Впервые

Поручик Тихон Жизневский по прозвищу «Гром», заслуженному им во время одной из многочисленных военных кампаний 19 века, был широко известен в армейских кругах своей решительностью на пути к достижению цели и храбростью, доходящей порой до безрассудства. Он давно уже не являлся безусым юнцом, то и дело теребящим перевязь шпаги, чтобы доказать себе и другим собственную состоятельность в качестве офицера и мужчины. И думал, что повидал в этой жизни если не все, то очень многое. Однако поручик ошибался. Очередной бал в Дворянском Собрании, начавшийся по традиции до зевоты пресно, перевернул его жизнь с ног на голову в тот самый миг, когда дерзкий взор голубых глаз молодого незнакомого корнета пересекся со скучающим взглядом Грома. И опалил последнего шальным пламенем жадной заинтересованности особого толка — невозможной по определению, но от этого не менее явственной для опытного в любовных делах Жизневского. Шампанское едва не пошло носом, и нить беседы с занудливым штабс-капитаном Волковым была практически потеряна — всего лишь на мгновение - по истечении которого поручик сумел взять себя в руки и отвести глаза от безрассудного до безумия или просто, возможно, слишком пьяного юнца. Но в этот вечер, неожиданно переставший казаться пресным и скучным, еще не раз пересекались жгучие взгляды… И жаркая истома, недопустимая, запретная и оттого ещё более сладкая, растекалась по телу поручика, хлещущего вино будто воду и лихорадочно ищущего повод заговорить с заинтересовавшим его юношей. То ли шампанское было крепче, чем казалось на вкус, то ли безумие — состояние в высшей степени заразное, теперь уже и не скажешь. Но что бы там ни было, именно оно стало причиной того, что в какой-то момент Гром оказался на расстоянии вытянутой руки от корнета и, поймав его взгляд, слегка склонил голову в приветствии. Словно бросая вызов чужой смелости и пытаясь таким образом выяснить, предпочтет ли противник отступить или все же решится заговорить, делая шаг на пути к воплощению своих тайных желаний. — Вы меня опередили. — задорно сверкнул взгляд юноши, дразнящим воображение неторопливым движением изящной кисти поправившего упавшую на щеку огненно-рыжую прядь волос. Грому мгновенно представилось, что это никто иной, как он сейчас прикоснулся к его лицу своими пальцами и погладил по нежной, словно у девицы-красавицы, коже. — Но ненамного. Я как раз собрался подойти к вам сам. — Выбираю между «Кажется, нас не представили друг другу» и «Не припоминаю, чтобы мне доводилось видеть вас здесь прежде, иначе бы я этого ни за что не забыл». — Сергей. Разумовский. Прежде меня здесь не было. — смущенная заминка от его напора приятно польстила Сергею, несмотря на то, что интерес к себе этого красивого мужчины он безошибочно распознал сразу, чуть ли не быстрее него самого. Ему не пришлось долго подогревать этого интереса откровенностью собственных искушающих взглядов, и это тоже радовало его. Ни к чему попусту тратить время. — Поручик Тихон Жизневский. — протянул тот ему руку для рукопожатия, кажется, не заметив, что жест вышел таким, как будто он приглашал его на тур вальса. — К вашим услугам. — А, точно, я же корнет, совсем забыл. — весело-пьяно рассмеялся Сережа, крепко обхватывая его пальцы и задерживая их в своей руке гораздо дольше, чем требовалось. Он даже успел прийти к выводу, что сейчас Жизневский точно выдернет руку, словно обжегшись раскаленным железом до кости, а то и залепит ему пощечину, причем не то чтобы специально, больше от внутреннего не рассуждающего побуждения, порожденного отвращением, что гораздо неприятней, но этого более чем не произошло. Разумовский едва не засмеялся вновь, весьма самодовольно и откровенно радостно, ощутив украдкое ласковое поглаживание пальцев Тихона, скрытое от окружающих его ладонью. В солнечном сплетении все мигом сладостно вспыхнуло, потянуло, напряглось. — Любите ли вы… — нехотя забрал Тихон руку обратно, незаметно оглянувшись по сторонам и решив более не рисковать. Его безрассудство и попирание приличий нынче и без того превысило все мыслимые пределы. — Люблю. — перебил его Разумовский, если так можно выразиться, когда кто-нибудь все никак не придумает, каким бы образом продолжить начатое. Придвинулся почти вплотную, шагнув еле допустимо ближе. — Поедемте к вам, поручик. Там и поговорим в более спокойной обстановке о том, что нам обоим нравится. — Весь вечер гадаю — вы пьяны или сумасшедший? — от души расхохотался Жизневский, привлекая к себе внимание, которого так старался избежать и даже не замечая этого. Что особенно порадовало Сережу, широко улыбнувшегося ему в ответ, игриво подмигнув. Удивительное дело, ровным счетом ничего оскорбительного в этом чистосердечном смехе не было в помине. — Всего понемножку. Не буду вас еще больше фраппировать, выйду первым, стану ждать на улице, а у вас будет шанс передумать и сожалеть об этом до конца жизни. — Не вздумайте сбежать, пока меня нет, я не успокоюсь, пока вас где угодно не разыщу. — И что же, позвольте узнать, вы тогда со мной сделаете, накажете? — Сергей не смог отказать себе в удовольствии придвинуться к Тихону практически вплотную, горячо шепча, практически задевая при этом своими его приоткрывшиеся от возбужденного дыхания губы. — Сережа, я тебя прямо здесь и сейчас поцелую, о чем придется горько пожалеть нам обоим, — хрипло выдохнул Тихон, с трудом заставляя себя… о, нет, не отстраниться в благоразумии, а не сжать хрупкие плечи в горячих объятиях, притискивая к себе вплотную - и гори все огнем. — Если ты не поимеешь совесть и не отправишься туда, где обещал меня дождаться. Простите, корнет, что я на «ты» без вашего позволения. — Могу и совесть… — со значением вторично подмигнул ему Сергей и демонстративно-медленно повернулся к Жизневскому спиной, давая возможность всласть полюбоваться алчущим взором тем, что пониже, пока он, на самой грани строго допустимого приличиями, плавно покачивая аппетитными бедрами, неторопливо выплыл из залы дерзким рыжим лебедем. Хотелось бы знать, кто из них надегустировался основательнее. И что с того? Один раз живем. *** Сережа сперва с трудом разлепил будто налитые свинцом веки, затем сладко