Соколиный клевер

Уиллу оба рыцаря не понравились сразу. — Индюки напыщенные, — буркнул он, не переставая взмахивать косой, когда маячившие вдалеке силуэты приобрели чёткие очертания. Мерлин был настроен дружелюбней. Он бросил попытки что-либо скосить. Всё равно те были тщетными — лезвие то пролетало слишком высоко, задевая лишь верхушку травы, то пропарывало землю, то вовсе норовило цепануть его штанину, да пройтись по ступням. Стал с любопытством разглядывать приближающихся незнакомцев. Двое. Ехали на лошадях. Одеты в серебристые кольчуги и светло-синие плащи поверх, из-под которых выглядывали рукояти мечей. Пожалуй, отчасти с Уиллом можно согласиться. Первый незнакомец выглядел располневшим, то была не мягкая полнота, отражающая столь же мягкий, безобидный нрав, эта полнота походила на надутость и действительно наводила на мысли о высокомерии и напыщенности. Он лениво оглядывался, хмурился, как-то брезгливо поджимал губы, но вот его спутник… Он живо вертел головой, пробегаясь заинтересованным взглядом по возившимся с травой сельчанам, и приветливо улыбался. Глаза казались светлыми, лицо твёрдым, мужественным с явной рыжеватой щетиной и, в то же время, изящным с какими-то очень правильными чертами, волосы густые рыжие, игриво искрящиеся в рассветных лучах. Мерлин подумал, что никогда ещё не видел настолько красивых мужчин. Подумал, что человек с подобной красотой просто обязан быть принцем. — Приветствую, люди добрые! — Приветствует он, — продолжал негромко ворчать Уилл, — тоже мне. Будто честь великую оказывает! С чего взял, что мы добрые? Может, мым-м-м-м?!! Губы Уилла плотно сжались, попытки их разлепить и издать что-то кроме невнятного мычания успехом не увенчались. Он зло пнул Мерлина в голень, но тот, не обращая на приятеля внимания, продолжал, как заворожённый, наблюдать за теперь уже спешившимися рыцарями, точнее, за одним рыжеволосым и улыбчивым рыцарем. Встретился с ним взглядом. — Не подскажете, случаем, далеко ли до столицы? Вряд ли рыцарь обращался к кому-то конкретному, но Мерлин отчего-то был уверен, что вопрос предназначался именно ему, и просто не мог не ответить. — Где-то пять-шесть дней пути, — он обратил внимание на ладонь, сжимающую поводья, и, спохватившись, добавил, — но это, если пешком, на лошадях, наверно, быстрее выйдет. — Наверно, — кивнул рыцарь, приняв до комичного серьёзный вид. Достаточно длинные рыжие пряди спали на глаза. Он прыснул, заправил их за ухо и представился: — сэр Освальд Баррлоу. Сэр с фамилией сошёл с тропы, аккуратно пролавировал меж отвлёкшихся от покоса на пристальное разглядывание внезапного гостя сельчан прямиком к Мерлину. Протянул свободную руку. Мерлину тоже хотелось добавить к своему имени что-нибудь этакое, прибавляющее весомости. Что-то очевидно шуточное. Настоящих обращений и фамилий у такого, как он, быть не могло, это и ослу ясно. Как назло, в голову не шло ни одной остроумной мысли, а ведь, когда не надо, лезут только так. Пришлось смириться и, смущённо пожав ладонь, назвать простое, ничем не примечательное имя. — Так ты у нас сокол! — сэр Освальд Баррлоу заулыбался ещё шире, около глаз собрались дружелюбные морщинки. Видимо, словив недоумение на лице нового знакомца, уточнил: — Ну, соколик такой есть, маленький, да удаленький. Не знал? Теперь знаешь и можешь по жизни лететь гордо. — Твою б силу, да в полезное русло, — зло выплюнул Уилл, когда Мерлин вернулся в поле и осмелился подойти к приятелю, весьма красноречиво вцепившемуся в древко косы, достаточно близко. Мерлин примирительно выставил перед собой ладони. — Прости-прости, я не специально, правда. Просто не всегда могу её контролировать и порою что-то происходит… ну… само собой. Это чистая правда. Мерлин не колдовал над Уиллом намеренно. Но в момент, когда тот начал язвить над сказочным рыцарем-принцем, Мерлину отчаянно захотелось, чтоб он замолчал, чтоб больше ни единого едкого замечания не вылетело из его рта. Уиллу об этом знать не обязательно. — Зачем ты позвал их к себе? — спросил приятель с куда меньшей