Есть ли у бога сердце?

      Чимин уже проваливался в царство сновидений со здоровой рукой, понимая, что Чонгук вылечил её и унял всю боль, а просыпается он с ощущением, будто совсем ничего и не было. Вот только впервые за долгое время он в постели совсем один, не в объятиях горячих рук или не прислоняется к могучей спине всем телом, свернувшись калачиком, что заставляет его сонно нахмуриться и приподняться. От сна и следа не остаётся, когда юноша с ужасом понимает, что щурится от солнечного света, которого быть не должно в тёмных покоях бога Сета без окон, освещаемых лишь свечами. И находится он даже не в его дворце. Сердце пропускает удар и падает в пятки с глухим стуком, когда Чимин выбегает на улицу из маленького, но уютного дома на краю незнакомого ему и наверняка дальнего поселения, где беззаботно протекает своя жизнь, а вот его будто обрывается в один момент осознания. Ведь он сразу всё понимает. Он остался один. Его просто бросили, оставили здесь, приняв за него это решение. Ему становится так плохо в краткое мгновение ока, за которое его накрывает ледяной волной отчаянной боли, что в глазах темнеет и ноги подкашиваются. — Пак Чимин! — к нему тотчас же подбегает несколько встревоженных местных жителей, что искренне волнуются за него и помогают встать, тогда как юноша их видит впервые в жизни. — Вы переутомились? Идите в дом, отдыхайте, мы принесём вам свежего молока и мёда… Он уже не слышит переживающие речи и желание помочь людей, сглатывает колючий ком и будто в забвении ночного кошмара ковыляет обратно в дом. Его взор застилает пелена слёз, что выплёскиваются наружу, стоит ему оказаться в ледяных объятиях этого нависшего одиночества дома. Он медленно сползает вниз по стене и содрогается в душащем плаче, исходящем от разрывающегося от боли, не похожей ни на что, сердца. — Ч-Чонгук, Чонгук, Чонг…гук… — навзрыд сипит это заветное имя в слепой надежде, что вот сейчас он появится из ниоткуда, прижмёт к себе и скажет, что никогда не оставит его, что тоже хочет быть с ним, что совершил ошибку… Но реальность хлещет эхом плача в пустом доме — никто не придёт. Он никому не нужен в этом бренном мире, у него снова никто не спрашивает его мнения и чего он сам хочет, за него снова всё решают, не давая права выбора. И в моменте этого обидного и болезненного осознания, когда глаза болят и режут от слёз, а грудь выели все эти чувства до самого позвоночника, не найдя там сердца, что ни то разодрано в щепки, ни то оставлено в руках своего бога, в голову закрадывается мысль. Мысль того, что, может быть, ещё есть кто-то, кто может ему помочь. — Гриф, прошу, отзовись, Гриф, — отчаявшись, всхлипывает юноша, всё ещё лелея тлеющую надежду на своё счастье. — Да, господин, — через секунду рядом формируется мифическое существо, грациозно сложив тёмные крылья. — Хвала богам, ты здесь, — судорожно вздыхает Чимин, подползая ближе к нему. — Прошу, верни меня во дворец своего хозяина. — Вы мой хозяин, господин. — Н-нет, я имею в виду, верни меня во владения бога Сета… — Боюсь, что не смогу. Его Превосходительство закрыл вход в свои чертоги для всех. Никто, даже я, не сможет туда попасть. И последняя нить обрывается с треском, выбивая мучительный, наполненный боли стон, пока Чимин снова кривится в агонии раздирающего его чувства разлуки. — Но почему я всё ещё твой хозяин? Зачем вообще я здесь и что это за место? — Я обязан вам помогать, охранять и защищать вас до конца вашей жизни, господин, — размеренно и спокойно отвечает грифон. — Это мирное поселение Верхнего Египта, Его Превосходительство оставил вас здесь, внедрил жителям, что они знают вас всю жизнь и вы жили о бок с ними всегда, так что вы не чужак здесь и в безопасности, о вас могут позаботиться. Оставил. Чонгук правда просто оставил его здесь, будто он бездушная драгоценность, которая надоела и для вида того, что она ценная, её положили в красивый сундук, но запихав подальше от себя. Чимин снова давится слезами и немым криком из горла, никогда не думая, что его сердце и душу могут настолько болезненно разбить после того, как от него и так