нывшие, распухшие от поцелуев губы. — Кто вы?.. Где я?! Что… О, боже! Опять он! Что такого Тихон Жизневский ожидал поутру менее всего, было сказать более чем мизерно мало. — Чтоб ему провалиться! — закрыл резко подскочивший на постели, только что мирно улыбавшийся во сне юноша, нагой и прекрасный как ангел, лицо ладонями и, не стесняясь того, разразился полными отчаяния рыданиями. Поручик мог себе представить многое: и медленно-томное повторение одного из немалого числа откровенных эпизодов бурной ночи, и искренний разговор по душам, до которого у них ранее не дошло, оттого, что сыскались занятия поувлекательнее. Даже неловкую холодность протрезвевшего и сожалеющего о содеянном корнета он мог предполагать. Все, что угодно, кроме того, что происходило сейчас. Жизневский находился в полнейшей растерянности. Он словно смотрел чудесное сновидение, а потом вдруг очутился в кошмаре. И чувствовал себя сейчас едва ли не насильником, похитившим против воли чужую невинность. Даже невзирая на то, что ночью в постели между ними все вершилось с обоюдного согласия и к огромному взаимному удовольствию. Насколько вчера корнет был дерзок и смел, настолько сегодня оказался ошеломлён и раздавлен. Словно бы не он вчера обольщал и провоцировал, воспламеняя кровь Тихона одним лишь шальным взглядом, коротким движением брови или искушающей усмешкой ярких, влекущих к поцелуям губ. Вчера он вызывал жадную жгучую страсть... Сегодня - трепетную тихую нежность... Поручику внезапно защемило сердце. И он едва не кинулся к Сергею с утешением, но слезы юноши, а пуще того, сказанные им ранее слова, ясно давали понять, что объятия от незнакомого и неугодного, без сомнения, человека вряд ли будут восприняты благосклонно и скорее напугают, чем утешат. Однако Тихон Жизневский не зря носил свое воинственное прозвище и славился умением принимать скорые решения в самых непростых обстоятельствах. Отодвинув на задворки сознания личные переживания и собственное смятение, вызванное абсолютным непониманием происходящего, он в мгновение ока облачился в рубашку и брюки, дабы не смущать нагими и, что скрывать, вожделеющими чреслами расстроенного корнета. А потом осторожно накинул на дрожащие хрупкие плечи измятую простынь, давая ему хоть какую-то видимость защиты в столь интимной ситуации. И сказал, тихо и ласково: - Серёжа, мальчик мой милый... Если не желаешь меня больше видеть, я тебя оставлю по первому слову. Но прежде, чем оттолкнешь, знай, что эта ночь была самой волшебной в моей жизни... И даже если она больше не повторится, я никогда этого не забуду. Как и до конца дней своих не пожалею о встрече, приведшей нас в объятия друг друга. Понимаю, что немыслимо довериться человеку, которого видишь... впервые... но обещаю, что не предам твоего доверия, не обижу и не прикоснусь против твоего желания. Позволишь ли мне тебя обнять? - и осторожно погладил по плечу, совершенно не заботясь сейчас о последствиях своих признаний, способных довести до каторги или смерти, буде окажутся услышанными не тем, кому предназначены. - Простите меня. – севшим от рыданий голосом, с трудом выговорил Сергей, яростно потер костяшками пальцев уголки плотно закрытых век, судорожно вздохнул, заставил себя посмотреть Тихону в глаза, но не смог вынести этого прямого взгляда, тут же отведя в сторону свой. Лежащую на его плече руку он словно бы не заметил. – Не обращайте внимания, это нервное. Я должен объясниться. Я… Я душевно болен. У меня раздвоение личности. Поручик, почти сразу отвергнувший мысль о какой-то тайной игре, преследующей неизвестные цели, подозревал что-то такое, уж слишком Сергей был расстроен и напуган. Другое дело, что Жизневский постарался поскорей отогнать от себя эту, слишком страшную и бесповоротную мысль, стоило ей промелькнуть у него в голове. А напрасно отогнал, как оказалось. Бедный потерянный мальчик... - Вы не первый, у кого я так просыпаюсь, не корите себя ни в чем, вина во всем только моя. Только что я наслаждался Вольтером, а в следующее мгновение… - дико хохотнул Сережа, вновь скрывая лицо в ладонях, из-за которых его голос прозвучал особенно глухо и жутко, - Дальше вы знаете. Получше моего. Я так надеялся, что он ушел! Разумовский перешел на крик, не замечая того. - Он появляется как какой-то дьявол, с приходом ночи, и исчезает на рассвете, во всей красе являя мне картину того, кем все эти часы был я, кто я есть! Мог бы хотя бы потрудиться отвести меня домой, оставляя в блаженном неведении. О, простите, простите меня, умоляю! – крепко до боли, причиняемой им обоим, намертво ухватился Сергей за ладонь Тихона, дрогнувшую на последних словах почти неощутимо, однако тот сразу это почувствовал. И теперь он смотрел прямо ему в лицо. – Я только о себе говорил! Я ни в коем случае не хотел и не намеревался задеть вас! Вы смелый человек, я не знаю вас, но уже вами восхищаюсь! Может быть, если бы я осмелился быть таким же честным с собой, как вы, этот демон не появился бы вовсе. Но что толку говорить об этом теперь… Он чуть было не рассказал, как приказывал слугам запирать себя на ночь, строжайше наказывая не выпускать его наружу ни под каким предлогом, пусть хоть дом загорится ко всем чертям! Толку от чего не было никакого – даже когда кто-то, трясясь от ужаса, следовал первому хозяйскому приказу и не бежал отворять дверь повинуясь второму, он сам каким-то образом умудрялся всякий раз оказаться снаружи. Вероятнее всего, загодя припрятав где-нибудь дубликат ключа, пока он лишался другой половины сознания. Все гениальное – проще не придумаешь. Он не раз подумывал о самоубийстве, и даже об этом едва не рассказал и без того ошарашенному его откровениями человеку, который бы прекрасно прожил без оных, как и без его фееричного вторжения в его жизнь. Сережа не меньше полдюжины раз подносил дуло к виску, подходя к делу основательно настолько, что все свои дела приводил в порядок, и записку оставлял, где просил не винить ни в чем никого. Как подносил, так и убирал затем обратно. Ему ли все еще очень хотелось жить, или незаметно для него вмешивался тот другой, заставляя опустить руку якобы по собственной воле? Как бы там ни было, последний раз курок он