злобой. — Ты слышал, они почти двое суток без еды и сна… — Сейчас расплачусь. — …и были бы благодарны за приют, — с нажимом закончил Мерлин. — Куда ты дел лошадей? — Отвёл в твоё стойло. Приятельский нос дёрнулся, его крылья затрепыхались, реденькие усики под ним, что отращивались в надежде на более мужественный вид, смешно встопорщились. Мерлин хихикнул и тут же получил концом древка в грудь. — У. — Тык. — Меня. — Тык. — Нет. — Тык. — Никакого. — Тык. — Стойла. — Тыктыктык. — Это амбар, Мерлин! Он для моих запасов зерна и муки, а не для кляч всяких проходимцев! Ай, да что с тобой разговаривать! Просто возьми уже косу и работай, если не хочешь, чтоб старик Симмонс снова поколотил тебя за безделье. Мерлин без споров сделал, как было сказано, подумав только, что оно бесполезно, всё равно ничего не получается. И тут почувствовал, что не он направляет косу, напротив — сам инструмент тянет сжатые на древке и дужке ладони за собой, сам приподнимается над землёй, делает замах и — СВЕРП — полукруглый ряд идеально скошенной травы. — Сразу бы так, — в этот раз ворчание вышло одобрительным, почти похвала. — А от гостей своих держись подальше. Тот толстопузый со свинячьими глазками смотрел на тебя, как хряк на жёлуди. И льстец тоже какой-то нечистый. И рыжий! Все знают, что рыжими только коварные ведьмы бывают. Мерлин фыркнул и на мгновение разжал руки, позволяя Уиллу полюбоваться самостоятельностью и трудолюбием хозяйственного орудия. — Мы оба прекрасно знаем, что единственная ведьма тут я. Пусть не рыж, но очень коварен, потому прекращай меня злить. Уилл не прекратил, по пути в дом к заслуженному обеду и отдыху завёл ту же песню. — Им тут не место, если сами не ушли, выстави их. Хотя нет, не подходи к ним, лучше предоставь это дело своей матери, а то рядом с тем рыжим ты улетаешь похлеще, чем Марвинна дочка при виде кузнеца. — Не мели чепуху, язык отсохнет. Мерлин многое мог стерпеть от своего ворчливого друга, но грязные намёки — это перебор даже для него. — Говорят, у всех этих знатных развлечения с мальчиками — обычное дело, — не унимался Уилл. — Знаешь, чтоб и потребность удовлетворить и бастардов не плодить… — Ерунду говорят. — Баррлоу — древний, когда-то весьма влиятельный род, но он давно обеднел, растерял всю свою власть и силу, — бархатисто вещал сэр Освальд из тёмного угла комнаты, — так что я мелкая сошка. Окромя небольшого поместья, да в совершенстве отточенного умения владеть мечом у меня никаких богатств и нет. Но однажды судьба одарила меня ценнейшей вещью — любовью прекрасной девушки. Её губы мягки, зубки остры, тёмные густые кудри так приятны на ощупь, но, главное, её чувства ко мне были настолько яркими и страстными. Я был счастлив иметь такое сокровище и всем сердцем желал, чтоб она стала моей законной женой. Но вот родня девушки хотела совсем другого. Нищий рыцарь — не самый перспективный жених. На девушку ту клевали рыбки гораздо крупней меня. Я был готов биться за свою любовь и в честном битве, скорее всего, одержал бы победу. Мой соперник это знал и драться со мной честно даже не собирался. Собрав себе шайку прихлебателей, он вместе с ней попытался меня зарезать, видимо, надеялся, что смерть мою посчитают итогом пьяной драки или стычки с воришками, а сам он выйдет сухим из воды. Вот, — сэр Освальд прервал рассказ, что звучал для Мерлина точно сказка: отважные рыцари, прекрасные дамы, коварные злодеи, всё на своих местах. Он вышел из угла на светлый участок возле окна, поднял край рубахи, и Мерлин увидел несколько продолговатых шрамов с левой стороны живота чуть ниже пупка и пару шрамов выше, они были длиннее, походили на уродливые улыбки, в отличие от побледневших и сгладившихся нижних, бугрились и имели болезненный розоватый оттенок. Это должно быть отталкивающим зрелищем. А у Мерлина напротив аж подушечки пальцев зачесались от желания коснуться пострадавшей кожи. — Но, — сэр Освальд усмехнулся, отпустил рубаху и вернулся во тьму, — я упрямый, помирать не захотел. Умудрился отбиться от мелких шавок и неплохо