«мяу»

В салоне ламбы посреди паркинга недостроенного тц Лёша не любит, когда трогают. И руки вот эти тоже не любит, они под кофтой как тупой нож в масло — тупо, но эффективно. В самое это самое, которое в груди ещё бешено ломится: выпусти. Дай волю, испуганно разожмись, перестань из себя строить, всё равно догадается. Уже догадался. Лёша не хочет помнить ни имени, ни фамилии, потому что стыдно сейчас, потом будет тоже стыдно; это позор. Лёша позорится неумело и непонятно даже, как так вышло, что к искренной чистой ненависти примешалось ещё что-то, совершенно другое, из-за которого краснеют уши и губы искусаны — лавхейт. Целует и трогает, трогает-трогает-трогает пальцами-пальцами-пальцами, пальцы неприятно прохладные и слишком уверенные. А Лёша даётся. Пальцам, усмешке с мятной жвачкой. Не может решить, отвернуться или как пацан, до конца: глаза в глаза, хмуро столкнув брови на переносице, пока мнут и тискают. Гречкину смешно. Конечно, блин, Гречкину смешно, Лёша же насквозь прозрачный, то в жар, то в холод, куда руки деть непонятно, а Гречкин уже всё знает, по-дурацки взрослый, весь такой- Такой. Опытный, недобрый. Скалится, лапает без малейшего трепета — а он первый, аргх, боже, Лёше обидно по-человечески, у Лёши глаза на мокром месте. Гречкин смеётся. Слёзы стирает большим пальцем, чмокает в угол рта. Не так, но, наверное, сейчас уже поздно сожалеть; Лёша сжимает кулак до больных лунок от ногтей на внутренке ладони. Гречкин нависает и он слишком близко — Лёша знает и хочет: сейчас. Поцелует. Вот так, по-настоящему. Лёша и до этого целовался, но только в бутылочку, понарошку, а тут по-другому совсем, Лёша теряется и терпит, разжав челюсть. Чёрт. Его целуют, а он не умеет, поэтому в ответ ничего, работа в одну сторону, неловко и тупо — как вся эта история в целом и Лёшины коленки, перемазанные зелёнкой, в частности, — смешно. Наверное, из-за этого Гречкин смеётся, кусается, дёргает на себя. Прижимает вплотную. Лёшу буквально вплавляет, как углерод в железо, намертво; он впивается Гречкину в плечо, под лопатку, между рёбер, отчаянно скребётся, цепляется за последний шанс выплыть, хотя выныривать уже поздно и Лёша даже не попробует (а зачем?) — всё равно утащит на самое дно. Или глубже. Глубже двойных смыслов две вещи: пустота дворов-колодцев и голова. В голове горячо, мысли спеклись липкой коркой, размазались внутри стенок, отдирать придётся вилкой заодно с отпечатками по всем доступным участкам кожи. Потому что Гречкин касается везде. Где можно и особенно где нельзя, с Лёши можно уже скатывать пото-жировые, настолько плохо и — Хорошо. Гречкин лезет в джинсы. Хорошо. Ладно. Лёша мяукает «не смей», оставляя в уме «останавливаться». Гречкин слышит. Мысли, рваные выдохи, так странно: Лёша пытается разучиться дышать или включить музыку. А Гречкин воздушно-капельным, рот в рот, искусственное дыхание, вливает кислоту вместо воздуха (иначе почему так разъедает?) — тут под кожей, там в мыслях. Везде. Духи эти, суммарно дороже всех Лёшиных шмоток, они тоже везде, Лёша ими как губка пропитан. Ими и сигаретами. Диор саваж и капитан блэк, Лёша ни того, ни другого до Гречкина не знал и жил счастливо, а сейчас узнал и без них почему-то не то уже и не так; привык. Привычка вторая натура, как говорит воспиталка, Лёша случайно своей второй натурой сделал мудака, — ой. Мудак Лёшу заставляет цвести красными пятнами по шее и стеклянными от пелены слёз глазами на него щуриться. Мудак то ли ухаживает, то ли стебётся, приучает к старбаксу и фривольным жестам. Лёша мнёт в лапках брендовый пакетик — очередная подачка, подкуп маленькой аристократической придури (Лёши). А Лёша как дурочка: ладошки холодные, между коленок зажаты, весь робкий, фиялкой нежной на пассажирском мнётся. Гречкину такое в прикол. Как колёсико под язык — новые ощущения. Гречкин перекидывает Лёше кусочек своей безалаберности через бутылочное горлышко и дикпики в ватсапе. И меф. Тоже кусочком, первым злым поцелуем: Гречкин прижимает к сидению и насилует Лёшину совесть. Лёша не должен. Лёше не должно. Хотеться, нравиться. Это всё эмпатоген, только из-за него, не из-за чего больше, Лёша думает, что Гречкин красивый. А ещё наглый, сытый, в волосы зарывается, обжимает по-свойски так — а чё ему стесняться-то. Лёша котёночком в руки даётся. А котёнки говорят «мяу». И Лёша, когда ладонь загребает под курткой, тоже только обмякает и мякает, ничего вразумительного не выговаривает. Ногтями чиркает по обивке, щекой жмётся к олимпосу (опять духи). Гречкин по приколу учит Лёшу целоваться. Джентли, по-французски, оттягивая губу по Кишенбауму. Лёша читал методичку с вики-хау, но до коралла и драгоценного камня не добрался, приходится сразу, на практике; Гречкин кусает в шею и завтра опять доставать свитер с горловиной, ну твою ж мать. Свитер, кстати, тоже насквозь в запахе, на бирке Y-3, ценник в пять цифр. Гречкин закидывает Лёшу подарками с прайсом глубоко выше среднего, причём небрежно, вскользь, — Гречкин не имеет привычки считать деньги, зато имеет привычку их разбазаривать. Возит по ресторанчикам, протаскивает в элитарные клубы. Лёша не понимает от начала и до конца, первое время хохлится, поднимая нервные плечи: чужая территория, чуждая атмосфера. Гречкин ржёт и не отпускает от себя ни на шаг, отшивает блестящих девочек, которые сплошь до головы — сахар, дорогое подобие водки, стреляют глазищами: «Кир», Гречкин не ведётся, склабится: «в другой раз» (за это спасибо). Лёша нехотя показывает ему своё, типа баш на баш: две заброшки, три дома-сквозняка, дикий сквер, старая церковь. Гречкин озирается, хмыкает, пару раз пытается полунасмешливо оплевать, но вовремя осекается (за это тоже спасибо). Чтоб потом — в гаражах. Кооператив на окраине, снова руки под кофтой. Лёша с «ты!» и «отвали» длиной в месяц переходит на «Кирилл». И становится как-то проще. Кирилл. Просто, без пафоса, меловую черту разметает. Кирилл — такой же пацан, пусть старше и с выебонами, но это уже не важно. Лёша впервые перегибается через переключатель скоростей, обхватывает лицо — пальцы не слушаются, ладошки колет, — и по-котячьи тычется носом в губы. Мур? (Всё становится слишком просто.)