решительно спустил. Но рука дернулась. Пуля застряла в стенке особняка, а не его черепа. После этого другой он притих. Казалось, навсегда, и вот снова! - Бедный мой мальчик… - вернул его к действительности тихий мягкий голос у самого уха, и лишь тогда Сережа ощутил согревающее тепло объятий, до того не ощущаемое им как что-то настолько же естественное как собственное, обыкновенно не замечаемое дыхание. Как ему стало хорошо! Так спокойно… На кратчайший миг, после чего категорическое неприятие такого себя буквально отбросило его прочь. - Простите ради бога… - забормотал он, пряча взгляд и принимаясь поспешно одеваться. – Не провожайте, я найду выход. Простите… И все же уже на пороге он не смог не обернуться, не сказать напоследок того, что ему хотелось сказать больше всего. И не улыбнуться на прощание своему прекрасному незнакомцу Сережа не смог тоже. - Вы хороший человек. Вы смелый и добрый. Очень смелый и очень добрый. Не испугались сумасшедшего, который, кто ж его такого знает, мог на вас наброситься и разорвать глотку. Мне бы хотелось… - верные слова никак не хотели подбираться и закончил Сергей уж как получилось, на ходу, еле слышно шепча себе под нос. - …познакомиться с вами при других обстоятельствах. Проводив его полным отчаяния взглядом, не посмевший броситься вслед, чтобы догнать, остановить, задержать подле себя ещё хоть на мгновение, поручик Жизневский упал в кресло и, в свою очередь, утопил в ладонях испятнанное алой краской лицо. Тихон давно разучился плакать. Но именно этого сейчас ему хотелось немыслимо. Разрыдаться безоглядно и от души, подобно несчастному мальчику, чтобы хоть таким образом избавиться от штормового вала захлестнувших сердце чувств и впечатлений. И чего же там только не было намешано! Начиная с глубочайшего сострадания к ранимому юноше, яростно разрываемому на части внутренними демонами чувственной жажды и личной Инквизицией нравственной аскезы, присущей чистоте благопристойной юности... И заканчивая непреодолимым ужасом от одной лишь мысли, что он может безвозвратно потерять будто невзначай обретенное, но неожиданно ставшее важнее самой жизни свое загадочное и сложное счастье... А сверх того, в мятущейся душе ворохом колких, будоражащих веток переплетались - и обреченное отчаяние покинутого влюбленного, не надеющегося на новое свидание, и стыд за себя, фактически воспользовавшегося слабостью не отвечающего за свои действия человека, и почти детская неоправданная обида - огорчение юнца, не оставившего в памяти предмета своего обожания даже собственного имени, несмотря на все старания... И - уж совсем необъяснимо - ослепительная ревность к тем, в чьей постели некогда вот так же просыпался его огневолосый Ангел... О, да! После нынешней, многое переменившей, ночи Тихон Жизневский мог и хотел называть Сергея Разумовского именно так! И невзирая на всю кажущуюся обреченность своего положения - случайно подвернувшегося под руку орудия удовлетворения чувственных страстей - он не собирался отказываться от этого права и возможности. Тем более, что поддерживали в душе крохотную искорку надежды и слова о доброте и смелости, сказанные Сергеем... и секундное забытье доверчиво прильнувшего к невольному любовнику юноши... и несмелая улыбка, подаренная им на прощание... Так что, после поспешного ухода, если не сказать бегства, корнета Разумовского рефлексировал Гром недолго. Не мог он позволить себе подобной слабости, в то время, как каждый день и даже час способен был подтолкнуть измученного юношу к страшному шагу, призванному окончательно и бесповоротно разрешить его нравственные противоречия. Жизневский был готов ради Сережи на многое: искать новых, как будто случайных, встреч; не напоминать ни словом, ни взглядом о том, что травило ранимую душу; оберегать от случайных связей, могущих окончиться весьма плачевно; оказываться рядом в опасные моменты перевоплощения в дерзкого искусителя и, в конце концов, предложить свое надёжное плечо - пусть лишь в качестве хотя бы дружеской опоры, ежели в более близких отношениях ему будет навсегда отказано. Лихорадочно собрав на камине все приглашения на рауты и чаепития, в клубы и охотничьи угодья, присланные ему в течение последних недель от местной знати, он выбрал те, что с наибольшей вероятностью обещали встречу с Разумовским, и немедленно ответил согласием на каждое из них. Уже через три дня у Грома появлялся шанс сократить расстояние между ними хотя бы на один-единственный шаг. А пока он будет ждать. И надеяться, что сумеет обрести доверие почти незнакомого мальчика, ставшего вдруг самым близким и необходимым на свете существом. Эти дни тянулись неимоверно долго. И каждый из них Тихон проводил в опасениях, что услышит тревожные известия о безумии или гибели корнета. Но тот, кажется, сумел временно обуздать свое темное "Я". И долгожданная встреча на балу у графини Н. наконец состоялась. Поручик был готов к ней всецело. И потому даже не дрогнул, когда пожилой подполковник Маклаков представил ему своего племянника, сына покойной сестры, Сергея Дмитриевича Разумовского. Что с того, что он уже знал не только его имя, но даже каждую родинку на хрупком белокожем теле?.. Серёжа же знакомился с ним... впервые. При тех самых - других - обстоятельствах, которые давали - пусть призрачную - надежду им обоим. И тоже, к его чести, держался с достоинством. Почти не смутившись под теплым ободряющим взглядом, когда пожимал сильную руку, несколько ночей назад изучившую его тело лучше своего собственного... Они обменялись едва ли парой фраз о погоде и ценах на лошадей... и разошлись. Но Тихон то и дело обращал свой взгляд в сторону скромного юноши, практически не танцующего нынче и пригубившего разве что пару глотков из единственного за весь вечер бокала шампанского. А в ночь после бала поручик проснулся с колотящимся бешено сердцем, задыхаясь от накатившего волной наслаждения, и не сразу осознал, что горячее стройное тело рядом - не одно из откровенных сновидений, так часто приходящих к нему в последние дни. Демон-Разумовский был здесь. И колышущиеся шторы распахнутого настежь окна не оставляли сомнений в том, каким образом он попал в спальню