Прошу, присаживайтесь

      — Насколько все сказанное тут — конфиденциально? — спросил назвавшийся Владимиром, еще даже не сев, лишь взявшись за подлокотники кресла, опускаясь.       — Опасаетесь, что полученная от Вас информация утечет куда? В прессу?       — В места погрязнее… — вздохнул он, пальцами прикрыв щетину на широком подбородке.       — Я обязана нарушить конфиденциальность в случае, если готовится преступление и кому-то грозит опасность.       — А если оно уже совершено?.. — тихо, нахмурившись, влет спросил он. И добавил не очень искренне: — Давно. Не актуальное.       Я секунду помедлила, оценивая витиевато складывающуюся ситуацию, и все же решила:       — Тогда на меня не давит моральная ответственность, и раскрывать конфиденциальные сведения необходимости нет.       Он благодарно кивнул. Клетчатая рубашка сидела на нем как военная форма, могучие плечи заслоняли спинку кресла, пальцы правой руки мягко постукивали по невидимым клавишам синтезатора.       — И как это все тут происходит? Как на исповеди у священника в американском кино? «Святой отец, я согрешил…»? — ухмыльнулся он.       — Как хотите. Как Вам будет комфортно. Но для начала стоит все же обозначить (в первую очередь — для себя), почему Вы пришли сюда, что бы от этой сессии хотели получить? Или, может, от чего хотели бы избавиться?       Наверное, так же глубоко и тяжко вздыхала бы гора, если б была живой. И подобное сравнение приходило на ум не из-за сильного тела: все внутри него было обнесено толстой каменной коркой; эта стена скрывала от умов посторонних то, что наружу впервые за долгие годы вытащить «царь горы» таки готов, но в то же время давило на все внутри спрятанное, надламывало и сминало с краев. Ему нужно было какое-то время, чтобы собраться с мыслями, решить, какую часть выкладывать опасно, а какую разумно упоминать только вскользь.       — Я хочу лучше спать по ночам, — наконец нашел он. — Хочу контролировать собственную голову, когда в ней не остается обыденных дневных мыслей при соприкосновении с подушкой.       — А что приходит на место обыденных дневных мыслей?       — Воспоминания. Целые сцены. — Он хотел всего лишь моргнуть, но веки не поднялись сразу — и за эту вечную секунду, судя по дрогнувшим лицевым мышцам, он увидел то, от чего сбежать один, без помощи, так и не сумел. — Я… навредил человеку… — как-то механически, прячась от любых эмоций, высек он. — Сильно… всего раз, — добавил он так, словно это его хотя бы отчасти оправдывало. И замолчал, выжидающе уставившись на меня.       — Продолжайте.       — Вам же не обязательно знать все детали…       — Считаете, возможно работать универсально — и плевать, клиент поцарапал кому-то машину или ногу сломал за долги? Мне необходимо знать Вашу ситуацию хотя бы в общих чертах, чтобы понять, с какого бока к проблеме мы с Вами вместе должны подступиться.       Лжевладимиру мой ответ не облегчил ношу: возведя глаза к потолку, он направил туда красочное сияние невидимого для меня проектора; закусил клыками плотно сжатые губы.       — Я… — Слова давались ему, не то прочищающему пересохшее горло, не то порыкивающему, тяжело, как учащемуся совершенно новым, непривычным звукам иностранцу. — Это не… не преступление в рамках… тогда происходящего… но… — Он сжал кулаки, короткие широкие ногти глубоко впились в грубые ладони. — …я убил человека…       Я выдержала короткую паузу больше из вежливости, чем из психологической необходимости: еще до того, как он это произнес, я поняла, к чему идет эта сессия, — мое подсознание поняло, просто не облачило для сознания в форму цельной мысли, четкого образа; не испытав ни удивления, ни тем более шока, я хотела посмотреть, ощутит ли Владимир облегчение, выпустив-таки это признание наружу. Нахмуренный, он смотрел на меня. Облегченным явно не выглядел. Сердитым. Рассерженным никак не на меня.       — Расскажите, как это произошло.       — Через выстрел.       — Нет, я имею в виду, опишите ситуацию, в которой это случилось.       — Это важно?       — Можно наступить человеку на ногу случайно, можно намеренно, можно вообще ему ногу на авто переехать. Детали важны. Поправьте, если ошибаюсь, но у меня сложилось впечатление, что у Вас, мягко сказать, нехватка людей, с которыми можно было бы откровенно и, что важнее всего, безопасно обсудить произошедшее.       Он, двинув бровями, кивнул: «Да уж, точнее не скажешь…»       — Я… сделал выбор, — выдрессированно, по чину, поднял он подбородок. Избегал смотреть мне в глаза, говорил больше с пространством у меня за плечом. — И сделал бы его снова. Ситуация сложилась так, что… я должен был выбрать между своей жизнью и жизнью другого человека, притом подставься я под пулю — он умер б все равно. Две смерти или одна — выбор простой.       — От этого не менее тяжелый, — попробовала я озвучить то, что он проглотил и спустил обратно на дно внутренней темницы. …Раз его это терзает, как может быть иначе. Он кивнул. Механически. Как плохо откалиброванный робот. Психика не выдерживает, его «Я» изо всех сил старается быть где угодно, но только не здесь, не в разговоре о том моменте, когда случился излом… — Как Вы оказались в такой ситуации?       — За секунду. Сначала все было хорошо, но потом… спор обострился. Свернул не туда.       — Вас захватили эмоции во время этого спора?       — Спорил не я, — к моему удивлению, возразил он.       — А кто тогда?       Он поморщился. Словно старый паромщик, которого просят оставить берег в шторм.       — Я не из тех людей, которые говорят о других.       — Хорошо, говорите о себе. Вы были свидетелем чужого спора. Что Вы слышали, что видели? — именно Вы.       Тяжело вздыхая, он позволил груди подняться так сильно, что подбородок встретился с ключицами. Точно за стеной, обтесанной соленой водой, действительно вздымались штормовые многометровые волны.       — Я видел молодого принципиального мальчишку. Глупого — не умеющего держать язык за зубами, переступать через себя и делать то, что говорят, раз это необходимо.       — Кому необходимо?       — Ему — для сохранения его жизни.       — А Вы делали то, что необходимо для сохранения Вашей?       — Я же сижу здесь.       — Что конкретно он сделал?       — Это не важно.       — Мы уже про это говорили.       — Чем меньше я скажу, тем лучше.       — Чем меньше Вы скажете, тем хуже будет выполнена моя работа.       — Я оставляю за собой право самостоятельно расставлять приоритеты.       Я признала кивком его правоту.       — Хорошо, раз Вы предупреждены и берете на себя ответственность за качество услуг, которые я при всем желании смогу Вам предоставить, рассказывайте столько, сколько сможете. Кто спорил с этим принципиальным молодым человеком, Вы, полагаю, не скажете?       — Правильно полагаете.       — Вообще никак его не обозначите? Ни одним смутным качеством?       Владимир секунду поискал подсказку на все том же потолке и ответил:       — Нет, их я никак не обозначу.       Что ж, больше, чем то, на что я могла рассчитывать. Картина вырисовывалась мрачная и по-человечески понятная…       — Они спорили с ним. Что делали Вы?       — Молча стоял.       — Где?       — Вы опять?       — Стояли в группе или ближе к принципиальному одиночке?       — В группе. Я не идиот, чтобы привлекать к себе ненужное внимание.       — А он — идиот, раз отделился от группы?       — Да.       — «Идиот» — слово агрессивное, оскорбление: Вы злитесь на него?       — Его нет.       — Смерть не мешает живым испытывать к мертвым самые разные эмоции. Но наше общество вдалбливает нам в голову, что «о мертвых — лишь хорошо, либо ничего», забывая при этом, что изначально поговорка звучала: «О мертвых — либо хорошо, либо ничего, кроме правды». Нам говорят, что мертвые — мученики, раз их жизнь оборвалась, а значит, нельзя плохо о них говорить, испытывать по отношению к ним ненависть, обиду и другие негативные эмоции. Однако сами эмоции от этого искусственного правила не исчезают и находят иной вектор — направляются на того, кто испытывает их. Важно уметь признавать не только наличие негативных эмоций, но и принимать то, кто их вызвал, не брать на себя вину за злость, обиду, страх и прочие отрицаемые обществом чувства.       — Считаете, моя проблема в том, что я злюсь на малознакомого мальчишку? Да я ему мозги вынес — у него больше права на меня «злиться»! — громыхнул он, пристально глядя на меня.       — Вы повысили голос. Впервые за эту встречу.       — Извините, — отвел он глаза.       — Нет, я не к этому. В этом кабинете за эмоции не извиняются. Я к тому, что злость в Вас клокочет. И Вы сказали: «У него больше права на меня злиться» — так, словно на злость действительно должна быть причина, «право», которого у Вас, по Вашему мнению, будто бы нет.       — А в чем я не прав, — совершенно не как вопрос произнес он. — Обращаясь к Вашим примерам: если ударил прохожего в челюсть, и он, падая, наступил тебе на ногу, уж на это обижаться точно права нет.       — Занятное совпадение в Вашей ситуации и в Вашем примере: и там, и там Вы направили агрессию на человека, но это и Вас задело. Допустим, что права на злость на убитого, как Вы это сказали, у Вас нет, но ведь в споре участвовали еще люди — их действия тоже привели к ситуации, в которой Вы совершили свой выбор. Что Вы испытываете к ним?       Его взгляд оползнем переместился к полу. Внутри скрежетал заржавевший механизм. Было видно: он действительно изо всех сил пытался найти ответ на мой вопрос, но в конце на ментальном мониторе высветились только два слова:       — Не знаю.       — Кто эти люди были для Вас?       — …Что-то вроде коллег, не более того. Не друзья. Не приятели. Они сменялись один за другим. Те тоже в основном мертвы.       — В теории Вы смогли бы на них злиться сейчас? — за что угодно, не суть.       — Да.       — Почему? В чем отличие от другого мертвого, на которого злиться «нельзя»?       — Да они мерзавцы чуть ли не поголовно, чего от них еще ждать. Ты не будешь злиться на стол за то, что он — стол: это единственное, на что он способен.       — А тот принципиальный юноша?       