upd10

Когда тебе двенадцать, это очень легко. Твой дом там, где ты жил с самого рождения — в случае Джона, возможно, не прямо с рождения, но там плюс-минус, не считается. Там, куда ты возвращаешься после школы. Там, где твой папа. Когда Джону исполняется тринадцать, папы не остается. Да и дома тоже. Что есть твой дом? Огромный золотой корабль, который больно слепит глаза? Планета, пахнущая озоном и нефтью? Неуклюжая копия того, где когда-то было хорошо — если я воссоздам каждую комнату, если расставлю по полкам фотографии, если буду праздновать тут дни рождения и встречать друзей, все наладится? Роуз тащит Джона лечить голову. Джон узнает, что дом — это там, где комфортно и безопасно. Он не знает, что это за место такое, особенно сейчас, особенно на этой дурацкой планете великих наций будущего, совсем не таких, какими были маленькие и смешные люди в две тысячи девятом. Роуз вздыхает и рассыпает на столе перед Джоном горстку маленьких гладких камушков. — Сложный путь, — говорит она, — в картинке нет тебя, потому что ты сам пока себя не собрал. Непростая судьба, много испытаний, личность раскалывается еще в самом начале и следующие несколько лет остается в таком вот размытом состоянии. — Это самое дурацкое гадание из всех, которые я слышал, — отвечает Джон честно, потому что так и есть — это все правда, но это глупо и глупо вдвойне, потому что исходит от Роуз. Роуз не нужны ни камни, ни руны, ни карты, ни линии на ладони, чтобы сказать Джону, что много лет назад, примерно тогда, когда он проснулся тринадцатилетним, в нем что-то вышло из строя. И первое время менять детальки не хотелось, потому что оно как-то работало, а когда изолента перестала помогать, оказалось слишком поздно. Устройство, мол, слишком старое, детали больше не заказать. Купите новое, будет проще. — Спасибо. — Роуз непоколебима. — Продолжаю? Терять Джону нечего, так что он кивает. — Так вот. Если конкретнее, у тебя намечается прогресс в ближайшие годы. Не могу сказать когда, начиная с прошлой твоей фазы, заканчивая следующей. Фазы могут варьироваться от часа до десятилетий, — она пожимает плечами. — Ты окрепнешь. Все то, что было рассыпано в юности, теперь обратно нарастет на твой скелет. Вот эта комбинация, — кучка камушков не говорит Джону совсем ничего; она даже на комбинацию-то не похожа, — говорит о заземлении. Ты остепенишься. Тут точно есть что-то кроме просто морального роста. Отношения? Или, возможно, недвижимость. Это кардинально разные вещи обычно, но здесь я отличить не могу. — Роуз двумя пальцами передвигает камни и задумчиво прищуривается. — Не могу сказать. Но если раньше ты был как листик на ветру, то вот в этой точке произойдет что-то, что даст твоей жизни приятный вес. Скорее всего, неожиданно, но не резко. — Это как? — все же уточняет Джон, потому что Роуз замолкает и продолжает что-то колдовать над столом. — М? Что «как»? — «Не резко, но неожиданно» — это разве не одно и то же? — Нет, ты неправ. — Роуз качает головой, и Джон просто знает, что она наверняка была очень рада сказать что-то типа «ты неправ», такое немножко слишком эпотажное и нарочито-умное. Самое лучшее в Роуз — то, что она все еще девочка-подросток. Интересно, а Джон подросток? — Я не уверена, как оно проиграется… Представь это так: твой стакан наполняется по каплям, но ты не замечаешь этого, пока вода не начнет литься через край. Это процесс. Мне кажется… думаю, он уже идет. — Может, это связано с моим домом? — предполагает Джон. Роуз прищуривается, будто от ее загадочного вида в камнях проснется совесть, изящными движениями меняет камушки местами, даже перебрасывает пару из них по новой… — Сдаюсь, — говорит она кротко. — Кажется, это все, что мироздание согласно мне рассказать. Джон теперь много думает об этом — даже не о мифическом «заземлении», это слишком непонятно, а о фазах. В какой он сейчас? В какой был вчера? Интересно, он сможет просто проснуться и понять, что сегодня он совсем не такой, как в прошлое воскресенье? Или это можно будет почувствовать только через пару лет, когда он найдет свои старые селфи и охнет: «вот такой я был? юный, молодой и наивный?». …Это даже не смешно! Почему он так по-старчески мыслит?! — Каркат, почему я такой старый? — спрашивает Джон. Каркат, угловатый и одновременно округлый, мягкий и очень жесткий, колкий и податливый, растекающийся под чужим небезразличием, хрюкает от смеха. — Ты? Эгберт, ты похож на человеческую личинку. Тщательно прожаренную. Возможно даже обработанную педоцидами. И нутрициологами. Тебе будто бы дня четыре от роду. — Ты нутрициолог, — решает Джон. Конечно, Каркат глубочайше оскорбляется, потому что он очень любит использовать умные слова в речи и очень редко