Жизневского. Тихон глубоко вздохнул, успокаивая рвущееся из груди сердце. И осторожно подтянул повыше шаловливого мучителя, настойчиво терзающего его своими искусными ласками. - Ты... снова пришёл? - настороженно глядя в отливающие янтарем в лунном свете глаза, тихо спросил он. - А сокрушаться утром... не станешь? Разумовский легкомысленно фыркнул, лукаво прищурившись. И Тихон, невольно усмехнувшись, звонко шлёпнул его по упругой ягодице. - Тебе бы все шуточки шутить, обольстительный хулиган! А Сережа... потом переживает. Да и мне не до веселья... Неужели я настолько отвратительный любовник, что ты бросаешь меня, не простившись, стоит солнцу показаться над горизонтом? Попробуй только завтра провернуть свой обычный фокус, оставив Сергея Дмитриевича расхлёбывать последствия твоих приключений! И я измыслю для тебя самую страшную месть из всех возможных... - уверенно прошептал Жизневский и многозначительно улыбнулся. - Ты хоть понимаешь, насколько соблазнительно звучит твоя угроза? – звонко рассмеялся огненно-рыжий прекрасный демон, веселым чертенком, вырвавшимся из ада и радостно куролесящим по такому случаю. Он приподнялся и потянулся вперед, распаляюще скользнув по возлюбленному змеем-искусителем. Положил ладони ему на виски, неспешно погладил их большими пальцами, и заглянул в самую глубину глаз, при этом его собственный взгляд претерпел существенную перемену и поручик был готов присягнуть, что в нем промелькнуло нечто опасно-дразнящее. – Мне показалось, или ты теперь избегаешь называть меня Сережей? При ответе на такой вопрос немудрено промедлить, но вопрошающий уже сменил гнев на милость, беспечно отмахнувшись, не дав заговорить. - Можешь называть меня Сержем, если тебе так проще. Не запутаться. – засмеялся он вновь и тут же погрустнел на глазах, прерывисто вздохнул, опустился на Тихона весь полностью, обнял за шею и уткнулся носом к нему в ключицу. - Я хотел прийти раньше, но он меня не пускал. – по-детски наивно пожаловался он и обрадовано заулыбался обратно. Повозился щекой по теплой со сна коже любовника, с наслаждением втягивая в себя его запах, которого ему так остро не хватало все эти дни. – Я соскучился по тебе. - Соскучился? По мне? – переспросил Тихон таким голосом, что Сергей, только что думавший, что быть счастливей невозможно, чуть ли не воочию ощутил, как у него распахиваются за спиной диковинные крылья в пол неба. - Почему ты мне не веришь? Я тебе сразу честно во всем признался, что я и пьян, и сумасшедший. – расхохотался Сережа еще звонче, не заботясь о том, как такой смех может напугать, чего, впрочем, не произошло, как он и ожидал. – Я больше скажу. Коли ты не заметил, у графини Н. собралось предостаточно красивых мужчин, однако пришел я, как видишь, к тебе. Во взгляде Тихона, все еще не окончательно верящему как с небес свалившемуся на него счастью, хоть и промелькнул смертоносной сталью обжигающий лед жгучей ревности, сколько же теплоты его переполнило, лучисто озарив светом все его лицо, успевшее стать Сергею бесконечно дорогим малейшей его черточкой! Он чуть было не договорил оставшегося – что прежде он ни к кому не приходил второго раза, просто не было такого желания, было прямо противоположное, ему хотелось поскорее напробоваться всякого полными пригоршнями, насидевшись в тесной унылой клетке, умирая от плотской жажды, где его то и дело безжалостно запирали на все обороты. И сказал бы непременно, кабы Тихона не понесло читать ему нравоучения. Обойдется! Он и так сказал слишком много. А еще ему не нравилось думать, что это может быть как-то связано с тем, что его мучитель впервые сам прильнул к мужчине, не сразу вспомнив, как это ужасно, скверно и недопустимо, так ему стало в этот момент хорошо. - Ты так ничего и не сказал мне касаемо твоих фокусов поутру. – крепко прихватил его двумя пальцами за подбородок Жизневский, заставляя смотреть себе прямо в глаза до тех пор, пока не услышит либо искренней правды, либо равносильной ей явной лжи. - Я к тебе не разговоры разговаривать пришел. – возмутился Серж, резко встряхивая головой, избавляясь от руки, которую ему хотелось поскорей почувствовать отнюдь не рядом со ртом. И так живо вспомнилось, с чего началась их первая поистине бурная ночь, как поручик оторопел, когда ненавязчиво, отчего не менее внезапно, оказался под ним и как ему это понравилось. Практически все клевали на то, что, казалось бы, верховодить предстоит им, тем ни менее никто потом не жаловался. – Я зверски проголодался, знаешь ли! Этот гад всерьез считает, что на дворе до сих пор средневековье, спасибо самобичеванием не занимается, избавляясь от греховных помыслов. Кстати, шлепни-ка меня еще разок, мне понравилось. Так что ты думаешь предложить дорогому гостю? М-м, Тихон? – заурчал Серж, с нажимом елозя по любовнику, в восторге чувствуя его все более увеличивающееся возбуждение, и громко вскрикнул, вскинулся, запрокинув назад голову, получив второй и тут же третий, особенно сильно обжегший ягодицу звучный удар крепкой ладонью. - Благодарю за напоминание о священных законах гостеприимства. – с этими словами Жизневский лихо перекувырнул Сержа на спину, оказываясь сверху, и прижал к постели его раскинувшиеся в обе стороны, подобно крыльям, руки. – Предлагаю выпить. Вино будешь? - После того, как мой надсмотрщик едва меня не заморил, все свои любимые чаи гоняя? Буду. – обрадовано кивнул юноша, то и дело лишаемый всех радостей присущих его возрасту, к которым только совсем недавно успел приобщиться и от которых был отлучен. – Пусти меня. Думаешь, поймал? Я птица вольная. - Так тебя тогда называть и стану, Птицей. – немедленно разжал руки Тихон, поднимаясь и отправляясь за предложенным угощением. - Что значит, Птицей? – наигранно оскорбился Серж, которому ужасно понравилось данное ему прозвище – это было так по-домашнему уютно. - Птицем уж тогда, не то мне придется вызывать тебя на дуэль. В поручика полетела, но не долетела, шмякнувшаяся по дороге на пол, подушка. «Какое же он еще, в сущности, дитя…» - подумал Тихон, сердце которого рвалось в этот момент на две равные половины, одинаково больно истекающие кровью. Приходилось напоминать себе, что у него сейчас находится