избавились собственные родители. Юноша не замечает присутствие оставшегося рядом грифона, не понимает, как засыпает прямо на полу, в дверях, свернувшись от холода и болезненного спазма, окутавшего всё его тело. И два последующих дня длятся будто как два туманных месяца. Он не ест и не пьёт, сидит в отрешённости, глядя безжизненно в одну точку перед собой, постоянно прокручивая все моменты с пленившим его во всех смыслах мужчиной: от самой первой встречи и до последней. Оба раза Чимин испытывал страх. Только один раз перед Чонгуком, другой — за него. Его уносит в водоворот воспоминаний, перед опухшими и красными глазами видя только прожитые моменты во дворце бога Сета, где нашёл свой дом, но потерял своё сердце. Всё ведь было так хорошо, они были поистине счастливы, когда казалось, что никто из них уже никогда не познает это чувство, когда они верили в то, что жизнь никогда не подарит им счастья. Видимо, они были правы. Видимо, судьба и правда не благосклонна к ним и счастья им не обрести. Не в этой жизни, не вместе. И всё же так больно. И всё же слёзы льются снова после того, как иссякнут. И всё же Чимин верит в искренность всех сказанных богом таких громких и таких красивых слов в свою сторону. Он чувствует, что Чонгук был может не до конца, но честен с ним, его взгляд отражал то, что тот не мог выразить словами, передавая все те бушующие в нём чувства. Юноша знает, что все те прикосновения и поцелуи были настоящими и значимыми, что мужчина готов был сам подчиниться ему так же, как Чимин подчинился, умоляя обладать им. Из нескончаемой череды, будто специально повторяющейся пытки, проносящихся воспоминаний и перемолотых чувств, юноша цепляется за один определенный разговор, пропитанный искренней чистотой и душевностью. Когда Чонгук спросил, как поступил бы Чимин, дав ему выбор остаться или покинуть «плен» своего дворца, когда чуть позже сразу спросил, как ощущается сердце, которое, как утверждал жестокий бог, у него не было. «… ты слышал и чувствовал его, потому что оно пробудилось из-за тебя, и оно принадлежит тебе…» — благоговейные слова, прошёптанные под покровом молчаливой ночи после загробной тишины тем вечером из-за не оконченного разговора. Чимин вздрагивает так сильно, что шатается и делает судорожный вздох, наполняя кольнувшие лёгкие свёрнутым воздухом. Ведь он только сейчас вспоминает эти слова, едва уловимые в своём сонном состоянии, ласкаемый убаюкивающими руками, оглаживающими спину и перебирающими волосы. Они были специально сказаны в тёмное время суток, когда юноша пребывал на границе мира грёз, когда сам бог был больше всего уязвим и раскрыт, надеясь, что его не услышат. Неужто… Чонгук тогда признал, что у него есть сердце? Что оно всё-таки есть. И Чимин не ошибся, что правда слышал его биение, не мог ошибиться, что чувствовал его теплоту и нежность чувств. В душе вспыхивает яркое пламя, охватившее всё человеческое нутро, вселяя надежду и веру, как вдруг первый рожденный богом Ра луч коснулся бледной кожи через окно, появившись из-за горизонта, знаменуя начало нового дня. Дня летнего солнцестояния. Дня Совета богов Эннеады. При мысли об этом в сознании сразу всплывает ещё кое-что. Очень древнее и опасное. Кое-что, о чём ему довелось узнать благодаря мужчине, научившему его читать старинные рукописи. Запретное знание, обладать которым является поистине чем-то ценным и важным, или ж глупым и опрометчивым. — Гриф, скажи, — голос дрогнет от вспыхнувших эмоций внутри, собственная идея кажется безумной и пугающей, а мифическое создание уже образуется рядом, — когда должно состояться следующее наказание Его Превосходительства Сета? — Сегодня. Начнётся во время самого Совета и продолжится до следующей полной луны, — тотчас же отвечает грифон, не смея лгать, а у Чимина сердце дрогнет, по спине бежит неприятный холод. — Ты ведь знаешь, где проходит Совет? Отведи меня туда. — Господин, не всякое существо способно попасть в измерение владений Святилища Эннеады, не говоря уже о смертных: за вторжение с вас возьмут любую невообразимую плату. — Я знаю. Веди. Голос уже не дрожит, в нём ощущается невероятная сила и уверенность, как и во взгляде юноши, который отныне не потерпит, чтобы за него решали его судьбу.       