Однажды новым днем

      Ричард зол. Зол до алой пелены перед глазами. Зол до стука сердца в ушах. Зол до белых губ, сжатых в прямую линию. И при всей степени злости, можно сказать — ярости, он злится не на кого-то конкретного. Искренней и незамутненной злобы герцога Окделла достается всему понемногу. Чуть-чуть солнцу, что слишком ярко светит с утра пораньше. Чуть-чуть кинжалу, что отклоняется от центра мишени на какие-то никчемные два пальца. Чуть-чуть на Алву, что лежит без сознания уже четвертые сутки. Больше всего злости достается собственному телу, что не подчиняется командам мозга.       Ричард тренируется во дворе особняка. Он пытается встать в правильную позу. Мысленно он знает каждый градус поворота: он проделывал это годами. Тело отчаянно не слушается, не собираясь идеально осваивать технику, которую Окделл тренирует всего пять дней. Кинжал снова и снова попадает в мишень, но не в цель. Можно идеально знать теорию, но практики это не заменит. Ричард выдергивает кинжалы из раскрашенной деревяшки и психует. — Дор Рикардо, вам бы отдохнуть! — качает головой кто-то из кэналлийцев. — Я еще не отработал технику, — обрывает Окделл. — За день вы не научитесь тому, чему учатся месяцы. — Я должен.       У него были месяцы, годы, наверное, даже десятилетия. Целая уйма практики, застывшая в одном бесконечно длинном дне. И это раздражает. День наступал снова и снова, но тело не становилось сильнее или ловчее. И теперь, когда этот кошмар прекратился, когда время восстановило свой привычный ход, он мог наконец-то сделать то, что не позволяло вечное «сегодня-вчера». — Дор Рикардо, вы ни в чем не виноваты, — трактует Окделдовское «должен» по-своему кэналлиец, — если уж об этом говорить, то виноваты мы, что потеряли соберано с вами из виду на столь долгий промежуток времени. Вы, дор, можно сказать, действовали образцово.       Образцово? Это больше похоже на несмешную шутку. Ричард в очередной раз подставился. Сколько бы он не воображал, что когда-нибудь спасет своего эра, человеком в беде оставался сам Окделл. Если бы тело слушалось разума в совершенстве, но нет. Последний удар, чертов последний удар, который Ричард физически не мог отразить, и от которого не мог увернуться. Спиной к спине он стоял с монсеньером. Если бы он попытался отступить, острие шпаги вонзилось бы в Алву. Впрочем, тот каким-то чудом умудрился развернуть их, поменяв местами и приняв тот удар, который предназначался самому Ричарду. — Боюсь, я с вами не согласен, — бросает Ричард. — Не глупите, дор, вы смогли наложить правильно повязку, остановив кровь, а это многого стоит. Вы знаете, соберано и не из таких передряг выкарабкивался.       Повязка не потребовалась, если бы Ричард смог отразить удар! Он снова хватается за лезвие, но руку сводит судорогой, и кинжал впивается в землю, даже не долетев до мишени. Он бормочет «разрубленный змей» и садится прямо там, где стоял, не задумываясь о такой мелочи, что подобное недостойно герцога. Его поглощает невиданное доселе отчаяние и беспомощность. Все, что ему остается, — это отрабатывать броски, удары, увороты. Снова и снова. Забывая даже собственное имя, но помня, что не смог отразить удар.       Это постоянство раздражает. Уже четвертые сутки новый день похож на предыдущий. До этого он жил в одном дне, но они всегда были разные. За исключением одного. Ричард проводит дрожащей от напряжения рукой по лицу и медленно выдыхает. Он переводит взгляд на кэналлийца, который присматривает сейчас за ним. По указу Хуана? Тому сейчас совершенно точно не нужен бесконтрольный мальчишка. Раньше Ричард бы взбесился из-за этого надзора. Сейчас он может сбежать от своих мыслей. К тому же, этот охранник был хорошим человеком. — Энрике, я знаю, что я сделал все возможное, и я не виню себя за то, что случилось. Однако, я признаю, что моего «все возможное» оказалось недостаточно.       «Этого всегда оказывалось недостаточно» — говорит про себя Ричард. День за днем он делал и делал: пытался, игнорировал, подставлялся. Это длилось долго. Книги в библиотеке кончились. Ричард узнал каждого из слуг Рокэ Алвы не только по имени. Он убил каждого из верхушки этого гребанного государства. День изменялся до неузнаваемости только для того, чтобы оставить вечную константу. Рокэ Алва умирал. — Не откажешься со мной пофехтовать? — обращается он к Энрике.       Мужчина удивлен таким поворотом событий. Он помнил только надменного герцога Окделла, который не снизошёл бы до разговора или учебного поединка с чернью, но не мальчишку, которого вытащил из Данара в одном из бесконечных дней, не назойливого собеседника, которому рассказывал о Кэналлоа, не ученика, которому пытался поставить руку. Они все помнят только герцога Окделла. И это огорчает, но не более, чем раньше. Это можно исправить. Все можно исправить, пока человек жив. — Дор, вы не сможете сейчас даже удержать шпагу в правой руке.       