upd10

Джон крепко держит тебя за руку. Не то чтобы даже держит — больше похоже на отчаянную попытку вцепиться хоть во что-то. Ты не возражаешь, даже наоборот, прижимаешься ближе, ластишься, надеясь развести его хоть на что-то, хоть какую-то реакцию, но Джон не реагирует, а ты не давишь. Нет так нет. — Голова болит? — спрашиваешь ты его не потому, что не знаешь ответ, а просто чтобы спросить. Джон неопределенно мычит. — Дать таблетку? — Не хочу, — отвечает он неохотно. Пейзажи за окном становятся больше похожи на знакомые тебе места: сначала небольшая часовня, затем куцый парк, а потом здания, здания, здания, чем ближе к центру города, тем более прилизанные. В горле твердо и как-то мерзко, но сглотнуть комок не получается. И у тебя тоже гудит голова. Мысли рассыпаются, но если попытаться собрать их в кучу, становится страшно и плохо, так что ты просто откидываешься на спинку сидения и останавливаешь взгляд на Роуз, покачивающей руль из стороны в сторону. Джон кладет голову тебе на плечо. Ты сжимаешь зубы крепче и гладишь его по голове, будто твое молчаливое волнение облегчит его состояние хоть немного. Ты знаешь, что он плачет — он тихо-тихо всхлипывает, и твоя рубашка в районе ключиц становится все влажнее. Ты подаешь ему пачку бумажных платков и лишь усерднее наглаживаешь его дурацкую башку. Нет ничего, чего ты хотел бы больше, чем забрать у него хотя бы часть этой боли, если не всю ее, прожить ее самому, только бы не давать Джону, хорошему, доброму, любящему Джону проходить через это, стереть из его памяти последние несколько дней, легонько подуть на его лицо и вместе со слезами высушить и рваную рану в его душе, но это так не работает и, наверное, никогда не начнет. Все, что ты можешь — касаться его и понимающе молчать. — Все будет хорошо, — говоришь ты, зная, что хорошо не будет. Вернее, будет, конечно, но не так, как было когда-то. Джон всхлипывает громче. — Я тебя очень люблю, Джон, больше всех на свете. Ты ловишь взгляд Роуз в зеркале заднего вида. Ее глаза влажно поблескивают. — Надо просто это пережить, — говоришь ты негромко и аккуратно промакиваешь его мокрое лицо салфетками. — …Как? — глухо спрашивает Джон. Ты понятия не имеешь. — Мы придумаем, — говоришь ты ласково. — Это не невозможно. Будет очень тяжело, но не невозможно, хорошо? Тебе хочется сказать, что ты все еще тут для него, что бы ни случилось — если он будет бить посуду, кричать, хвататься за лезвия и хлопать дверьми, если он станет нелюдимым и отчужденным, если он вдруг превратится в другого человека, ты не уйдешь. Потому что он никогда тебе не навредит, а все остальное ты охотно переживешь вместе с ним. Что бы ни случилось. Но отношения сейчас кажутся такой глупостью — что ему твои сюси-муси? Джон неопределенно мычит, а затем выпрямляется и отворачивается к своему окну. Вы как раз заворачиваете на Еловую улицу, туда, где Джон вырос. Расцвел под чутким надзором его совершенно потрясающего бати. Плевался тортами и целовался с дурацкой Серкет. Вдалеке среди сотен одинаковых домов виднеется нужный — тот самый, знакомый Джону от и до. Родной. Дом, в который теперь никогда не войдет мистер Эгберт.