Предатель мертв

Легкий, неуловимый ветер проносится поверху голов, заставляет волосы встать дыбом. Цветущая слива расстается с десятком бледно-розовых лепестков, которые покружились в потоке воздуха и улетели прочь. Юноша танцует среди них, практически вслепую — мешают отросшие водоросли над глазами, но движения резки. Руки не поспевают за ногами, тело кричит об отдыхе. Из-под ног сыпятся искры гальки, хрустящий звук как будто кисел, крошит барабанные перепонки; хочется тишины и холодной воды из источника. Но сейчас — только танец. Приходится заупрямиться и взять себя в руки, чтобы продержаться еще немного. Танец с оружием, воображаемым, ведь это еще не бой. Рука — сюда, рука — туда, фаланги пальцев согнуты, как если бы в ладони был меч; икры в постоянном напряжении, ступни нестерпимо болят, мышцы спины скулят. Щеки — вишни, ко лбу и вискам липнут, точно мухи на мед, волоски; потно, неудобно, нелепо. Шорох плотных кимоно: одно — синее, внизу вышиты волны и чайки, другое — черное, с рябиной и журавлями. То, второе, бесконечно мелькает перед глазами, рисунок размазывается, юноше надоедает видеть это непонятное пятно на ярком фоне. Фон тоже размыт, но он знает: там сливовые деревья, белые, светло-пурпурные, глубоко-бирюзовое озеро, где карпы медленно движутся вдоль рогоза у берегов. Приятно гулять ближе к ночи, с фонарем. И все же не время отвлекаться. Юноша просчитывается, не делает выпад в сторону. Замешательство — когти страха изнутри — стыд. Он прижат к чужой груди, пятна́ перед лицом больше нет, чувствует опасный холодок у кадыка. — Последнее движение — и ты труп, — звучит нахальный голос «темного пятна». — Куча ошибок. Легкие словно под замком, ключ — у этого «пятна». Его губы близко-близко, за затылком, кривятся в ухмылке, когда юноша пробует выбраться из хватки. — Куда? — Острые глаза провожают его, желающего открыть седзи и завалиться на футон. — Занимайся, Шихо-кун. — Проткни меня мечом, — устало выдыхает тот, но останавливается и закрывает седзи. — За тобой не угнаться. Это не мой темп. Невозможно научиться, если берешь слишком высоко. — Ленишься, — возражают ему. Руки — на груди, меч — за поясом. — Не знаю только почему. Тебе же в минус. С нами в бой не возьмут. — Тебя, Харуто и Асахи хватит. Темные глаза-орешки делают круг — недоволен. Считает себя хорошим учителем, много требует от ученика, но под него подстраиваться не желает. — Становись, продолжим, — прихлопывает, как комара ладонью. Реакции никакой, юноша остается у закрытого прохода. Пусть так, метод меняется: укоризна во взгляде, угроза разболтать господину о неподатливости и лености. — Машихо. Машихо думает о футоне, о глотке воды, но смотрит на закатное солнце и понимает: нужно сдвинуться с места, где застрял. Подходит обратно к «пятну», замечает самодовольное выражение на лице и покорно встает в позицию. Самодовольное выражение на лице кошмарно раздражает, Машихо готов забрать слова назад — не хочет он быть проткнутым мечом этого микроба. Большего заслуживает. Клякса опять мельтешит впереди; ноги пытаются сдвинуться с места на место, шарниры рук надо бы смазать, иначе тормозят весь механизм. У «микроба» ничего как будто не ржавеет. Машихо вновь не успевает с выпадом, ударяется о разноцветную, сухую, горячую гальку. Он готов пролежать на камнях хоть весь день, только бы лежать. Во рту пусто, сглотнуть нечем, облизывает соленые от пота губы. — Нори-сан… давай передохнем. Йошинори огорченно мотает головой, хотя меч уже заткнут за пояс. Лишь сейчас становится слышно: тихо журчит вода, трется друг о дружку высокий рогоз, волос касается шелковый ветер. Грудь Машихо невероятно тяжела, ребра железными прутьями сдавливают хилые легкие, и он совсем не чувствует тело. — Хуже, чем вчера. — Выслушивать критику нет настроения, но сделать вид, что не услышал, нельзя, ведь молчание такое тугое, что пара слов как гром. — Не мой темп, говорю же. Ты схватываешь быстрее, а я отстаю. Надо с чего-то полегче. — Вставай. — Издевается? Машихо смотрит исподлобья, вновь вспоминает тот день, когда ему сказали: «Йошинори продолжит тебя тренировать вместо наставника». Он этого не хотел. Он был против. Но