один и тот же человек, настолько разными во всем они были. И он… он уже успел одинаково, хоть и по-разному совершенно, полюбить их обоих… Разумовского-бесенка мигом потянуло в сон, стоило ему удовлетворить свою страсть. Он мирно заснул у Тихона на плече, свернувшись под боком клубочком. Как только это произошло, поручик, скрепя рвавшееся в клочки сердце, приступил к исполнению спонтанно родившегося у него плана, еще хуже, чем был предыдущий – следить за каждым Сережиным шагом, оберегая по мере всех ограниченных человеческими возможностями сил. А что было делать с Сережей, внезапно вернувшимся к нему Сержем и уже оказавшимся у него в постели? Кроме как угостить завалявшимся у него сонным порошком, с той поры, когда его некоторое время мучила бессонница после одной из особенно кровопролитных кампаний. Все на каждом шагу было как-то совсем не так! Почти всякий раз. Благо он хотя бы успел выяснить Сережин адрес, что было нетрудно, зная его имя и в каком тот числится полку - это сразу подсказал Тихону надетый на нем в ночь их встречи мундир. Он пообещал Сереже не прикасаться к нему. Потому мог теперь только отвезти его домой, сунуть открывшему лакею червонец, чтобы тот помалкивал о хозяйской отлучке и его у него появлении, и молиться чтобы все не стало еще хуже. Тогда как уже могло бы быть прекрасно настолько, что о таком лишь помечтать, травя себе душу. Тихон не заметил, не увидел и не понял, что его рыжий мальчик-демон на мгновение проснулся еще когда он заносил его на руках в экипаж заблаговременно свистнутого извозчика. Убаюканный мерным ходом, Серж сладко задремал обратно, тесно прижавшись к телу любовника, но снова проснулся, когда его бережно уложили в собственную постель. Хотел было обидеться, особенно когда ощутил тепло почти прикоснувшейся к его волосам, и все же так и не погладившей ладони. Вместо этого Птица насмешливо фыркнул, стоило за Жизневским аккуратно притвориться двери, пожал плечами, и погрузился обратно в спокойный глубокий сон, чего с ним не было никогда прежде, а последние дни в особенности. *** Говорят, что люди с чистой совестью крепче спят. Тихон раньше и сам верил в сие мудрое утверждение. Однако теперь он, кажется, вовсе не в силах был уснуть, совершенно нелогично ощущая себя самым благородным на свете… болваном. Да, честным и порядочным. Но болваном. Тут уж, как говорится, выбирай, что тебе любо. Но он не станет жалеть о своем выборе. Постарается не жалеть… А тем временем, дни шли за днями и новые — в высшей степени благопристойные — свидания с Сергеем Разумовским следовали своим чередом… Как и было намечено. И только сам Жизневский знал, чего ему стоили эти встречи, желанные и мучительные одновременно, насколько могут быть желанными и мучительными моменты, когда ты видишь предмет своих мечтаний, ощущаешь его присутствие всеми фибрами души… даже обоняешь, черт возьми! Но прикоснуться не можешь. Не имеешь права. Те краткие мгновения, когда поручик и корнет обменивались рукопожатиями, приветствуя друг друга, только сильнее разжигали в Жизневском жажду, схожую с вожделением путника, бредущего по пустыне и видящего искушающие сознание миражи. И эта жажда — не телесная даже, а словно всеобъемлющая, охватывающая кровь, душу и сердце, сподвигала Тихона совершать несвойственные ему ранее поступки: заставляя порой то до утра стоять в тени деревьев напротив дома Сергея Дмитриевича, оберегая его ночной покой; то привлекать внимание Разумовского на светских приемах, опасаясь при этом показаться излишне навязчивым; то искать общества подполковника Маклакова, надеясь лишний раз услышать заветное имя любимого или узнать подробности его повседневного бытия. Что там говорить, Тихон даже драматичные стишки начал пописывать! Чего с ним не случалось с тех пор, как… Да вообще никогда! Жизнь напоминала детскую забавную игрушку под названием «калейдоскоп». И самые яркие стеклышки в нем были любимого рыжего цвета… *** — Как поживаете, Сергей Дмитриевич? Давно Вас не видел! Все ли благополучно? Как здоровье дядюшки? Передавайте ему мой нижайший поклон и пожелания скорейшего выздоровления! И мягкая улыбка при прощании… *** — А не сыграть ли нам в шахматы, господин Разумовский? Раз уж преферанс Вы не любите. Я признаться, тоже не особо. Белые или черные? Держите. Вы начинаете, значит! Ага… А мы вот так… А если так? Эх… Обставили Вы меня, Сергей Дмитриевич! Разделали под орех! Стратегия какая интересная! Из Вас бы вышел недурственный полководец, должен сказать! А мне вот стыдно, как мальчишке, признаться. Не дадите ли пару уроков при случае?.. Ах, какой же я неловкий! Простите, ради Бога… И пальцы, на мгновение встретившиеся на упавшей со стола шахматной фигуре… *** «Не пробуждай, не пробуждай Моих безумств и исступлений, И мимолетных сновидений Не возвращай, не возвращай! Не воскрешай, не воскрешай Меня забывшие напасти, Дай отдохнуть тревогам страсти И ран живых не раздражай. Иль нет! Сорви покров долой!.. Мне легче горя своеволье, Чем ложное холоднокровье, Чем мой обманчивый покой."© Модный нынче романс гусара и поэта Дениса Давыдова, исполненный приятным баритоном Жизневского на музыкальном вечере у графини П., имел несомненный успех в обществе, в особенности, среди женской его половины. Вот только Тихона восхищение дам тогда никоим образом не тронуло. Его не в пример больше взволновал слабый румянец на нежных щеках корнета Разумовского и его лёгкая словно бы мечтательная полуулыбка… А потом случилась псовая охота в имении князей Ф., которая внезапно сблизила их если не до состояния вернейших друзей, то уж точно до положения закадычных приятелей. /С особыми привилегиями, хотелось бы надеяться Тихону. Ну, он и надеялся. Истово и горячо. Исключительно в глубине своего тающего от любви сердца…/ *** Свежее осеннее утро начала октября с прозрачным и все ещё ярким небом и пламенеющими на его фоне деревьями берёзовой рощи как нельзя лучше подходило для бодрящей увлекательной прогулки, каковой и является по сути охота. Атмосфера складывалась дружеская и простая даже, в связи с отсутствием чувствительных светских дам и сиятельных особ, осененных благообразными сединами и отягченных извечной подагрой. Молодые