Владимир поджал верхнюю губу, скрытно вновь в нее вгрызаясь.       — Он мог действовать умнее. Тоньше. Мне тоже многое не нравилось, но мне-то мозгов хватило правильно себя вести.       — А у него, по Вашему мнению, было достаточно ума, чтобы делать то же?       — Однозначно. Он умный был — по глазам было видно. — Обронив эту невинную, казалось бы, фразу, Владимир вдруг с неоправданным усилием зажал пальцами одной руки глаза, точно б массировал их после долгого ношения очков, но из-за яростного нажима сейчас этот жест виделся попыткой выдавить глазные яблоки, лопнуть прямо в глазницах. — Я не могу забыть его глаза — его взгляд, последний…       — Вы видите его сейчас?       — Да, черт бы его побрал!..       — Опишите все, что видите.       — Темно-карие глаза… мольба встать на его сторону… Он стоял на коленях, лицо в синяках, губа располосована.       — Вы приложили к его состоянию руку?       — Нет.       — Вы пытались остановить других, когда они его избивали?       — Я сказал, что с него уже хватит, когда его стоны стали невыносимыми. Может, если бы он молча вынес удары, то был бы сейчас жив.       — Почему? Какая связь?       — Потому что я не влез бы со своим «Да хватит уже, ему достаточно…» — не обратил бы их внимание на себя — не вызвал бы подозрение, что я не разделяю их взглядов, — и мне не пришлось бы с дулом у виска доказывать, что я один из них.       — Смотрите: «Я влез», «Я обратил внимание на себя», «Я вызвал подозрение» — все «Я». Вы берете на себя ответственность и за выбор, и за поступки, которые, с Вашей точки зрения, к нему привели. Частично перекладываете эту вину на принципиального — как Вы в начале сказали? — «парнишку»?       — …«Мальчишку»… Он был еще совсем «зеленый»…       — А Вы себя в той ситуации назвали бы мальчишкой?       — Нет. Здоровенный лоб.       — Раз Вы — условно «взрослый», а он — «мальчишка», значит, ответственность на него Вы не можете возлагать — на «ребенка»-то. Вы берете всю ответственность на себя; злиться на него тоже нельзя, а с группы прочих участников — не спора — нападения ответственность снимаете, потому что «чего еще от мерзавцев ждать». Получается, что все негативные эмоции отправиться могут только туда, где уже посиживает ответственность. Вот только она ли это? — ведь существует огромная разница между ответственностью и виной. Взять на себя ответственность — признать свою причастность, принимать активное участие в решение порожденной проблемы в том числе. Считать себя виноватым в чем-то — укорять и ненавидеть себя за совершенную ошибку. Чувствуете разницу?       — Допустим, — устало выдохнул он. — Что, мне полегчать должно от чего-то из этого?       — За одну сессию, в ходе которой мы вдобавок только разбирались технически в произошедшем, лишь едва касаясь Ваших эмоций? Нет, конечно. Это самое начало работы. Под угрозой смерти Вас поставили в ситуацию, в которой Вам было приказано выбрать: убить человека или умереть вместе с ним. Вне зависимости от того, что Вы выбрали, жертвы в результате неизменно две, не один только «принципиальный мальчишка».       — Да что Вы. А я вот более чем уверен: окажись он на моем месте, то выбрал бы умереть, но не пойти против собственных принципов.       — И Вас это мучает? То, что Вы оказались не так в плане морали хороши, как другой человек?       — Другой человек, который был лучше — умнее и чище — меня. Вы что, не понимаете? — аж склонился он ближе к пропасти, незаметно протрещавшей между нами. — Я убил того, у кого был потенциал. Я уничтожил то, что должно было существовать, под давлением отбросов, которых лучше бы не было вовсе.       — А поступить наоборот Вы бы хотели?       — Я бы не успел, они были вооружены. Какой смысл — положить, ну, двоих, может, вообще одного, и оказаться расстрелянным вместе с тем, кого хотел спасти…       — Я спросила не «Смогли бы Вы…», а «Хотели бы Вы…» — так хотели?       Он, пожевав воздух, сглотнул — и обрушился напряженной спиной на спинку скрипнувшего кресла.       — Будь я неуязвимым, как какой-нибудь вшивый супергерой, положил бы всех, и глазом не моргнув.       — Но Вы — не неуязвимый. Вы спасали свою жизнь. Хотя бы свою жизнь, раз помочь другому человеку физически не могли.       — Оно того не стоило, — внезапно выпалил он и, сам удивившись, нахмуренно проморгался.       — Почему? — Я терпеливо ждала, когда он соберется с мыслями, но получила лишь едва заметное покачивание головой. — Потому что у него был потенциал? А у Вас его нет?       — Не после сделанного…       — Почему?.. Потому что совершенный выбор ставит Вас в один ряд с теми мерзавцами, которые приставили оружие к Вашей голове?.. — По глазам было видно: в своем предположении я не ошиблась, но Владимир молчал, отстраненно наблюдал ни за чем, расположившимся где-то сбоку от меня. Скрепив пальцы в тугой замок, я склонилась над скальными клыками пропасти, постаралась заглянуть клиенту в глаза. — Почему Вам удобнее винить себя и злиться на себя — и даже на «принципиального мальчика», — чем на других людей, принудивших Вас совершить убийство?..