Йошинори — лучший в округе, и сам господин решил, что для Машихо не окажется лишним перенять что-то у него. И пусть обучение закончено, но уровень остался разным. Машихо не такой способный, а вот Йошинори — да, он впечатляет. Движения выверенные, четкие и вместе с тем — плавные. Взмах руки — как взмах танцовщицы из именитого кабуки. Оружие — словно продолжение руки, острое, подточенное, как и глаза. Они следят за каждым поворотом, каждым изгибом, не упускают потенциального врага из виду. Ты под прицелом, за неверный шаг — пуля. Аура подавляющая, выходишь «на ринг» и сразу понимаешь: шансы низведены до ноль целых одной десятой. Он не даст подумать и в следующую секунду очутится за спиной, приставив лезвие к шее. Он хорош — факт, — но для Машихо — чересчур. За чувством собственной важности больше ничего не видит, так что с ним — как со стеной разговаривать. — Спокойно, — хохочет Йошинори, — не про то думаешь. Пошли внутрь. Машихо поднимается с трудом, с чувством, будто его забросали камнями. Три ступеньки преодолеть — и то сложно. Шорох седзи, Йошинори уже отирает пот с шеи и лица тряпкой. Второй же тащится к футону, в свой уголок. — Ты же самурай, — произносит нечто очевидное Йошинори, — не ученик. А все еще недотягиваешь. Слушай меня, смотри, как я делаю, и не жалуйся. В бою наставников не будет. Поначалу не хотелось ничего отвечать, Машихо пресытился подобными речами, но тут — попытка сделать из себя жертву: — Меня и так с вами не берут. К чему тогда стараться? — Сегуну такие воины не нужны. Ответ простой, в голосе чуется превосходство. Унижен. Машихо не может удержаться от вздоха. Потом пытается оборвать цепочку позорных мыслей в голове и сосредотачивается на внешних ощущениях: гладкий, прохладный футон, тень, не режущая глаза, раздражающий объект — в другом конце комнаты, что уже счастье. — Ужин скоро. Идешь? — спрашивает он. — Конечно, — вялое бормотание, — а ты? — Я — спать. Через три часа уже должен быть на ногах. Мою порцию разрешаю поделить. Готовится заранее: надевает хакама поуже, чтобы не болтались, темно-коричневое короткое кимоно, пояс — самый простой, но крепко завязанный, меч не должен выскользнуть. Этой ночью он, два других самурая и два наставника отправляются на миссию: нужно убрать с радаров врага. Машихо, проживший с Йошинори все девятнадцать лет жизни, ни на йоту за него не беспокоится. Угол Йошинори около раздвижного окна, там светло, и из своего мрачного закутка Машихо видно, как юноша убирает оружие в сторону, хоть и недалеко от себя, устраивается поудобнее, вдыхает полной грудью и замолкает. Терпеть его присутствие проще, можно насладиться тишиной и покоем. Но — ужин. Сознание расчерчивает эта мысль, и голод дает о себе знать. Удовлетворенный короткой передышкой, Машихо раздвигает пестрые фусума и выдвигается в столовую. Огромное помещение кишит уставшими самураями и учениками, собрались практически все из букэясики, с наслаждением вкушают пищу. За закрепившимся за четырьмя молодыми самураями столом уже двое из них — Харуто, Асахи. Росли вместе, разве что Харуто еще на последнем году обучения. Несмотря на долгое знакомство, проникновеннной и бессекретной дружбы между ними нет. Перед Машихо — онигири и чаша риса с соевыми бобами и зеленым луком. Это много. После столь изнурительного дня выглядит как фантастический подарок, что бывает лишь во снах. Запах аппетитный, перчит; чавканье хатамото, у которых есть дополнительное блюдо, подбивает на распробовать липкий пресный рис. — Нори-сан и правда сегодня на задании? — это интересуется Асахи: белые волосы с серебристым отливом — сталь, — призрачно-невыразительное лицо с холодным оттенком. Кивок. Рот набит бобами, Машихо чувствует себя как в раю. — От сэнсэя слышал, — вещает Харуто. — Говорит мне: ровняйся на него. Чаша незамедлительно пустеет; Машихо тяжело сглатывает пережеванный рис и, откинувшись назад, опирается на руки. Пришел позже — съел быстрее. Брови Харуто вздымаются вверх, глаза упираются в юношу, затем — в Асахи. Поняли друг друга без слов. — Замучал, — констатирует Харуто. Они знают, что зачастую Йошинори беспощаден. — Думает, все должны быть, как он. — Глаза — в сторону, зависть царапается. — То есть да, должны, но… — Наставник из него такой себе, — заканчивает Асахи. — Мягко говоря. — На миг Машихо пугается: как бы никто, помимо Харуто и Асахи, не прознал о том, что он таким образом отзывается о свояке. — И все же никто с ним не сравнится. Молчат. Дожевав, Асахи тоже откладывает хаси. Гул людей слегка увеличивается: это голодные воины наконец-то стали сытыми и отчаливают ко сну. Проходы, в которых они растворяются, темные, Машихо представляет, как по ним идут вслепую, будто по муравейнику. Сотни ходов, сотни поворотов. Никогда не знаешь, что может там произойти. А здесь — все понятно: фонарей много, наливают залу изжелта-оранжевым. Словно в соусе каком тонешь. — Недавно опять вспыхнуло восстание, — рассказывает Асахи. — Киото. Мало им Осаки. Сейчас опять на помощь рвутся, а мы тут — подыхай. Уже рынок обеднел, не поторгуешься — не купишь, жалко тратиться. — Что будет, если и до нас дойдет? — Беспокойство, кровавые картинки в голове. Асахи вздыхает, тщательно думает над ответом, глядя в пустую чашу. Ответ: — Ничего, — пожимает плечами. — Мы всегда можем отсюда уйти. — Но это же низко, — хмурится Машихо. «Самураи должны быть благородными», — твердят все вокруг, даже если тут и там ходит молва о том, что кто-то кого-то снова предал. — Гореть в огне, как осакские, хочешь? Нужно признать: Асахи прав. Харуто тоже согласен с ним и, закончив со своей порцией, говорит: — Мертвые мы сегуну не сдались. — Смотрит на порцию Йошинори, на которую уже слюнки текут. — А это кому? — Разрешил поделить. Они с внутренним ликованием разделываются с порцией, и голод притупляется насовсем. Фонари начинают гасить. Пора оставить все заботы и с облегчением предаться сну.

***

Отчего-то сон не идет. Машихо буравит взглядом потолок, попеременно то пытаясь заснуть, то вновь раскрывая глаза, ибо способностью спать будто бы вообще не обладает. У Йошинори миссия. Йошинори, как обычно, занятой. Йошинори — пример для подражания, мастер в своем деле, ловкий, проворный, снискал уважение многих в букэясики. Его холят и лелеют, превозносят на вершины, возлагают огромные надежды. «Подарок, ниспосланный с небес!» А что Машихо? Ворона по сравнению с павлином. Была бы в нем хоть четверть того, что есть у Йошинори. Зависть. Жжется она, противная. Вдруг Машихо тоже мог бы достичь таких высот? Просто учитель его со своей задачей не справляется. Устаешь слышать отовсюду, какой он прекрасный, изумительный воин, когда знаешь, что не все так безоблачно. Навыки-то у него великолепные, спору нет, однако высокой моралью от других не отличается. Он не то чтобы герой героем, не безоговорочно честный, намерения у него не всегда чисты, только и знает, что мечом махать. В прямом и в переносном смысле, ведь где-то же ночами пропадает почти ежедневно. Лик луны показывается в темно-сером квадрате окна. Вьются жемчужные ветви слив. В последнее время стало холодней. Машихо ловит себя на мысли: ему тревожно. Хочется знать, где Йошинори и все ли с ним в порядке. Невозможно быть полностью безразличным к нему: как-никак сколько Машихо себя помнит, столько они и провели времени вместе. Все они — Машихо, Йошинори, Харуто, Асахи — здесь едва ли не с самого рождения. Где их семьи? Или по жизни они как были одиноки, так и останутся? У Машихо ничего нет, кроме капающего на мозги Йошинори да самурайского меча. Больше, к сожалению или к счастью, нажить не успел. Но то, что Машихо привязан к человеку, о котором не особенно высокого мнения, ему не нравится. С одной стороны, было бы облегчением, не раздражай его больше Йошинори, с другой — разве не чувствовал бы он пустоту, пропади Йошинори раз и навсегда? «Недавно опять вспыхнуло восстание»… Предыдущее восстание, более крупное по масштабу, которое поднял Осио Хэйхатиро, еще не подавленное, встревожило весь остров. Один враг уже пробрался и на их территорию, вблизи Киото, Йошинори и другим пришлось выслеживать его, чтобы ее зачистить. А что будет, если бороться придется по-крупному, представлять не хотелось. Вдруг — шорох. Еле слышный, далекий, пугливый. Кровь в жилах стынет: кто это может быть? Почему так поздно