Чимин был непоколебим, впервые чувствуя в себе такую мощь и силу, словно он сам и есть бог, словно он по своему праву восседал на троне бога Сета и знал, что он принадлежит ему. Человеческий юноша не боится смотреть в темноту лица под капюшоном проводника душ, леденящего душу демона Нижнего мира, скрипучим голосом предупреждающего: — Жалкий смертный. Ты понимаешь, на пороге чьих владений стоишь? Платой за вход может быть как и твоя способность видеть или ходить, так и твоя божественная красота, стоящая выше Неба. Ты можешь лишиться ног и стать уродливым стариком. Или обречь своё тело и душу страданиям и мукам. И это даже может забрать твою жизнь. — Хорошо, я всё понимаю. Пропусти меня вперёд, — твёрдо отвечает Чимин, даже не дрогнув и не моргнув, пристально вглядываясь во тьму, готовый сделать шаг в пугающую, но чарующую неизвестность. Лишь на мгновение всё нутро замирает от тревожной трели испуга, когда демон распахивает перед ним массивные золотые ворота, и юношу подхватывает ледяной режущий поток ветра, после сменяясь душащим жаром. Вихрь прекращается за секунду и всё стихает: перед Чимином, унимающим колотящееся быстро сердце, растекается будто рекой стеклянная извилистая дорожка, ведущая к возвышающемуся над всем великим Храмом, Святилищем Богов, о котором только писали легенды, где собираются самые могущественные боги священной земли под палящим солнцем. И Чимин, сглатывая последний ком тревожного волнения и страха, сжимает кулаки и срывается на бег, невзирая на слабость всего тела, что готово будто в любой момент сокрушиться. Дыхания не хватает, силы берутся из своих чувств и эмоций, перед глазами пелена, а в ушах звенит, но Чимин продолжает бежать, взбираясь по ступенькам поражающего своими размерами и красотой Святилища. Он падает на колени, раздирая ладони и пачкая ткань светлых просторных штанов, закусывает губу до крови и поднимается через силу, через боль и изнеможение, продолжая бежать. Юноша не знал, что ожидал увидеть. Просторный золотой зал и такие же величественные золотые пьедесталы для богов, рельефные колоны, высеченные из чистого белого мрамора, пропадающие в выси — да. Но никак не то, что предстало перед глазами, тут же наполнившимися слезами ужаса. Потому что в самом центре зала, вокруг которого восседают все боги великой Эннеады, что были намного крупнее обычных смертных, облаченные в свои царственные одеяния и на головах крупные священные украшения, пугающие и внушающие своё могущество посохи, скован цепями бог Сет, живот которого пронзён насквозь торчащим копьём. Его голова, представляющая собой большую продолговатую голову священного животного трубкозуба с длинными ушами, красной ниспадающей гривой и багрово-алыми глазами, обречённо свешена вниз. Он еле стоит, висит на цепях, сильные руки распростёрты по сторонам, прикованы выжигающими кожу до крови и, казалось, до самих костей, кандалами к верху. Всё его тело было в страшных кровоточащих ранах, длинных порезах будто от плети, что продолжали появляться и углубляться под самую кожу напрягающихся мышц. А под его телом — большая лужа тёмно-алой крови, вытекающей из всех его ран. Чимин невольно вскрикивает от этого болезненного для него зрелища, от которого собственная кровь стынет в жилах и тошнота подступает к глотке вместе с ещё одним криком ужаса. Только он собирается было сорваться с места, как ноги прирастают к земле от всепоглощающего страха, растущего с каждой миллисекундой, когда все семь пар глаз богов Эннеды в самом настоящем изумлении обращаются на человека. — Надо же, более тысячи лет ни одному смертному не удавалось добраться до нашего Святилища, — довольно приятным, таким спокойным голосом проговаривает бог с красно-белым пшентом на голове, удлинённой короной, и вытянутой чёрной бородой. От него исходит несравнимое величие и могущество, стоящее выше всех остальных богов. Нет сомнений: то был Атум, сущность бога солнца Ра, прародитель сильнейших богов, самой