Память, памятники

      Хорошая память — важная составляющая гениальности, и это одна из главных проблем детей дома Вамми. У большинства из них не было сладкой надежды «обычных» приютских сирот, что придут настоящие (конечно же замечательные) родители и заберут домой. Почти каждый помнил обстоятельства, при которых потерял семью. Иногда их рассказывали вслух: кто-то — после ночных кошмаров, выливая слова со слезами; кто-то — равнодушно и между делом, когда приходилось к месту; некоторые — на первых тайных подростковых попойках или как большой секрет первой (конечно же на всю жизнь, эта иллюзия есть и у гениев такого возраста) любви.       Мэтт никогда и никому в приюте не рассказывал свою историю полностью и вслух. Он вообще разговаривал немного, в первый год молчал даже на занятиях, несмотря на всю ругань (без повышения голоса, но это ничего не меняло) или — реже — попытки в сочувствие Роджера. А потом Мэтта поселили с маленьким заводилой, восьмилетним — как и он сам — Мелло.       Мелло думал потом, что это была идея Эл. Старый сухарь Роджер, ненавидящий детей, особенно умнее его, ни за что не додумался бы так поступить.       Первым, что услышал Мелло от Мэтта (потребовалось всего две недели осторожных переглядок и разговоров Мелло в молчаливого соседа), было вполне банальное «что читаешь?». И не запомнилось бы, если б ни чертов гениальный мозг.       Мелло читал «Дневник Анны Франк». Мелло ненавидел, когда его отвлекали от чтения, но этому мальчишке с готовностью ответил.       Первым, что дало Мелло понять что-то о Мэтте, была весна. Мэтт стоял у окна и смотрел на старую яблоню у ворот приюта. Эта яблоня каждую осень выглядела так, словно не переживет зиму, но потом исправно расцветала густым белым облаком.       «А наша яблоня, наверное, уже отцвела. И все яблони над Дриной тоже,» — сказал Мэтт, поймав вопросительный взгляд. Вообще-то залипание на красоты природы было не в его характере, и Мелло удивился достаточно, чтоб вопрос стал осязаемым.       Мэтт был единственным, кому Мелло подарил на Рождество подарок без подписи. Просто заметил, как расслаблялся Мэтт, когда один из старших ребят давал ему погонять приставку. Мелло как-то спросил, что же в ней такого находят, в реальности ведь гораздо лучше. Мэтт ответил, не выныривая из игры — и потому шокирующе прямо: «А мне кажется, там лучше, там можно переиграть. И падать не больно».       Мэтт был единственным в приюте, чьей историей Мелло по-настоящему заинтересовался — сразу после того, как нашел на карте реку Дрину, даже не сразу заметную из-за красной границы поверх синей линии. В ночь побега, когда уже нечего терять, Мелло выкрал из кабинета Роджера личное дело Мэтта. И потом много, много дней и ночей после ухода — когда появилось время — он читал историю тех мест и тех годов. От разных людей, с разными объяснениями, с разными данными — но от всего волосы становились дыбом, и он вполне искренне желал оставшемуся в приюте другу больше никогда не оказаться в такой ситуации.       «Дневник Анны Франк» теперь выглядел иронично и символично. Дурацкое совпадение.       Когда Мэтт появился у его двери через два года, Мелло не стал расспрашивать, как, зачем и почему. Он знал, что получит такие же уклончивые, осторожные ответы, как в детстве на «кто ты и откуда», и потому просто пригласил Мэтта зайти, налил горячего чая — видимо, единственного горячего во всем Лос-Анжелесе — и рассматривал его, даже не пытаясь скрыть интерес. Память хранит в себе копии всех событий, у Мэтта же они написаны на лбу, вернее, на всем теле: очки с цветными стеклами, спасающие глаза от света мониторов, короткие ногти и несмываемые следы машинного масла на пальцах и джинсах, сильный запах сигарет от перчаток — недавнее прошлое. Но теперь Мелло видел и глубже, дальше — то, что было раньше их комнаты в Вамми, раньше молчаливого мальчишки в огромных уродливых очках, который тихо сидел на задней парте, всегда поближе к двери.       Тем же вечером в постели Мелло читал Мэтта и его историю куда подробней, чем описали в личном деле сухим казенным языком. Кончиками пальцев по лицу — щеки утратили детскую припухлость, проступили высокие скулы, чистый и четкий угол челюсти, красиво очерченный, но не слишком квадратный подбородок. Из детского теперь уже, видимо, навсегда остались огромные глаза, светло-серые с еле уловимыми оттенками синевы и зелени, и чуть смягченная линия губ — особенно смягченная, когда Мэтт расслаблял и приоткрывал рот, приглашая к поцелую.       После четырех раз, когда в организме, казалось, не осталось ни энергии, ни жидкости, Мелло просто лежал и смотрел на четкий, но не грубый профиль Мэтта, на то, как он подносил ко рту руку с сигаретой, на волосы, которые в полутьме казались почти черными, а на деле — Мелло знал — молочно-шоколадные. Если вам удавалось увидеть такое редкое зрелище, как Мэтт на солнце, в шоколаде путались рыжие искры.       А еще Мелло знал, что за эту внешность, за родной язык, за родителей, за все это мальчишку с необычным для серба именем могли убить еще до того, как он осознал бы себя как человека.       Побелевшие шрамы размечали в разных направлениях всё плечо и предплечье левой руки.       — Белград, девяносто девятый, — Мэтт перехватил взгляд. — Если хочешь, расскажу. — Не сейчас, — покачал головой Мелло. — Не надо, Мэтт.       — Это уже прошло. Плевать, — Мэтт безошибочно прочитал причину отказа.       Мелло провел пальцами по широкой брови, потом возле уха, спустился к подбородку. Там шрам еле заметный, и не найти, если не знаешь.       — Тогда можешь начать с этого?       Мелло был первым — и остался единственным — с девяносто девятого года, с кем Мэтт заговорил о своем детстве. Ему потребовалось на это всего десять лет знакомства, из которых пять он был тихо влюблен. «Определенно, это не так много после всего, что с ним было», — думал Мелло, слушая Мэтта и за неимением шоколада изредка касаясь губами посеченного плеча.