***

      — Потому что если он признает их вину и свою ответственность, а злость перенаправит на них, то — со своим опытом и выработанными из-за всего пережитого принципами — пойдет мстить за того, кто стал его и их общей жертвой, — сухим, как шелест листьев под ногами, голосом ответил за меня саму (и уж тем более за Владимира) Петр Васильевич. О проведенной сессии он с самого начала слушал напряженно, нахмуренно, чем напоминал застрявшего в мыслях клиента. — Саша, Вы должны сделать две вещи. Отказаться от дальнейшей работы с этим человеком — и обратиться в полицию. Мало того, что речь может идти о все еще открытом деле, военном преступлении, как я понял, так этот мужчина еще и может представлять серьезную опасность для жизни других людей.       — Каких людей? — приподнялась я на локте, ранее вольготно лежавшая на диване. — Тех, что косвенно застрелили одного человека, а были готовы собственноручно расстрелять двоих?       — Мы что, всерьез сейчас беремся обсуждать самосуд? — поползли его кустистые седые брови на лоб.       — Нет, мы обсуждаем клиента, который является жертвой покушения на убийство…       — И убийцей. Саша, это не шутки, идеализму тут не место. Сохраняя в этом случае конфиденциальность, Вы нарушаете и закон, и профессиональную этику. И если Вы не обратитесь в органы, мне придется это сделать, чтобы тоже не стать соучастником сокрытия информации о совершенном преступлении, а также нескольких возможных. Пока он винит себя, он плохо спит по ночам, но как только в ходе ваших сессий разберется, как переложить вину и злость на других людей, именно на Вашу голову посыпятся чудовищные последствия. Вам нельзя открывать для него эту дверь. Дай бог, чтоб еще не открыли.       Одним отработанным рывком я села, на прощание хлопнула обеими ладонями обивку.       — Вот только это не реальный человек, — едва заметно покачала я головой, подделывая неосознанное движение убедительности ради. — Это персонаж романа, которого придумал мой друг-писатель. Помните, мы разбирали и его сессии пару раз… Мы так часто с Вами не находим общий язык, и я захотела проверить, сходятся ли наши морально-этические кодексы, совместимы ли мы вообще. И думаю, что мне нужно подобрать другого супервизора для более плодотворной работы.       — Если найдется хотя бы один психолог, который скажет Вам, что в такой ситуации можно совершать поступки противоположные моим рекомендациям, — с явным раздражением сказал Петр Васильевич, провожая меня колючим взглядом, — сопроводите его в соседний кабинет — к психиатру на беседу.       — Обязательно, — и я закрыла за собой дверь. Просто, обыденно, без театральной эмоциональности. Сценки уж точно не стоит закатывать по соседству с психиатром! — слабо улыбнулась я. …Я устала. И я запуталась. Я привыкла спасать жизни, а не смахивать пыль с электрической решетки. Я привыкла полагаться на авторитетное мнение преподавателя, под чьим руководством писала большинство курсовых работ и диплом. Спорила с ним — и все же всякий раз в глубине души подвергала сомнениям собственные решения, ведь где он с его десятилетиями плодотворного стажа, а где я, относительно недавно оперившийся птенец… Как понять: подход былой научной школы устарел — или ты настолько упрямо держишься за собственные ошибочные суждения, что готова искать им подтверждения, никак не опровержения?.. Но, наверное, пока искренне стараешься помочь конкретным людям, а не абстрактному человечеству, ты ступаешь по верному пути…