и зрелые мужчины в полном расцвете сил и здоровья, выслеживая выводки рябчиков и куропаток, разделились на группы и группки в зависимости от своих интересов и душевных склонностей. И так получилось, что Сергей Разумовский, будучи юношей не слишком компанейским, оказался в какой-то момент в одиночестве. Чем и не преминул воспользоваться приотставший немного Тихон, норовящий таким образом избежать назойливого общества штабс-капитана Волкова. Он слегка прибавил шагу и, поравнявшись с корнетом, спросил с улыбкой, заводя непринужденный разговор: — Любите охоту, Сергей Дмитриевич? Или, может быть, Вам больше по душе рыбная ловля? Ах, какого осетра я поймал однажды в имении князя Б. Знатная вышла ушица. А однажды в Турции, помню, добыли мы с сослуживцами осьминога… Редкостная, скажу я вам, дрянь! Сергей слушал, удивлённо всплескивая руками и смеясь, искренне заинтересованный рассказом поручика. Сам он за границей практически не бывал, в силу своей молодости не успев принять участия в последних военных кампаниях Российской империи. Но очень хотел съездить в Италию и Францию. Однако безоглядная взаимная увлеченность разговором и — что уж скрывать, собеседником не в последнюю очередь — едва не сыграла с ними злую и опасную шутку. Грохот выстрела, эхом раскатившегося по роще, прогремел неожиданно, но Гром, как опытный военный, следующего залпа дожидаться не стал. Молниеносным движением схватив в охапку самое ценное в своей жизни — обожаемого корнета — он рухнул наземь, переворачиваясь в падении так, чтобы оказаться внизу и уберечь Серёжу от удара о жёсткую голую почву, пронизанную переплетенными древесными корнями. Удар о землю вышиб дух из них обоих. Однако Разумовскому все же досталось поменьше, и он практически тут же приподнялся на локтях, встревоженный глухим болезненным стоном поручика и не осознающий из-за волнения, что лежит сейчас в весьма фривольной позе, тесно прижатый сильными руками к крепкому мужскому телу. — Господин поручик, Вы в порядке?! Тихон Игоревич! Тихон Игоревич!!! — Ничего… Сергей Дмитриевич… жив, не волнуйтесь… — надсадно прохрипел Жизневский, едва переводя выбитое из лёгких дыхание, и криво улыбнулся: — Что со мной сделается? Я практически железный, хоть в лоб, хоть по лбу… — Где-то болит? Спина? Голова? — не отреагировал на шутку скорее взволнованный, чем испуганный Сергей, и легонько коснулся тонкими пальцами лица Тихона: — У Вас кровь… на щеке… — Это не дробь… я бы почувствовал. Щепки, наверное… от дерева отскочили… — едва слышно выдохнул поручик, оглушенный — сильнее, чем предыдущим ударом — этим невесомым прикосновением, и ещё более — дразняще приятной тяжестью стройного тела, все так же живописно и многозначительно лежащего на нем сверху. И взмолился всем силам небесным, чтобы собственное тело не подвело, выказывая в самый неподходящий момент ощутимую заинтересованность происходящим. Но если это и случилось, и Разумовский что-то почувствовал, виду он совершенно не подал. — Пойдёмте-ка отсюда, Тихон Игоревич! — решительно распорядился Сергей, поднимаясь быстро, но без паники, которая должна была бы настичь его в подобной ситуации. Но не настигла, что было весьма показательно… Он решил, что подумает об этом позже и протянул поручику руку. — Поднимайтесь. Нужно вернуться в усадьбу. Рану на лице обработать во избежание нагноения. Да и спину бы посмотреть не помешало. Как Вы сильно о землю приложились… меня оберегая. Спасибо Вам огромнейшее, Тихон Игоревич! За заботу… и всегдашнее доброе отношение… Тихон, вцепившийся в протянутую ладонь, чтобы подняться, чуть не покраснел от этих искренних слов благодарности, ласкающих его сердце нежнее иных любовных признаний. Да он бы ядро пушечное в спину не задумываясь принял, кабы пришлось, лишь бы уберечь Серёжу от ран или гибели. Занятый каждый своими увлекательными мыслями, они практически молча добрались до поместья — благо идти было недалеко. И Тихон, нехотя выпустивший уже у самой двери теплые пальцы Серёжи, был удивлен и обрадован, когда Разумовский не простился с ним внизу, оставляя на попечении прислуги, а без колебаний вызвался помочь. И, очутившись в комнате, уверенно и сноровисто помог разоблачиться, чтобы осмотреть травмированное при падении плечо. — Больно? А так? Здесь тоже? — деловито спрашивал Сергей, надавливая бережно на верхнюю часть спины, фиолетово-багровую от огромного, расплывшегося синяка. — Перелома нет, слава Богу. Очень сильный ушиб. Надо бы холод приложить. Простите, Тихон Игоревич, если я неаккуратен. Руки ходуном ходят до сих пор... Тихон кивнул, прощая с величайшей радостью и трясущиеся руки, и мимолетную боль, ими причиняемую. Он ее практически не ощущал. Все затмевало присутствие Сергея рядом. Свежее дыхание… тепло нежных пальцев… пьянящий запах кожи и волос наклонившегося юноши, затягивающего узел тугой повязки. — Вот и все. Сейчас ещё лицо обработаем и будете, как новенький, Тихон Игоревич. Хоть на парад, хоть на свадьбу. — пошутил Сережа неожиданно даже для самого себя. И глянул в поручиковы глаза, потемневшие от расширившихся зрачков… — Кх-хмм…- спустя долгие полминуты, прокашлялся Тихон, старательно и практически тщетно борясь с собственным тяжелеющим дыханием, колотящимся сердцем и… прочими неконтролируемыми реакциями организма. И негромко пробормотал: — На парад разве что… В честь годовщины победы над Буонапартом. А свадьбы у меня не предвидится, Сергей Дмитриевич… Поскольку влюблен я, кажется, безответно и навсегда… — Отчего же Вы так в этом уверены, Тихон Игоревич… — залившись краской, тихо проговорил Сережа, не отводя однако взгляда: — Такой исключительный человек как Вы достоин самых искренних и пылких чувств… самой глубочайшей преданности… кто бы ни была Ваша избранница, она рано или поздно это поймет… — Она?.. — горько усмехнулся Тихон… — Она… — повторил он, выделяя голосом гендерную принадлежность местоимения. — А ежели это не она, а ОН, Сергей Дмитриевич? Достоин ли любви и преданности столь «исключительный» человек? — Жизневский замер, почти не дыша, в ожидании ответа. — Да… — едва слышно прошептал Сергей, побледнев практически до прозрачности, ибо краснеть было уже более