правильно попадает в их значение, и, конечно, он жаждет расправы. Джон хохочет, когда шутливые щекотные тычки валят их обоих на пол. Он давится остатками смеха, Каркат скручивает его руки перед собой, и внезапно они почти обнимаются. Нет, они вполне конкретно обнимаются — Джон прижимается к Каркату со спины, а Каркат держит его ладони у себя на животе. Они так и не меняют позу. Джону хорошо. Когда все собираются у Роуз с Канайей на ночевку, Каркат и Джон ложатся спать вместе. Это не то чтобы не обсуждается — нет, среди них много тех, для кого куда логичней было бы спать не в одиночку и не втроем. Но Джон просто говорит: «мы с Каркатом будем вместе», и кто-то посмеивается, Дейв сочиняет чуть ли не стенд-ап, но Каркат, и это главное, Каркат не говорит ни слова против. К тому же, он даже не пытается положить между ними одеяло или показательно отвернуться. Они засыпают, смотря друг на друга в ночном полумраке, на расстоянии, может, двух ладоней, и Джон решает никогда больше не стелить Каркату на диване после ночных марафонов фильмов. Иногда (довольно часто, на самом деле, но реже, чем раньше) Джону плохо и одиноко, и он вдруг ненавидит свое бессмертие. Пусть не безусловное, но глобальное, неподдельное. Впрочем, это происходит не так уж и часто, и он хорошо знает, как с этим обращаться, поэтому он дышит на счет и так же размеренно отстраняет от себя мрак, будто бы заметает пыль в совок. У Карката так не получается. Он не признается, пытался ли лечиться, но Джон думает, что нет, потому что Каркат и довериться кому-то — это галлюцинации, сюрреализм и просто враки. Но когда Каркату плохо, и он давит рвотные позывы, и громко всхлипывает, и очевидно задыхается, и господичтомнесделатьчтобытебеполегчалопожалуйстаскажичто, Джон почему-то не бесполезен. Более того, однажды Каркат говорит: «бла-бла-бла, идиот, ненавижу, срать, еще много матерного, если бы не ты, я бы сошел с ума, бла-бла-бла, отрежь себе ноги», и Джон вдруг осознает, что и правда помогает. Каркат не верит, что может кому-то нравиться — Джону совсем несложно побыть честным и рассказать, что Каркат потрясающий, такой смешной, умный, интересный, такой в меру и одновременно такой оглушительный, такой аккуратный и такой… как взрыв. Каркат взрывает все в Джоне, нутро и наружу, повседневный быт и тайные тихие мысли. Каркат везде. Каркат во всем. Он — очертания, которые Джон видит в облаках, он в случайном тексте песни, которую Джон слушает, в слове «океан», и «одеяло», и «гостиная», и когда Джон бессмысленно чиркает на листке бумаги, потому что ему надо чем-то занять руки, пока Дейв по ту сторону провода играет в радио, это тоже Каркат, страшненький и на пару с ручкой немножко потекший. Раньше Джон думал, что слишком рано и быстро повзрослел из-за дебильной игры. Это оказывается ложью — в свои двадцать с копейками он невыносимо заржавел, отупел даже, стал похож на густой кисель или муху в янтаре! К Джону переезжает зубная щетка Карката, любимый энергетик Карката (в количестве трех банок на нижней полке холодильника), подушка Карката и даже его игрушечный краб. Это ни о чем Джону не говорит. И да, не понять, что человек постепенно к тебе переезжает — это надо постараться. Надо быть очень невнимательным. Или очень депрессивным. Или показательно слепым. Джон, впрочем, ничего из вышеперечисленного. Да и как он может быть? Ведь, в конце концов, когда Каркат, уставший от его «ого! а куда она идет? она что, совсем ку-ку? она дурочка? или он тупой? вот это круть! о-бал-деть! ну-ка, погоди, отодвинь морду, мне не видно!», ломится на кухню, чтобы попить воды и «ДАТЬ КОСТЯМ В ТВОЕМ ЯЗЫКЕ ВРЕМЯ ОБРАТНО ОТРАСТИ», Джон целует его первым. На кухне не романтично — да, за окном темно, но внутри горит яркий верхний свет. Джон даже не додумывается придумать им какую-то удобную позу — типа, к стене прижаться или посадить Карката на стол. Он просто шутливо жмется к щеке Карката своей, а потом Каркат поворачивается, чтобы сказать ему, наверное, что-то типа: «репейник помойный». И все. Это первый толковый поцелуй Джона с кем-то. Они вылизывают друг другу рты и все, что в радиусе пяти дюймов вокруг, три часа подряд. Каркат собирает каждую стенку дома макушкой, а каждый угол — задницей. Джон страдает скорее ментально — он знает, что то, как округлились глаза Карката, когда тот повалил его на кровать и шлепнулся поверх бедер, и как уголок чужого рта дернулся в чем-то между недоверием, смущением и ехидством, будет преследовать его во снах. Официальный прием ужасно скучный. Джон косится по сторонам, убеждаясь, что ни одной важной тете он сейчас неинтересен, и проверяет сообщения. КГ: Я ЗАЕБАЛСЯ. КГ: ПОЕХАЛИ ДОМОЙ. Джон вызывает такси. Они едут домой.