или, наоборот, почему так рано? Взгляд Машихо насильно приковывается к деревянной решетке окна; в эту же секунду она почти бесшумно расшатывается, отъезжает в сторону, и в окно уже можно пролезть. Йошинори… Машихо узнает по росту и телосложению, когда смотрит на тень на полу. Но — странное дело — Йошинори не идет в свой угол, а садится на пол, прислоняясь спиной к перегородке. По тени все видно, он сидит прямо под лунным светом. Дыхание глубокое, но не размеренное: хватает воздух ртом. Слышно, как откидывается в сторону оружие. Это не похоже на то, как обычно ведет себя юноша. И Машихо настораживается. Выглядывает из-за своей перегородки, и натренированный слух Йошинори тут же улавливает шуршание. — Вернулся, — первым подает голос Машихо. Он рад, что снова может это сказать. Вот уж противоречие на противоречии. Попытки уровнять дыхание, непроизвольный глоток — все выдает непонятной природы суетливость Йошинори, что подозрительно. — Как все прошло? — Думаю, что… нормально. — Голос неуверенный, ложь — или сокрытие правды — во всяком случае заметна. Но и Йошинори не дурак — в себе не держит, подпрыгивает на ноги и выдает: — Я кое-что сделал. — Да ну? — саркастически тянет Машихо, но что-то будто бы держит в тисках. Йошинори отходит в тень, куда не достает лунное сияние, а это — ближе к Машихо. — Убил человека. Медленный вдох — очередные попытки унять учащенное биение сердца, а то трещит уже от ударов молоточков, скоро по швам разойдется. Капля пота течет по лбу Йошинори. Машихо сопоставляет фразу «Убил человека» с целью миссии, на которой только что был Йошинори, и делает весьма наивный вывод, однако не все так невинно. — Маэкава-сэнсэя. Йошинори — образцовый воин, доблестный рыцарь с одним только мечом за пазухой, способный обхитрить противника и выйти с победой вместо поражения, такой правильный самурай, «пример для подражания» — убил Маэкава-сэнсэя. Наставника Харуто. Глаза-монеты ошеломленно смотрят на юношу, Машихо глупо надеется, что это прозвище у врага такое — Маэкава-сэнсэй. Но что себя обманывать? Из Йошинори хоть и хороший самурай, но теми возвышенными качествами, которыми наделяет их поэзия, не обладает. Не святой — просто человек, умело владеющий катаной, вакидзаси и луком со стрелами. И все-таки убить своего же, причем знакомого, причем наставника друга, которого видел чуть ли не каждый день, — это за гранью. — Меч не дает тебе право обрубать головы направо и налево, — жестко произносит Машихо, пряча за этим мандраж от новости. Йошинори берет свое лицо в ладони и вновь оседает на пол. — Я знаю, — дрожащим шепотом, как рябь на воде, говорит он. Вот он — посреди комнаты, обезоруженный, сломленный, сгорбленный. Машихо ни разу не видел его таким. Должен ли он подойти и утешить его, даже если не знает всех деталей? И, пока Машихо усиленно думает, как поступить, Йошинори уже рассказывает: — Его тактика привела бы нас к смерти. Он много чего не учел, и это нельзя было игнорировать, но он захотел выполнить эту миссию несмотря ни на что! И чхать ему было на возможные жертвы! — Тише, Нори-сан, всех поднимешь. — Шихо-кун, — поднимает Йошинори взгляд, полный сожалений, — я не хотел его убивать. Честно. Он был не согласен со мной, а я не знал, что делать. Враг точно был при оружии, он бы и не задумался, протыкая нас катаной. Маэкава-сэнсэй тоже думать умеет, но он собирался всех перехитрить, при этом не неся потерь, а это с его тактикой не получилось бы, уж я-то понимаю. — И другого выхода, кроме как убивать, не нашел, понимающий? — упрекает Машихо. Йошинори медленно мотает головой, глаза — в пол. Затем — как молнией, озарение, подлетает к Машихо, будто бы подтолкнуло порывом ветра, хватает за запястья. Руки холодны, лед в чистом виде. Лихорадка, пронизывающая все тело юноши, отражается в каждом его действии. К самому Машихо лишь постепенно начинает доходить весь ужас произошедшего. — Помоги мне, — шепчет Йошинори, — пожалуйста, прошу, Шихо-кун, помоги мне… И только сейчас Машихо замечает: ладони Йошинори в крови. И не одни они, вероятнее всего. Кровь необходимо отмыть, пока не поздно, однако пробраться в ванную незамеченными, использовать чан с