Полевой мак

Шелковый, казалось, каждый лепесток Был полон солнца теплым света Маленький, как жизни он росток Любви начало, продолженье лета...

Гилберт пренебрегал многим, как и запретом на вождение в нетрезвом состоянии. Тут ему никто и слова за это не скажет, да и вести машину он мог в любом состоянии, как потрошить людей. Была в этом своя романтика. Вот уже виднелся загородный домик, обнесенный забором. Судя по свету во дворе — Людвиг дома. Тем лучше. Припарковавшись у дома, он громко хлопнул дверью. Двор залился собачьим лаем. Есть вещи, которые не меняются годами. — Людвиг! — Набрав побольше воздуха в грудь, немец заявил на всю округу о своем прибытии, затарабанил по двери. — Решил разгромить мне дом? — Долго ждать не пришлось. Недовольный Людвиг открыл дверь, отдавая приказ собакам идти по будкам. — Именно, братишка. Ке-се-се-се. — Засмеявшись, он зашел, сразу идя к дому. — И надолго. — Немец только тяжело вздохнул. Его старший брат временами бывает невыносим. А когда выпьет — в особенности. — До завтра… Уезжаю вечером. Сегодня Аличе еще полегчает, но вечно жить на препаратах она не сможет. Смотри, какой у тебя умный брат, всю аптечку с собой в дорогу собрал. Есть че поесть? — Разувшись и раздевшись, он, как у себя дома, заглянул холодильник, вытаскивая пачку сосисок и вареную картошку. — Уезжаешь… Собираешься лечить? — Сердце немца пропустило удар. Если Гилберт собрался помогать за так, то ему нечем будет удержать итальянца. Останется только школьная проблема с оценками, но в этом плане он изворотливые, прыткий как ящерица. — Я уже давно должен был заняться этим. Все же как ни крути, но мы с ней родственные души… Сам же знаешь. Давай не будем об этом. Я хотел поговорить о ее брате. — Скинув все на сковороду, он поставил ту на огонь, падая на небольшой кухонный диванчик. — Ее брат разве тоже нуждается в лечении? Или это тебя Антонио попросил оставить его?. — Так ты все же к его мальчишке прицепился? — На нем не написано, что это его мальчишка. — Голос Людвига стал строже. Гилберт уже было хотел намекнуть, что маки на телах обоих так не думают, но не стал еще больше его раззадоривать. — Мне не так сильно нужен сам Романо. Но каждый раз, когда я смотрю на красивые цветы, то хочу их сорвать, раздавить и выкинуть. Ты бы видел, как он двигается, когда танцует. Словно колос пшеницы на ветру, извивается из стороны в сторону… Это уже дело принципа. Мне нужно это тело, молодое, прыткое, усыпанное красными маками… Терпеть не могу таких. Так что прошу тебя, оставь девушку в покое. — Оставить в покое? — На нездоровые половые наклонности своего брата он знал, но просьба была абсурдной. — У меня достаточно денег, чтобы оплатить ей лечение. Этим я и манипулирую. Я остался здесь на лишний год только из-за этого. А если ты завтра увезешь ее, то все мне испортишь. Так что сиди ровно, Гилберт. — А не пойти ли тебе… — Альбинос выругался, строго смотря на брата. — Я не запрещаю тебе лечить ее. Я просто прошу повременить. Сегодня-завтра он станет моим. Ты и сам видел, как ее грудная клетка переставала вздыматься, пока не вколол ей добрую дозу адреналина. Так и убить ее можно было. — Иного я и не мог сделать! Она могла умереть, а могла и не умереть. Я выбрал второе. Таких как Романо — миллионы, не зацикливайся на одном красавчике, когда у тебя их может быть множество… — Ты не понимаешь меня, Гил. — Людвиг тяжело вдохнул, поправляя выпавшие волосы. — Этот мальчишка особенный. Я никогда не видел такого живого взгляда, свободолюбивой натуры. Даже в общении со мной он сразу сообразил, что рыпаться бесполезно… Я едва не сорвался вчера, когда этот испанец прижимал моего итальянца к себе. Тебе было приятно, когда Элизабет бросила тебя и уехала к известному музыканту в Австрию? Я думаю, что нет. — Так я и любил ее, а ты любишь только оболочку. Это разные вещи, Людвиг. Оставь их в покое… — Оставлю… Когда получу то, что хочу. Продолжать разговор Гилберт не видел смысла. До брата, его совести никогда не было не достучаться… Не отринув все человеческое, он не смог бы так пройти по карьерной лестнице в разведке. Армия сломила его, переделала под себя. Про себе немец думал, что теперь все зависит от Антонио, молчавшего столько лет. Отказывать своему брату было неудобно, но он уже давно все решил, что будет на стороне своего нарцисса, нежели бешеной собаки. *** — А вечерами здесь даже прохладно. Смотри, какой красивый закат. — Петляя по улочкам, они вышли к краю города, дороге. Но вот только ни о какой работе не могло идти и речи. Франциск разрешил в виде исключения, но пригрозил бутылкой, если он уведет у него сотрудника. — Но все равно так же жарко… — Романо пожал плечами. После того пекла для него все дни были одинаково приемлемыми для жизни. — Жарко — не холодно. А вот живи мы на севере, то и снег бы видели чаще. — Обязательно ли уходить так далеко? — Город уже начинал скрываться за их спинами, а Романо немного нервничать. Настолько секретный был разговор? — Забавно, что ты только