Эннеады. — И пожаловал к нам никто иной, как самая прекрасная золотая кошка. В этот самый миг звериная голова Сета резко поворачивается, и два кроваво-красных глаза устремляются на замершего Чимина. В них плещется агония. Но не физической боли — душевной. Они затягивают в глубину сожаления, точно зыбучие пески пустыни. Из его глотки вырывается глухой и отчаянный хрип, будто последний зов и признание своего падения ещё ниже. Боги не должны испытывать никаких чувств — это их пороки, порождающие грехи, за которые они в последствии расплачиваются. Боги не могут любить. Это самый тяжкий для них грех, которому нет прощения. Потому что для богов любовь лишь одна и навсегда. Она сводит с ума своим могуществом, её власть становится выше самообладания богов, пленит, чарует. Любовь делает богов уязвимыми и слабыми. Любовь — наказание и благодать в одно время для них. У богов не должно быть сердца, чтобы не ранить кого-то и самого себя, чтобы не иметь слабости. Чон Чонгук слишком поздно понял, что оказался слаб, как только впервые увидел столь завораживающие, изящные движения прекрасного плавного тела. Что уже с того времени не только его взор, но и то, что покоилось безжизненным сном в клетке рёбер восхищалось юношей. Оно желало биться ради него, тянуться навстречу и быть в его руках, лишь бы только рядом. Но сердце безжалостного тирана, вспыльчивого и опасного бога войн и ярости, один раз уже сошедшего с ума и впавшего в безумие, не достойно было Чимина. Это сердце заслуживало даже не платы за совершенные деяния, а уничтожения, но получило нежность и признание другого, такого хрупкого, маленького сердца в столь краткий промежуток времени. И Чонгук поступил так, как посчитал будет лучше для этого маленького человеческого сердца, самого желанного, самого… любимого. Бог оставил его, чтобы не сокрушить лишним движением, чтобы уберечь, дать ему шанс на новую лучшую жизнь, в которой не будет опасности от него, ходящего на краю своего проклятого разума. Как же больно было прощаться с ним тогда, саморазрушаясь каждой клеточкой души и тела. Как же больно видеть его сейчас, такого маленького и хрупкого, но одновременно сильного человека, вставшего против Эннеады. — Великий бог Атум, — с трудом переводя взгляд с раненого и скованного Чонгука, юноша сжимает кулаки и выпрямляет спину, делая голос громче и твёрже, — я знаю, что смертному, сумевшему попасть в ваше Святилище, положено исполнение любого его желания. И вы обязаны исполнить всё, что угодно, всё, что я пожелаю. Среди богов раздается недовольная молва, ошеломлённый шёпот, злостное шипение и возмущение. Кто-то даже привстаёт, прожигая таким могучим взглядом смелого и непоколебимого юношу, способного выдержать это. — Как смеешь ты, ничтожество, так дерзить богам и заявляться сюда с подобным требованием?! — чуть ли не рявкает вставшая женщина с тигриным лицом, богиня Тефнут, ударяя концом своего посоха о мраморные плиты. Это вызывает сильный грохот, стены сотрясаются, ударная волна исходит в сторону сжавшего челюсти Чимина, стойко готового сдержать натиск и добиться своего. И в мгновение ока, быстрее пролетевшей стрелы, «зверь» в центре зала разрывает все свои оковы, высвобождаясь с яростным рёвом, и оказывается между человеческим юношей и силой божественного удара, принимая его на себя. Порезы на его теле расходятся ещё больше, изо рта вытекает дорожка крови, но он заслоняет своим большим телом замершего Чимина, и с пронизывающей мольбой, в которой также звучат нотки свирепой угрозы, хрипит: — Позвольте ему уйти. Без расплаты. Обратите на меня весь свой гнев, делайте со мной, что хотите, но отпустите его… — Нет! — неожиданно для всех, даже для самого себя, громко выкрикивает юноша и выбегает вперёд, перед богом, почти в два раза больше его самого, в нелепой, но трогательной попытке закрыть его собой, устремляя взгляд пылающих глаз с застывшими слезами на верховного бога. — Ваше Превосходительство Атум, вы чтите собственные выстроенные традиции, ритуалы и обряды, так? Я, смертный, рождённый на ваших песчаных землях, под солнцем бескрайней пустыни, вошёл