водой бесшумно и не вызвать подозрений — как? И Машихо готов предъявить ему, отказать, бросив «Разбирайся сам!», поскольку не имеет решительно точно никакого отношения к случившемуся и иметь ни за что не хочет. Но как не помочь Йошинори? «Это не чужой человек, — говорит внутренний голос, — вы же знаете друг друга всю жизнь, и самое главное — Йошинори считает тебя другом. Как ты можешь не помочь?» — Помогу, — с придыханием отвечает Машихо. Хватка с запястий пропадает. Паника, исходящая от Йошинори, начинает впитываться через кожу, лепиться на ней, омораживать внутренности; на секунду Машихо берет оцепенение. Но — нужно действовать быстро, букэясики еще не всполошился — значит, весть о смерти Маэкава-сэнсэя не достигла здесь никого. Чего терять — Машихо цепляет руку Йошинори, требует снять обувь, чтобы поступью не наделать себе и ему неприятностей, и ведет в общую ванную. Хотя куда уже больше неприятностей? Петляют коридоры, мелькает радуга икебан, стоящих в редких токонома, — подарок от знакомых дайме гейш. Дорогу прокладывает лунное свечение, бьющее сквозь решетки окон. Расписные фусума скрывают за собой самураев, которые даже понятия не имеют, что среди них теперь есть предатель. Убийство свояка, а тем более наставника — это безотлагательное предательство. Йошинори не нуждается в объяснении этого. Но что поделать, если он был настолько зол, что покусился на Маэкаву-сэнсэя? А еще, что будет делать Харуто без наставника, который шел бок о бок с ним все восемь лет обучения? Ему остался год — так не навредит ли резкая, непреднамеренная его смена? Только сейчас мысли совсем не об этом. В ванной очертания мебели видны лишь благодаря маленькому окошку в углу стены. Машихо понимает, что поутру смогут догадаться, что ночью здесь кто-то был: деревянный таз останется мокрым, появятся следы на полу, которые высохнуть так или иначе не успеют. Ну и пусть, главное —избавиться от следов на одежде. Пока Машихо бегает за водой, что тоже является крайне опасным заданием, ведь за водой выходить нужно на улицу и нести тяжелый таз через все эти заветвляющиеся коридоры, Йошинори стоит на стороже, а потом, увидев приближающегося юношу, спешит помочь донести таз до ванной комнаты. И все это — в молчании. Руки немного подрагивают у обоих: страх быть застигнутыми врасплох. Все спокойно, но это спокойствие враз может пошатнуться из-за малейшего инородного звука из глубин букэясики. И что тогда? Что говорить, если говорить придется? Почему Йошинори раньше положенного вернулся с миссии? Почему очистить кимоно приспичило ночью, а не утром, когда наспится вдоволь после столь напряженной ночи? А ведь ложь распознается сразу, и дело будет даже не в том, что Йошинори не умеет врать, а в том, что сами хатамото, не говоря уже о дайме, вычислят неправду на раз-два. Луч луны падает на бледную кожу груди, которая видна из-под запа́ха нагадзюбана. Йошинори старательно оттирает капли крови с темного кимоно, ночью они не видны, но днем все заметят, если не избавиться от них сейчас. Обычной водой — сложно. Руки тоже не до конца чистые, получится отмыть минимум завтра. От этого паникует больше. Мысли так разрозненны, сумбурны — легче уж поддаться шторму, чем сопротивляться. Подумает обо всем завтра. Если прежде не арестуют. Вроде бы готово. Машихо убирает мешающую челку с глаз, проводит рукавом по лбу, смотрит на темно-розовую воду в тазе и думает: «Что я делаю? Ради чего помогаю? Мне-то какая выгода? Только подвергаю себя опасности». Выйдя наружу, аккуратно, по чуть-чуть сливает воду за забор. Благо букэясики не оборонительная крепость, стражи никакой нет, заборы не двухметровые. Йошинори сидит в ванной, обхватив колени руками. Не может сдвинуться с места без Машихо. Ждет его, надеясь, что не наткнется на кого-либо другого. Машихо возвращается скоро и махает рукой: «За мной». Они топчат доски коридоров влажными ступнями — так быстрее, хоть и может повлечь за собой нехорошие последствия. Фусума раздвигаются — чувство относительной безопасности. Машихо чувствует касание к своему плечу, полуоборачивается, глядя на все еще растерянного Йошинори. — Спасибо… — Спи, — только и отвечает Машихо.