так потрепать главаря, добить не успел — вовремя появившиеся стражники разняли. Неприятель мой оказался близок к королю и весьма им любим. В итоге, за вероломное нападение был наказан я. Изгнанием из Карлеона. Теперь у меня ни жены, ни дома, лишь верный, не пожелавший покидать меня, друг Бродерик, робкая надежда, что давний отцовский приятель сумеет найти мне местечко здесь, да протёртые штаны. Вот так вот бывает, соколик, — из угла послышался горестный вздох. Устроившийся в солнечном местечке под окном Мерлин с сожалением отметил, что Уилл отчасти был прав, близость сэра Освальда действительно влияет на него не лучшим образом. Довольно обширный словарный запас рядом с этим человеком ощутимо уменьшался, и сейчас Мерлин никак не мог найти достойные слова поддержки. Похоже, единственное, что он сейчас мог — не отвлекаться от штанов, продолжать орудовать иглой, дабы заделать уже наконец дыру, образовавшуюся в не самом пристойном месте. Получалось… с болью и кровью. По собственным пальцам он явно попадал чаще, чем по ткани. Мелькала малодушная мысль, окликнуть мать, всучить недоделанную работу ей, а то приличный человек уже неприлично долго сидит в исподнем, но Мерлин знал, что и так доставил неудобства, приведя в дом чужаков(а уж каким огромным неудобством является он сам со своей не всегда послушной силой…). Нет, он предложил сэру Освальду свою помощь со штанами, он и должен её оказать. Благо, сэр Освальд был терпелив, не злился на медлительность с неловкостью и охотно развлекал его рассказами из своей жизни. — Соколик, ты просто волшебник! — воскликнул он, получив обратно чутка окровавленные, зато без дырок в интересных местах штаны. — Оу, только чего не того не подумай, я не обвиняю тебя в каких-то тёмных делишках, ты добрый волшебник, что в самый тёмный час пришёл мне на выручку. И подмигнул. В груди у Мерлина разлилось тепло. А сердце бухнуло в лёгком испуге и в то же время — сладостном предвкушении. Возможно ли, что Освальд что-то про него понял? Понял и не испытал ненависти или страха? Даже если нет, и фраза про волшебника — случайность, то случайность приятная, воспоминания о ней всегда будут греть душу. Мерлин не понял, стал ли причиной его пробуждения ощутимый тычок в спину или виной тому раздавшееся сверху ругательство. Он распахнул глаза, пытаясь разобрать, что происходит во тьме дома. — Ох ты ж! Разбудил? Голос понизился до почти не слышного шёпота, упирающееся в спину нечто исчезло — это был носок сапога. Над ним возвышался полностью одетый, явно готовый к дороге, сэр Освальд. — Прости, — шепнул он, — у тебя чудное гнёздышко, соколик, но я неуклюжий баловень, не привык, что всё так тесно и темно, и под ногами кто-то спит. Не злись на меня сильно. — Вы уходите? Мерлин сбросил тонкое одеяло, сел на своей подстилке и, насупившись, воззрился на рыцаря. Он не злился за прерванный сон, скорее обижался за попытку сбежать, не попрощавшись. Разумеется, господа вроде Освальда ничего не должны таким, как Мерлин, но всё же… Мерлину правда казалось, что между ними возникла, если не дружба, то определённая связь, способная когда-нибудь перерасти во что-то большее. Мерлин не сомневался, что они ещё свидятся. Они ведь так тепло пообщались, так хорошо провели вместе время! Если их дороги просто разойдутся, это будет слишком несправедливым. Освальд опустился на корточки, мягко потрепал его по и так беспорядочным со сна волосам. — Да, нам пора. А ты можешь досыпать своё, не хотел тебя тревожить. — А я не хочу спать! — выпалил Мерлин, мгновенно устыдившись той неуместной капризности, что прозвучала в голосе. Даже чуток испугавшись. У него отсутствовал опыт общения со знатными людьми, однако подозрение, что с ними так нельзя, были. Освальд, к счастью, не оскорбился. Издал короткий смешок и спросил: — Соколик, ты на лошади когда-нибудь катался? Тёмный лошадиный глаз косился на него с явным неудовольствием, уши нервно подёргивались, а во всхрапывании слышались высокомерные нотки. Наверно, глупо использовать слово «высокомерный» по отношению