вопрос в том, с какого раза ты откроешь. И только в этом.       Андрей жмёт эту бедную кнопку, дверь приоткрывает и бредёт в кухню с отчаянной неясностью. Закрывает попутно шкаф с мусорным ведром под раковиной, кладёт лампочку на стол. Допивает кофе залпом и опускается на табуретку, готовясь к чему-то неизвестному.       Слышит шаги и захлопывающуюся дверь и тревожно ссутуливается.       Дима с неуклюжей быстротой стягивает сапоги.       Хлопает какой-то стопкой разнокалиберных бумажек по столу. Андрей хмуро смотрит. Не прикасается даже, пока не замечает торчащие уголки крупных купюр. Хмурится ещё больше. Аккуратно пальцами подцепляет бумажки сверху, вглядывается в буквы.       — Что это?       — Посмотри в окно.       Андрей недоверчиво поднимается, глядит непонимающе на слякотную погоду.       — Там ничего нет.       — Именно. Я продал мотоцикл, — Дима копается в стопке, достаёт потрепанную трудовую книжку. Раскрывает полностью и к Андрею двигает. — А здесь… Полный рабочий день. Выхожу со следующей недели.       Андрей замирает, медленно закрывает рот рукой, смотрит так потерянно. Не осознаёт до конца ничего.       — Прости, — говорит Дима, смиренно опуская руки вдоль тела. — Я могу уйти. Я не подумал, что ты, может, не хочешь меня видеть.       — Нет, погоди, — хмурится Андрей, мотает головой, пытаясь хоть немного разбудить заторможенное сознание. — А как же… Всё это твоё, — машет руками в воздухе, пытаясь сформулировать.       — Я хочу попробовать заново. Я думал об этом эти три дня.       — Два, — поправляет Андрей. — Прошло всего два.       — Мне казалось, больше.       — Начни пользоваться часами. И календарём. И нормальными вещами, которые жизнь облегчают.       — Так ты не злишься?       — Наполовину мне хочется убить тебя, — улыбается Андрей. — Но это мелочь.       Дима выдвигает вторую табуретку из-под стола и садится рядом. Вытирает рукавом лоб.       — На чём ты приехал?       — Пришёл пешком, — Дима отводит голень в сторону, показывает Андрею штанину покрытую пятнышками грязи. — Слякоть редкостная.       Андрей кивает, размазывая оставшийся водянистый осадок кофе по стенкам кружки.       И что делать непонятно, и что говорить, и что чувствовать.       — Я ещё тогда в лесу всё понял, — говорит Дима. — Мне только потом начало казаться, что всё это между нами неправильно. Я почти заставил себя всё бросить и уехать… Я вчера был у воды. Вспоминал, как сидели там. Сколько мы были знакомы?       — Недели три.       — Я тогда не знал, что всё так получится.       — А кто знал… Но получилось же хорошо?       Дима вздыхает, пододвигается ближе и берёт за руки. Смотрит в глаза, подбирая слова. Гладит тылы ладоней. Целует — так осторожно и коротко.       — Очень.