***

Битых двадцать минут Машихо не может уснуть. Волнительно. Жутко. А если кто узнает? Узнает же непременно. А если нет? Теперь он соучастник преступления. Зачем полез в это? Мог кинуться к Харуто и Асахи хоть среди ночи, чтобы они засвидетельствовали, что ничем он Йошинори пока не помог, а значит — чист. А вместо этого запятнал и себя. И был ли Йошинори аккуратен? Не оставил ли там следов? Машихо который раз окидывает комнату взглядом. Трудно отделаться от бесконечно сыплющихся на бедную голову мыслей. Жаль, что он помог Йошинори, — теперь наказания, наверное, не избежать никому. Если узнают. А если нет? Машихо переворачивается на другой бок, лицом к комнате, а не к стене. И видит Йошинори со спины: он дрожит. Дрожит? Юноша слышал только, как он ворочался, вздыхал, но думал, бессонница, сейчас заснет мертвым сном, устал же. Прислушавшись, по неровному дыханию Машихо догадался: Йошинори бьет прямо-таки озноб. Дважды подумав, движимый состраданием, Машихо на коленках ползет к Йошинори и садится у изголовья футона. Проводит рукой вдоль его предплечья — тут Йошинори дергается и, будто услышал выстрел, оборачивается. Глаза огромные, красноватые, за пеленой слез; весь скукожился, забился в угол. Наверняка ему хочется просто исчезнуть. То самое чувство, когда совершил ошибку и лишь спустя время начинаешь думать о возможных последствиях. Хочешь на время залечь на дно, чтобы о тебе забыли. Никак не отвертеться. — Нори-сан… Машихо просит его встать, чтобы потом приобнять одной рукой, а другой гладить, успокаивая. И Йошинори вроде не маленький мальчик, но как же порой не хватает именно таких простых, человеческих поддержки и сочувствия. Даже если не вполне искренних. Машихо телом ощущает, как время от времени дрожь атакует юношу. Скоро Йошинори прикасается лбом к его плечу и сдержанные всхлипы начинают вырываться из уст, пока его руки мягко массируют, держа в своих. Машихо хочет что-нибудь сказать, но не может: мешает его личное отношение к Йошинори. Не настолько они близки, чтобы слова шли от чистого сердца. О чем вообще речь? Как Машихо собрался поддерживать убийцу и предателя? Чего доброго, и сам себя на страдания обречет. Поэтому сидят молча. Но Йошинори становится лучше, явно лучше. Хоть и смотрит на Машихо свысока, но подобных моментов на этот столь ничтожно мало, что не быть благодарным за них юноша не может. Сложный, нераспутавшийся клубок — их отношения. Такое количество недосказанностей делают их лишенными какой-либо искренности, и все-таки Йошинори хочет доверять и верить. А вот Машихо слишком завистливый. И мстительный — тоже. Йошинори видит, что Машихо хочет, чтобы он лег. Сам же Машихо думает уйти, раз Йошинори уже полегче, но тот останавливает за руку, глядит округленными глазами и вымолвить слово не может. Происходит короткий мысленный диалог, в результате которого на «уговоры» поддаются. В данной ситуации не поддаться довольно тяжело. Йошинори в положении таком шатком и хрупком, что жалостью не проникнуться нереально. Тем более видно: он жалеет, он осознал и теперь жалеет. Но в голове зарождаются отнюдь не благородные мысли. Машихо двуличный.