к животным, навряд ли они способны на столь сложные чувства. Но Мерлин готов поклясться, что белоснежная лошадь сэра Освальда вполне способна, по крайней мере, в сторону безродных деревенских мальчишек. — Ну чего заробел? — хохотнул удерживающий поводья сэр Освальд. — Уже ведь знаком с моей девочкой, вчера без страха к ней подходил. Это другое! Вчера он подходил к ней, чтоб напоить, накормить, увести с солнцепёка, в общем, обслужить по полной программе. Сейчас же он собирался сесть на эту белую, чуть ли не сияющую, красавицу. Та, судя по всему, считала его намерение. Топнула копытом, с хрустом переломив подвернувшуюся под него веточку, приподняла губу, на миг обнажив широкие, массивные зубы. Давала понять, что способна сделать с лезущим не на своё место наглецом. И всё же, мысленно принося благородному животному глубочайшие извинения и уговаривая немножко потерпеть, Мерлин приблизился, осторожно, едва касаясь погладил крепкую, но изящную шею, принял поводья. Когда ещё на его однообразном, откровенно скучном пути встретится столь добродушный знатный господин, что позволит прокатиться на своей лошади? Даже если ему что-нибудь сломают, Мерлин просто не вправе упускать подаренный судьбой шанс на маленькое приключение. К тому же, это возможность провести с сэром Освальдом ещё немного времени. Потом же на долгие годы, а то и вовсе навсегда, он вновь застрянет в окружении за что-то его невзлюбивших, не стесняющихся распускать руки стариков, постоянно чем-то недовольного Уилла и матери любящей, ласковой, но всё чаще бросающей в его сторону до боли усталые взгляды. Но это потом, сейчас можно вслушиваться в командный, но всё ещё мягкий, до желания укутаться, голос Освальда. — Держи поводья, не выпускай и подойди ближе, да, вот так. Ухватись за луку седла… ну за переднюю часть седла, да, эту. Теперь вставь ногу в стремя, ничего не бойся, моя девочка хорошо выдрессирована, никуда утопать не… Нет! Не эту! Левую, ле-ву-ю ногу! Вот, правильно, молодец. Теперь оттолкнись, подтянись, правую ногу перекинь, нет-нет-нет, не надо падать, уф, правильно, держи равновесие и поводья тоже держи. Ну что, соколик, проводишь меня немного? Когда они выехали из Эалдора, точнее выехал Мерлин, сэр Освальд вышел на своих двоих, он ободряюще смотрел на неопытного всадника, подсказывая, что и когда следует натянуть, ослабить, дёрнуть, солнце ещё не встало. И, когда страх, что его вот-вот сбросят, подутих, когда тело, привыкнув к потрясыванию, расслабилось и осмелело, позволив оторвать взгляд от Освальда и поглазеть по сторонам, Мерлин сумел понаблюдать за горизонтом, приобретающим золотисто-алый оттенок и шустро светлеющим небом. Зрелище, само по себе, не новое, но на такой высоте, под мерный стук копыт, всё воспринимается гораздо свежее. Впереди показалась тучная фигура. — О, Бродерик, — заметил снизу Освальд, — решил-таки дождаться, а то представляешь, соколик, грозился без меня уехать покорять столицу. Мерлин невнятно промычал, он успел позабыть, что рыжий рыцарь не один, даже не спросил, куда с утра пораньше делся его спутник, тот вопреки внушительным размерам умудрялся быть совершенно не заметным. — Приехали, соколик, тормози. Я побыл бы в твоей компании подольше, но тебе ж потом самому сложней будет домой добраться. С неохотой, а также некоторой опаской, Мерлин надавил ногами на лошадиные бока, натянул поводья. Получилось, лошадь замерла. Было озорное желание не останавливаться, а то и вовсе — на полной скорости рвануть в столицу. Это уже через чур, подобной шутки не простит ни один даже самый мягкосердечный благородный человек. Да и не благородный, пожалуй, тоже. Лучше поскорее слезть, пока не наделал глупостей. Придерживая гриву и поводья, Мерлин вынул ногу из стремени, перекинул, почти коснулся земли. Тут его качнуло. Оставшаяся в стремени нога задрожала. Тряхнуло. Левая рука соскользнула с седла, пальцы правой выпустили гриву с поводьями. Сперва в глазах стало ослепительно ярко, потом — до черноты темно. Сперва полностью перестал чувствовать левое