некуда. — Да, достоин… Удар гонга, зовущего к обеду, разнёсся по дому, нарушая сокровенную интимность сгустившейся атмосферы. И поручика с корнетом словно окатило ведром холодной воды. Двумя ведрами — по одному на брата. Сорвавшийся с места Сережа выскочил за дверь, спеша поскорее укрыться от будоражащих душу и тело чувств в своей комнате. Но прежде, чем исчезнуть, одарил Тихона столь красноречивым, переворачивающим сердце взглядом, что Жизневский ещё четверть часа — все то время, что облачался к обеду — безмерно счастливо и растерянно улыбался и мечтательно вздыхал. *** После той достопамятной охоты прошло уже ни много, ни мало — семь дней. Целая неделя, которая пролетела для Тихона как единый миг — и в то же время словно бы растянулась на целую вечность. Дни, протекающие вдали от предмета постоянных мыслей и переживаний, казались неимоверно длинными. Ночи же, заполненные жаркими сновидениями, кончались, как на грех, слишком скоро. Поручик Жизневский искал повода для встречи. Встречи наедине. Ибо разговаривать с Сережей среди шумной любопытной толпы он был совершенно не в состоянии. Хотелось объясниться наконец и… будь что будет! Даже если Сергей не примет его чувства… даже если окажется, что Тихон неправильно его понял — пусть! Горечь бесповоротного и окончательного отказа станет всё же лучшей участью, чем это медленное кипение в адовых котлах ожидания и сомнений! Поручик совсем уж было собрался нагло и без приглашения заявиться в гости. И даже время наметил — завтра, ближе к вечеру. Однако, измученный мыслями, будучи не в силах ждать целые сутки, решил отправиться с однополчанами в кабак. Откуда впрочем совсем скоро ушёл, раздраженный слишком громкими голосами, фальшиво звучащей музыкой и визгливым смехом жриц любви, рядящихся до прихода ночи в личину официанток, певичек и танцовщиц. Голова гудела от выпитого, и Тихон не сразу разобрал укоризненное бормотание встретившего его Семена, старого денщика, прошедшего с Жизневским не одно сражение. — Что ты там бурчишь, старина? Перчатки я не потерял. И даже табакерка цела на этот раз. — Бог с ними, с перчатками! Лишь бы голова не пропала. Что сказал бы Ваш батюшка, покойный Игорь Константинович, кабы знал, как Вы проводите вечера. — качая головой, сокрушался денщик. — Ведь так и несёт дешёвым табачищем и перегаром. Как бы господин корнет не сбежал от Вашего амбрэ… Такой приличный молодой человек, вежливый. Испугается, того и гляди. — Что ты говоришь, Семён? К-корнет?.. Где же он? — не веря своим ушам, запнулся Тихон, лихорадочно оправляясь в преддверии неожиданной встречи с Сережей. — Так где… В гостиной ждёт, как и положено в порядочных домах. Нешто мы не знаем приличного обхождения? Ваша матушка, царствие ей Небесное, всегда говорила, что гостиная оттого и гостиная, чтобы в ней гостей принимать. В положенное для визитов время. А не на кухне с утра квасить, как Вы с поручиком Дубиным обычно… Не слушая более брюзжания ворчливого, но преданного старика, Тихон судорожно сжал в кулаки дрожащие пальцы и направился в гостиную, сожалея о том, что не имеет времени, чтобы привести себя в порядок перед знаменательной встречей. Сергей действительно был там. Сидел в гостиной у стола. И задумчиво читал какую-то книгу. Кажется, «Повести Белкина» г-на А. С. Пушкина. Услышав торопливые шаги, Разумовский поднял голову и улыбнулся, открыто и радостно, блеснув из-под ресниц сияющим взглядом, отражающим золотисто-теплое пламя свечей. — Тихон Игоревич, добрый вечер! Как я рад, что Вы наконец вернулись! Я пришел, а Вас все нет. Решил дождаться. Даже осмелился спросить у Семёна вина, чтобы скоротать время. Недурной херес, кстати. Вы, надеюсь, не рассержены моей столь вопиющей бесцеремонностью? Ошеломлённый этой несвойственной Сереже разговорчивостью и игривой лёгкостью манер, Тихон замер, вглядываясь в затемнённые густыми ресницами глаза и пытаясь понять, кто же на самом деле изволил почтить его своим присутствием: Сережа Разумовский или его темная ипостась — бесёнок Серж. — Добро пожаловать, Сергей Дмитриевич! Всегда рад принять Вас в своей скромной обители… — осторожно ответил Тихон, так и не сумев определиться с личностью дорогого гостя. — Что Вы, поручик! У Вас очень красивый и уютный дом. По крайней мере, гостиная выше всяких похвал. Остальное-то я не видел… Картины и книги подобраны со вкусом! А уж какой удобный… диван… Сережа, несущий ничего не значащую чепуху скорее от сильнейшего волнения, чем вследствие выпитой им едва ли наполовину, единственной рюмки спиртного, потерянно замолчал, увидев, как напряжённая складка прорезает высокий лоб Тихона, и в ясных глазах разгорается обречённо-жаркая нежность пополам с чувством вины. — Давно не виделись, Серж… — хрипловато произнес поручик, устало прислоняясь к проёму ведущей в личные покои двери. — Думал, больше не придёшь… после того, как я увез тебя домой, усыпленного моим снотворным… Что ты хотел? В морду мне дать за прошлый раз? Ради Бога, я к твоим услугам. Только ответ мой все равно не изменится. Я обещал Сергею Дмитриевичу, что не прикоснусь к нему без его позволения. И, пусть я не самый порядочный человек, но слово свое намерен сдержать, ты уж прости, мой милый Птиц… Сережа менее всего ожидал сейчас подобного предположения, невольно раскрывающего истинное положение дел, от которого его бросило в краску стыда и одновременно окатило теплой волной трепетной благодарности. Не зря его сердце с первой встречи потянулось к этому мужчине! Не зря расцветало в нем доверие и дружеская приязнь, замешанная на уважении, пускала становящиеся все сильнее корни в душе, разрастаясь в искреннее восхищение, согревающую нежность и обжигающую страсть. Тихон Жизневский действительно исключительный человек. И достоин всего, чего так жаждет каждое живое, чувствующее сердце: и любви, и искренности, и преданности. — Тихон Игоревич… — негромко проговорил юноша. — Это я… Серёжа… — он медленно шагнул ближе к поручику, не отводя пристального взгляда от ласково-усталых глаз ставшего родным человека. Шагнул раз, потом другой и остановился лишь тогда, когда подошёл вплотную. Так близко, что видно стало, как стучит на виске под кудрявой прядью тоненькая