с чистой душой, без страха расплаты, в ваше Святилище: вы обязаны исполнить одно моё желание. На этот раз все стихают и застывают, поражённые смелостью и силой того, о ком только слышали вскользь из-за слухов о боге Сете, понимая, что кое-что оказалось не только молвой. Даже Тефнут не смеет шелохнуться, пристально глядя на человека, точно заглядывая в глубину его искреннего сердца. Тишина звенела бы в ушах, если бы не тяжёлое дыхание израненного Чонгука, старающегося твёрдо стоять на ногах, чтобы, чуть что, сразу защитить свою драгоценность, даже ценой собственной жизни. Вот только Атум вдруг начинает смеяться, и часть богов расслабляется, часть же напрягается ещё больше. Величественный бог поднимается со своего места, жестом веля всем остальным занять свои троны, и делает шаг вперёд. — Маленькая золотая кошка поистине великолепна и особенна в своей красоте, а также обладает неповторимой силой духа и храбростью сердца, — спокойным тоном проговаривает тот, привставая на одно колено, чтобы склониться ближе к нему. — Ты прав. Чего же ты желаешь, человеческое дитя? — Освободите Сета от наказания, избавив его от всех грехов. Слова прозвучали так звонко и властно, словно бы это Чимин возвышается на троне божества и с могуществом распоряжается чужими судьбами. Никто не мог ожидать подобного. Ранее, тысячи лет назад, когда о данном придании желания от богов Эннеады было больше известно, все те немногочисленные смертные просили либо корыстные желания богатства и плодородия земель, либо желания за здоровье членов своей семьи, за рождение сына или вернуть силу сломленному болезнью супругу. Но ещё никто никогда не просил чего-то подобного: желание от богов для бога. — Нет, не смей! — почти что рычит пришедший в себя Чонгук, осознав смысл сказанного. — Это не стоит твоего желания, я не заслуживаю… — Это моё желание, бог Атум. Исполняйте. Прямо сейчас, — не колеблясь и не слушая его, продолжает твёрдо стоять на своём Чимин, глядя в такие огромные, бездонные, золотые глаза божества. — Что ж, будь по-твоему, — наконец отвечает тот, кивает и щёлкает пальцами. В следующее же мгновение копьё, пронзавшее Сета насквозь, исчезает, страшная сквозная рана от него затягивается следом, и тело бога уменьшается до размеров его человеческой формы, всё ещё оставаясь в кровоточащих порезах. Чимин тотчас же подбегает к обессиленно упавшему мужчине, стягивает с его головы маску божественного лика зверя, дрожащими руками не зная, как и дотронуться до него, не причинив боли, только уложив его голову себе на колени, беспорядочно шепча его имя. — Золотая кошка, — окликает его Атум, выпрямляясь в полный рост, — Сет отныне свободен от своего наказания, его грехи прощены. Но раз уж вступился за него, то неси ответственность: сдерживай его пылкий нрав и его невыносимый характер. — О-обязательно, конечно, да, — всхлипывает юноша, продолжая прижимать к себе бессознательное тело Чонгука, омывая кристальными слезами его лицо, продолжая шептать, прислонившись губами к его лбу: — Спасибо, спасибо вам, я позабочусь о нём…       Чонгуку снится прекрасный сон: он не сокрушается изнутри, словно песочный замок, когда во дворце стихает мелодичный голос и очаровательный смех, когда в нём не слышны лёгкие шаги и звон цепочек, драгоценных украшений на изящном теле во время его чудесного танца. Он не желает убить себя, погрузившись в пучину отчаяния одинокого холода и безысходности своей судьбы, которую он сам же погубил. В этом сне он не принял решение оставить того единственного, кто делает его счастливым, думая, что это ради его же блага. Не поступил, как трусливый слабак, сбежав от своих чувств под личиной своих страхов. В этом безмятежном мире сновидений они всё также медленно танцуют вместе, улыбаются друг другу нежно, обмениваясь мягкими поцелуями, и кружатся… кружатся в танце… Мужчина резко распахивает глаза, взгляд застилают остатки сна, а голову сдавливает болезненный спазм. Он потерян и сбит с толку, тревога внутри охватывает грудную клетку, его мысли, сон и воспоминания спутываются, перекручиваются узлами, играя в злую