Еще неделю назад, в понимании Энрике, Ричард бы вызверился на то, что ему указали на собственную слабость. Однако, за тот бесконечный день, он уяснил, что в доме Рокэ Алва о нем заботятся. Ричард слабо улыбается, через силу. На эту улыбку у него уходит больше внутренних ресурсов, чем на последний бросок кинжала. Он достает шпагу правой рукой, а затем перехватывает ее левой. Порядочный эсператист так никогда бы не поступил. Однако, Окделл больше не верит в Создателя. Он вообще не знает во что верить, но рука его больше не коснется эсперы в молитве. — У меня есть еще и левая, — он пытается усмехнуться, как усмехается монсеньер, но выходит отвратительно непохоже.       Энрике смотрит, прищурившись, будто сомневаясь в разумности оруженосца соберано. Ричард знает, что плох в фехтовании, а тем более левой рукой, но всему можно научиться. Мужчина сдержанно кивает. Они надевают на шпаги защитные колпачки, а затем встают в позицию. Ричард знает, что далеко не все удары может отразить левой рукой. Но он знает, как движется Энрике. Как движется любой из тех, кто служит в доме Рокэ Алва. Ричард легко уходит от первой атаки. Он больше уклоняется, чем принимает удары. Прошли годы, прежде чем Ричард понял, что правильно уклониться — порой стоит больше, чем отразить удар. Шпаги можно лишиться, но жизни все же не стоит.       Окделл выше и неповоротливее, а потому вовремя уворачиваться проблематично. Он старается выждать момент, парируя только удары по касательной. Левая рука быстро начинает болеть, непривыкшая к таким нагрузкам. Ричард пытается отследить каждое свое движение, игнорируя тянущее чувство в запястье. Он видит, как Энрике открылся, и пытается даже уколоть, но слишком медленно. Шпага выскальзывает из его ладони и со звоном падает на тренировочную площадку. Кисть запоздало простреливает болью.       Ричард, ругаясь сквозь зубы, пытается растереть собственную руку. Тренироваться больше не имеет смысла. Он сейчас не сможет удержать нож для масла, не говоря уж о серьезном оружии. Он садится на землю, кипя от ярости, и бьет правой рукой по колену, вызывая новый приступ боли. Боль и ярость, кажется, — все, что остается от самоконтроля Ричарда. Что из этого хуже, ему сложно определить. — Для правши вы неплохо справлялись, дор, — почтительно отзывается мужчина. — Но недостаточно. Этого всегда недостаточно, — качает головой Ричард. — Вам главное — тренироваться, а там проще будет, — доброжелательно улыбается Энрике.       Ричард проглатывает замечание, что у него были годы тренировок. Он смотрит на собственные руки, которые его подводят. Его подводит все тело, но руки в особенности. Он как-то учился играть на гитаре, но пальцы, непривыкшие к струнам, очень быстро стирались в кровь. Пытался учиться рисовать, но четких и быстрых движений у него не получалось. Пытался мухлевать, но карты выскальзывали из-под непослушных пальцев. Пытался драться, метать ножи, стрелять, фехтовать. Он пытался, пытался и пытался. Все бесполезно. — Вы как будто знаете, что надо делать, но тело за вашим разумом не поспевает.       И никогда не поспеет. Можно ли нагнать десятилетия разницы? Ричард сомневается. Он лишь кивает. Солнце едва-едва вошло в зенит. Спать ему не хочется совершенно, несмотря на очередную бессонную ночь и безжалостную к себе тренировку. Еще один кэналлиец подбегает и быстро тараторит, не замечая сидящего на полу оруженосца: -¡Enrique, buenas noticias! Está despierto. ¡El médico dijo que se recuperaría rápidamente! (перевод: Энрике, радостная весть! Он проснулся. Врач сказал, он быстро оправится!)       Ричарду немного обидно, что они специально говорят на языке, якобы недоступном для оруженосца соберано. Они ему не доверяют. И он не мог их осудить, потому что помнил первые несколько дней имени «смерти Рокэ Алва». Хотя это в целом нелепо, с учетом того, что Ричард ночами караулит у постели Алвы. Скорее всего, тот просто не захотел сейчас видеть Окделла.       Ричард ложится на траву, не заморачиваясь такими мелочами, как испачкавшийся колет. Он совершенно точно не хочет спать, но он чертовски сильно устал. Сильнее, чем мог предположить. Это радостное «Está despierto» вынуло из него все кости. Ричард даже не представлял, насколько сильно жил в напряжении все эти дни. Он боялся, что эр Рокэ умрет, а он ничего не сможет с этим поделать. Потому что личное проклятие Ричарда Окделла кончилось.       Он прикрывает глаза и соскальзывает в забвение. Без снов. Без бесконечных кошмаров. Ричард Окделл наконец-то знает, что смог, что изменил что-то по-настоящему важное. От этого осознания в душе разливается спокойствие. Он снова может дышать. Мышцы рук болят, но это не имеет никакого значения, поскольку ему больше не придется ощущать этими самыми руками, что пульс не бьется. Ричард Окделл спит на земле и во сне он видит цвет, который художники получают из кобальта.