жилка, наполненная алым и горячим соком настоящей живой жизни. Правильной и достойной хотя бы потому, что ей жил такой невероятный, лучший в мире мужчина, самый настоящий благородный рыцарь - Тихон Игоревич Жизневский. — Я пришел… чтобы сказать, что… люблю Вас… Люблю тебя… Тиша… И хочу быть с тобой… Быть твоим… навсегда. Если нужен ещё… если люб тебе… — выдохнул пересохшими губами Сережа и вжался пылающим лицом в жёсткую ткань серого сюртука, под которым бешено колотилось не верящее своему счастью, заходящееся от нежности сердце. — Люб… — севшим голосом прошептал Тихон и благоговейно погладил дрогнувшей ладонью мягкие рыжие пряди… - Слов не подберу, до чего люб ты мне, Ангел мой! Больше жизни самой нужен… больше воды и воздуха… И улыбнулся беспредельно счастливо, упоенно прижимаясь губами к рыжей макушке. А потом подхватил на руки свое медноволосое сказочное чудо и приник поцелуем к губам, словно путник к роднику, найдя наконец в бесконечных томительных скитаниях свой сладостно-свежий и ласковый оазис. *** Темная спальня, освещённая лишь луною, стыдливо прикрывающей рдеющее лицо лёгкой вуалью облаков, полна шёпота… вздохов… и стонов. Губы сливаются с губами… руки сплетаются с руками… стремясь распробовать… вкусить… исследовать…. Поверить… Вместе? Вместе… — Тихон… Я… — Что, родной?.. Ты только не бойся… Сереженька, милый мой, все будет только так, как тебе захочется… — Я не боюсь… С тобой я ничего не боюсь… Тиша… Просто… это все… впервые… и я… не знаю… — Впервые? А как же… — Мне ведь ничего никогда не запоминалось. Нет, подожди… Я помню… Прямо сейчас вспомнил, не представляю, откуда вдруг явилось это воспоминание! Боже, что я несу, прости, пожалуйста! - опомнился Сергей, наконец-то сообразивший, чем не следует делиться с тем, с кем душа просит разделить абсолютно все. Что и говорить, опыта в любовных делах у него не было ровным счетом никакого. Испугаться того, что он причинил любимому человеку мучительную боль и без меры укорить себя за непростительную оплошность Сережа не успел – Тихон уже ласково привлек его к своей груди, горячо прижал к самому сердцу и нежно покрывал поцелуями его успевшие свободно растрепаться рыжие волосы, нежно шепча слова сердечного успокоения. И юноша, переведя дух, продолжил с того места, на котором остановился, как если бы споткнулся, начал падать, но его как раз вовремя подхватила надежная рука, не давшая упасть. - Раньше… он… я… никому не принадлежал. Только брал себе все, что приглянется. Ты первый, Тиш… Я только твой… — О… Боже мой… Иисусе сладчайший… с ума меня сведешь, Сережка… Как подумаю… - у Тихона закипели в глазах слезы, и он не стал их скрывать. Перед родным всем собою существом незачем чиниться. Он нес бог знает что, не испытывая ни на йоту никакой неловкости, одно сплошное лучезарное счастье. - Спасибо тебе… вам обоим… Сереженька, знаешь… Ты ведь тоже… первый у меня… В смысле… Я до тебя с мужчинами не был никогда, вообще никак… До той ночи… — Как же я тому рад, ты не представляешь, Тихон… как счастлив… Думал, с ума сойду от ревности… к другим… к нему… - не стал и Сергей скрывать ни того, что думал, ни того, что чувствовал. — Он — это и есть ты, Серёжа. Он — это тоже ты, бесёнок мой лукавый… - взял Тихон его лицо в ладони, словно величайшую в мире святыню, и поцеловал долгим, глубоким, но самым нежным из поцелуев. — Я понимаю… Теперь – понимаю, то что всеми силами отказывался раньше принять. Что он — неотъемлемая часть меня самого. Он — то, чего я боялся. Страшно боялся и ужасно желал в одно и то же время. Хорошо, что я осознал это теперь, а не через полвека на смертном одре. Как же хорошо, что я повстречал тебя, Тиш… Губы, ненасытно-жадные и трепетно ласковые, спускаются от подбородка к груди, сладко терзают затвердевшие камешки сосков, извилистой строчкой сбегают к ямке пупка, влажный язык обводит ее по кругу, вызывая первый сокровенно-долгий стон. Ладонь ложится на дрогнувший живот, не давая отстраниться от становящейся все более откровенной ласки, постепенно переходящей все ниже и ниже. Губы с вожделением приоткрываются, принимая напряжённый трепещущий ствол с тугой гладкой головкой, язык медленно обводит ее по кругу, пробуя на вкус вязкую терпкую каплю. Горячие пальцы, чуть касаясь и тем разжигая страсть лишь сильнее, поглаживают основание, легонько сжимают, перебирают упругие шарики мошонки, неторопливо спускаются еще ниже и бережно обводят пульсирующую звёздочку входа, ласкают терпеливо, неспешно, давая полностью ко всему привыкнуть, более всего желая подарить, а не получить наслаждение. Безудержно-громкий вскрик, перешедший в полностью откровенный стон… — Что, Серёженька?.. Ты только скажи, и я остановлюсь! Больно? Страшно? — Совестно… - еле подбирает Сергей более-менее подходящее слово и его щеки вспыхивают алыми маками. Тихон улыбается. Бесёнок Серж когда-то научил его всему, что умел сам. Теперь пришла очередь Тихона учить всему ангелочка Сережу… Учить наслаждаться. Слышать себя, принимать таким, каков есть. И любить. Любить всего себя до последней капли, до самой крохотной огненной искорки в глазах. Любить так, как любит Тихон — их обоих в нем одном. Только человек, любящий себя самого, умеет быть по-настоящему счастливым. И щедро дарить это счастье тем, кого любит сам. — Закрой глаза, родной. Закрой глаза и не думай ни о чем… Просто слушай себя… Чувствуй, как я любуюсь тобой… Как восхищаюсь… таким красивым… таким необыкновенным… таким желанным… Здесь нет никого, кроме тебя и меня. Чего же стыдиться… Серёженька… Сережа… — Тихон!.. – продолжительно-долгим, беззвучным и исступленным стоном, одними губами выкрикивает Сергей имя своего любимого человека, голова его неудержимо мечется из стороны в сторону, ярко-рыжие волосы вспыхивают живым пламя в почти не дающем света огарке свечи, кажется, что полуночная тьма изгоняется Сережей одним. - Ах, как же… сладко… — Любимый мой… — Как же хорошо… — Единственный… Мой… Любимый… Сереженька… — Твой… Навеки… «Весь твой…» — отзывается беззвучным эхом, в самой глубине его прежде раздвоенной души, удовлетворенное мурлыканье, похожее на инфернально-сказочный голос Птицы. Но это Сережу уже нисколько не пугает.