игру с его сознанием, стирая рамки реальности и грёз. — Чонгук? Ему чудится голос из сновидений. Кажется, что даже образ своего чудесного сокровища навеян мечтами, потому что бог не может объяснить иначе присутствие юноши здесь, в его покоях, на его постели, с лекарственными травяными мазями и бинтами, заботясь о страшных ранах от божественного оружия на его бренном теле. Раз это сон, Чонгуку дозволено всё. Его лицо искривляется в гримасе глубокого сожаления и боли, и он притягивает Чимина к себе, мягко придерживая за заднюю часть шеи, желая испить сладость этих губ за те невыносимые дни разлуки. Он целует жадно, но нежно и так трепетно, что сердце юноши заходится волнительной трелью и оседает на кончиках пальцев, а под закрытыми веками собираются слёзы вовсе не горькие. — Чимин, Чимин, Чимин, — тихо бормочет в неверии бог, поднимая веки и тёмными, но такими верными и преданными глазами впиваясь в столь прекрасные кошачьи напротив, бережно взяв в ладони лицо, самое родное и такое красивое, точно шедевр вечного искусства. — Моя сокровенная драгоценность, моё бесценное сокровище, моё нежное счастье… И Чонгук понимает, что не спит. Что не его разум так жестоко издевается над ним, а всё взаправду: Чимин сейчас здесь, с ним, улыбается ему сквозь слёзы радости этого сладкого мига воссоединения, смотрит на него с глубоким чувством, не презирает его за такой слабый проступок, а остаётся рядом. Спасает его. Бог Сет устал быть слабым. Устал от собственного злого рассудка и голоса в голове. Устал быть безжалостным богом ярости и разрушений. — Нет, не вставайте, прошу, — встревоженно охает юноша, когда мужчина вдруг скользит всем телом вниз с кровати и, рухнув на колени, склоняется к ногам замершего человека. Сколько раз бог стоял перед ним на коленях, сколько раз склонял свою голову перед ним в подчинении и уважении, в бескрайнем восхищении и пылающих чувствах — каждый раз у Чимина слёзы на глазах и дыхание перехватывает, каждый раз Чонгук показывает этим свою силу. Потому что только сильная личность, будь то человек или бог, переступит через свою гордость и стыд, распахнёт завесу внешнего лика и обнажит нутро, покажет свою покорность, верность. Любовь. — Прости меня, прости, прости этого недостойного, — слёзно шепчет мужчина, склоняясь ещё ниже к его лодыжкам. — Я знаю, что поступил ужасно, отвратительно и непростительно, страх за твою жизнь и желание твоего счастья ослепили меня. А ещё мой собственный эгоизм. Я не хотел ещё больше проникнуться тобой и в конце остаться одному, потерять тебя и жить без тебя… и я знаю, что не заслуживаю тебя, твою доброту и раскаяние, не заслуживаю того, что ты сделал для меня… — О, Чонгук, мой дорогой Чонгук, — со сжимающимся сердцем, стучащим так быстро и громко, точно жаждущим выбить рёбра и оказаться в объятиях надёжных рук, пока юноша пытается поднять его, но сам наклоняется, чтобы припасть губами к его макушке. — Не говорите подобного: вы и так достаточно настрадались, вы достойны заботы, ласки, доброты и моего присутствия рядом, ведь это делает и меня, и вас счастливыми. — Я причинил тебе боль, — с ненавистью к самому себе хрипит бог, на что получает успокаивающие мягкие поглаживания по голове и плечам, ладошки подрагивающие аккуратно спускаются по спине между его ран от кнута наказания. — Я испытал только душевную боль, а вы и душевную, и физическую, — сглатывая горький комок накатывающих слёз, проговаривает тихо Чимин, всё же поднимая его торс, ведя рукой уже спереди. — Вам ведь тоже было больно внутри, да? Здесь, в груди. Они смотрят друг другу в глаза, наполненные глубиной не высказанных чувств, искренностью и надеждой. И даже самому искусному художнику не написать картину с чувственной красотой этого момента, не передать поэту изысканным пером все те трогательные чувства во взглядах и нежность прикосновений. — Безумно, — еле слышно выдавливает из себя Чонгук, по его щеке скатывается крупная слеза, а его широкая горячая ладонь накрывает хрупкую поверх на своей грудной клетки. — Безумно больно. — И сейчас болит? — Чимин улыбается мягко, его трепетную