сейчас это спросил… Может я маньяк или насильник какой, а ты вот так просто взял и пошел со мной невесть куда. — Не похожи вы на насильника… Взгляд у вас не тот. — Ловино было, с чем сравнить. Поэтому он и не побоялся идти с ним так далеко. Но вот продолжать шествие бы не хотелось. — Не такой, как у Байльшмидта, да? — Антонио горько усмехнулся, видя перемены на лице Варгаса. Угадал? — У него скорее взор служебной собаки. — Догадывался или знал о его связи с директором — итальянец гадать не хотел. — А ты в этом случае — сбегающий заключенный… — Больше тянуть Антонио не хотел, но и просто раскрыть себя не мог. — Вам откуда это знать? Может я еще и плененный, но просто не смею сбежать из-под его надзора. — Ловино чуть покраснел. Слишком много сегодня свалилось на него. Тело, вспоминая его взгляд, прикосновения, вздрогнуло. — Замерз? — Антонио удивленно изогнул бровь, получая отрицательный кивок в ответ. — Я чувствую себя как семечка, унесенная ветром не туда, если честно… — Романо подошел на несколько шагов вперед, становясь на расстоянии вытянутой руки. — Одиноко и запутано? — Да. Кругом столько всего, столько цветов, растений… И людей, рвущих все подряд… Сможете ли вы понять тоску цветка, который еще даже не успел раскрыться теплым солнечным лучам, а его уже хотят сорвать чужие руки? — Печальный взгляд метнулся к догорающему горизонту, после встречаясь с серьезным взглядом испанца. — Сколько метафор в твоих словах… Что же ты пытаешься скрыть, Романо? — Подул ветер, чуть оттягивая ткань рубашки, приоткрывая еще свежий след от укусов. Заметив это, Антонио сделал полшага вперед, протягивая руку к плечу. Но ладонь зависла в паре сантиметров от его плеча, встречаясь с испугом в глазах. Антонио сглотнул. Они, казалось, поняли уже все оба, но он все равно не хочет, чтобы это было известно. Запугал? Или Романо просто противен испанец? Вроде нет, ведь все школьные годы они достаточно тепло общались, для ученика и учителя, разумеется. — Я думаю, что это очень печально. А печальнее всего, когда на всей этой огромной поляне находишь оборванный стебель с засохшими корнями… Прости меня за это. И за это тоже. — Выдохнув, он все же схватил его за укушенное плечо, вызывая подавленный стон боли. Мягко обняв его за плечи, Карьедо крепко прижал Варгаса к себе, утыкаясь носом в плечо. Романо стоял, не двигаясь. В первую секунду он испугался, но после почувствовал приятное тепло, легкое трепетание внутри. То же он чувствовал и тогда, когда спал. Неужели Антонио оказался тем самым, с кем хотела свести его судьба… И он все это время молчал? Почему, за что он так с ним? Помедлив, он робко обнял испанца талию, прижимаясь ближе. — Я приму любой твой выбор, даже если ты будешь и ненавидеть меня за то, что я все эти годы молчал… Но пойми, ты был таким ребенком, а я имею не самое радужное прошлое… Но сейчас прошу тебя, давай просто так постоим… Солнце окончательно зашло за горизонт, погружая пространство в едва ли проглядную тьму. Позади загорались городские фонари, указывая дорогу. Парочка еще была на ней самой, но не давала все равно достаточно света, чтобы увидеть алый румянец на щеках итальянца и пылкие искорки в зеленых глазах испанца. — Это все, что я хотел сказать… — Разорвав объятия, он отпрянул, печально и вместе с тем нежно смотря на Ловино. Тот отвел взгляд. Он был готов принять испанца, но не разозлит ли этом Людвига… Его поспешные, необдуманные действия могут привести к катастрофическим последствиям. Байльшмидт не так прост, он знает это. Но после признания Антонио весь мир перевернулся. Он уже и забыл, когда чувствовал тепло от чужого человека, ласку и нежность. — Полгода… Дай мне полгода. — Романо тяжело вздохнул, утыкаясь макушкой в сильную грудь, хватаясь руками за ткань его футболки. — Хочешь дождаться окончания года? — Его вновь обняли, поглаживая по голове. — Не хочу бесить Людвига… — Так не беси его. Очень легко утратить для него всякий интерес. Романо понимал, на что намекает испанец, но он не был готов ни морально, ни физически. Да и тогда гнев немца не ограничится только на непослушном ученике, ослушавшегося его. — Я не хочу подставлять близких под удар… Прошу, дай мне полгода… Потерпи еще немного. — Казалось, еще немного, и Романо расплачется от свалившегося на него за день. — Хорошо… Но если он снова сделает тебе больно. — Загорелая ладонь чуть огладила плечо. — То разговоры с ним уже буду вести я. — Хорошо… Уже поздно… — И в самом деле… Пойдем, провожу тебя домой… — Улыбнувшись, испанец подхватил Ловино за подбородок, мягко целуя в уголок губ. — Спасибо за понимание. — Чувствуя поддержку и то, что если Байльшмидт перейдет черту дозволенного, проведенную с этого вечера между ними, то у Романо появился тот, кто сможет ему помочь, не даст в обиду. Романо наконец нашел свою поляну, где сможет пустить корни и цвести из года в год под теплым солнцем. Он наконец нашел свою родственную душу, а что будет дальше с ними — покажет время и судьба, сведшая их вместе.