улыбку смачивают влажные дорожки из глаз. — Но не так, как тогда — это совсем другая боль, сжимается так сильно и трепещет, да? Переполнено чувствами и кажется, будто сейчас выскочит из груди? — Д-да, — сильный и могущественный бог содрогается у ног своего человека, падает лицом, омывающимся кристальными слезами, на его колени, обнимая их благоговейно. — Что… это такое? — Это сердце, Чонгук. Они утопают в чувствах друг к другу, в этой трепетной нежности, обволакивающей утешающими объятиями их двоих, всю остаточную горькую боль уносит россыпь поцелуев. Они теряют счёт времени и сами себя в своём самом большом счастье маленького укромного уголка на этой кровати, просто наслаждаясь мгновениями совместной безмятежности.       Чонгук не выпускает свою прекрасную золотую кошку ни на миг, даже велев грифону принести как можно больше еды прямо в свои покои, чтобы самому кормить юношу, не взирая на очаровательный смех протеста, что тот сам в состоянии поесть, но поддаётся ему, пока Чимин, в свою очередь, обрабатывает все его страшные раны, перевязывает их и целует поверх бинта каждую, мысленно моля, чтобы они скорее все зажили. Они не хотят вспоминать ни разлуку, ни наказание бога Сета, ни остальных богов Эннеады или то, с чего они начинали — они хотят быть счастливы и любимы здесь и сейчас, в этот миг, в котором Чонгук уводит Чимин в медленный танец, разделяя с ним радостную улыбку и блеск в глазах. — Моя драгоценность, — так смиренно и молитвенно ласкает слух этим обращением, держа тонкую талию бережно, — моё сердце отдано тебе одному. Оно принадлежит тебе всецело так же, как и я сам. Ты волен распоряжаться им, как считаешь нужным, но я хочу, чтобы ты знал о моём, возможно, эгоистичном желании разделить это с тобой: моё сердце и мою бессмертную жизнь. Юноша замирает в охватившем его потрясении, прерывая их танец вспыхнувшим волнением и жаром в груди, прильнувшим к щекам румянцем. — Я не в праве решать за тебя или указывать, что тебе делать: это твоя жизнь, твоя судьба, — тут же продолжает Чонгук, приобнимая его за плечи. — Просто знай об этом, знай, что я поддержу любой твой выбор, каким бы он ни был, и буду каждое наше мгновение делать для тебя лучшим и счастливым. Чимин закидывает руки за шею мужчины, встаёт на носочки и дотягивается до его открытых губ в чувственном, глубоком поцелуе, сквозь который пробивается улыбка искреннего счастья и всепоглощающей любви. — А я справлюсь? — немного взволнованно только и спрашивает, растерянно хлопая ресницами. — То есть… разве я смогу быть бессмертным богом, разве это не высокая ответственность и обязанность…? — Посмотри на меня и скажи, насколько я загружен обязанностями и ответственностью, — ухмыляется Чонгук, выпятив грудь вперёд. — Время правления богов над землями и людьми Великого Египта прошло, да и… — он замолкает, его глаза вмиг округляются, внутри всё дрогнет и каждую клеточку тела обволакивает приятной негой волнительной надежды. — Чимин? — Я хочу делить с вами одно сердце на двоих, — уверенно произносит юноша, давно всё решив для себя, взяв своего бога за руки. — Хочу делить тяготы и счастье вечной жизни с вами и избавить вас от ваших демонов, терзающих разум, и одиночества, проедающего грудь. — Я клянусь, что буду беречь тебя и твоё счастье каждый миг нашего бессмертия, — тут же с пылающим чувством охватившего счастья выпаливает мужчина, притягивая того вплотную к себе, продолжая смотреть ему в глаза, приближаясь к заветным губам. — И буду любить тебя даже после скончания времён, даже в любой следующей вечности. Моя драгоценность, моя золотая кошка. Они сливаются в поцелуе их чувств, что больше бескрайних просторов пустыни, жарче палящего солнца, глубже моря, в которое впадает великий Нил, сильнее всей Эннеады. Бог Сет подхватывает своего грациозного танцора на руки и уносит в покои для страстного танца меж смятых шёлковых простыней. Есть ли у бога сердце? Есть, но принадлежит оно не ему. Оно отрадно стучит внутри двух возлюбленных и становится целостным при слиянии телесных и духовных чувств их необъятной любви, нежности и страсти.