плечо, потом — чувствительность потеряло всё кроме него. От вспыхнувшего в нём ощущения чуть не задохнулся. Не только в фигуральном смысле. Заместо костей словно сунули угли, распалявшиеся от каждого движения. Каждого. В том числе, от обычно незаметного вздымания грудной клетки при вдохе. Мерлин лежал на боку, подмяв пострадавшее плечо под себя, давя на него весом собственного тела. Догадывался, что неплохо бы сменить позу, но боялся пошевелиться. Не решался даже дышать, дабы не сгущать и без того еле терпимую боль. Он не слышал, как к нему подошли, не ощутил чужой ладони на здоровом плече, понял, что с ним что-то делают, только когда его тушку силой уложили на спину. Взрыв в плече разметал осколки боли по всему телу — те впивались в голову, грудь, поясницу, кончики пальцев. Левая нога в судороге забила по земле. Из глаз брызнули слёзы. Зато он начал дышать. Через несколько мгновений вернулось, хоть нечёткое, но зрение, позволив разглядеть рыжие всполохи над собой. Вслед за ним подоспел слух. — Жив? Ты жив? Слышишь меня? — Ага, — неуверенно отозвался Мерлин. Жив ли — вопрос спорный, но он определённо слышал. И почти нормально видел потемневшее лицо Освальда с прорезавшимися на лбу и переносице морщинами. — Живой, трепыхается! — крикнул тот, поднимаясь с корточек. — Привяжи лошадей, — видимо, это Бродерику, — а ты… эх, соколик, зачем же тебе такие большие ушки, если ты ими совсем не слушаешь? — А? — только и смог выдавить Мерлин. Освальд принялся ходить вокруг него. — Я говорил, что девочка моя, привыкшая, чтоб на неё садились и с неё же слезали с левой стороны? Предупреждал, что в ином случае она нервничает? Пожалуй, что-то такое было, но Мерлин, увлечённый непривычными ощущениями и попытками не свалиться, действительно являл собой не самого внимательного слушателя. А небо-то совсем посветлело, такое голубенькое с редкими облачками. Уилл, наверняка, уже порадовался пустующему амбару. — Я ведь сделал всё возможное, чтоб ты не покалечился, хотел, чтоб ты хорошо провёл время… — Я… я… хорошо провёл, — со стыдливым всхлипыванием, опираясь на локоть правой руки, Мерлин приподнялся. Сел. Весьма болезненное действо вышло, но и лежать посреди тропы дальше нельзя. Мало того, что по ней может кто-нибудь промчаться, так ещё и отошедшее от шока тело стало замечать, насколько жёсткая и неровная под ним поверхность, как много на ней острых веточек с камешками, — мне всё понравилось и я ни в чём вас не виню. — Ты можешь подняться? — Освальд остановился, посмотрел непривычно суровым, но вроде как постепенно смягчающимся взглядом, ухватив за здоровую руку чуть выше локтя, помог Мерлину обрести вертикальное положение. Он только встал на ноги и тут же привалился к широкой груди Освальда, вцепившись для надёжности в кольчугу. Правую голень прострелило. Боль не сильная, тем более, в сравнении с плечом, больше неожиданная. Выяснилось, что он может стоять и тихонько ходить. — Славно, соколик, очень славно. Тогда давай, отведём тебя домой. Не бойся, я держу. Освальд действительно держал. За локоть. Шёл чуть впереди и тянул за собой. Не бросал. Мерлин был до слёз благодарен. Понимал, у этого человека есть свои дела, куда важнее возни с безродным недотёпой. Старался шустрей переставлять ноги и не стонать слишком громко от острых вспышек в плече. Думал, чем может выразить свою признательность. Ничего путного не придумал. — Освальд, простите меня, пожалуйста, — только и смог он выдохнуть в спину своего благодетеля, — за то, что лошадь напугал и от пути вас отвлёк. Мне жаль. И мне правда очень-очень понравилась сегодняшняя прогулка, я рад, что вы мне позволили прокатиться. АЙ!.. Больная нога ткнулась в массивный корень. Если б не сильная рыцарская рука, падения было б не избежать. — Не жалеешь, что встретил меня? А то был бы сейчас здоровой птичкой. — Нет! Наоборот, боюсь, что вы теперь жалейте, я вам планы испортил. А я за новую встречу с вами не против ещё разок с кого-нибудь свалиться, — осмелился пошутить Мерлин. Забавно, что после слов Освальда о птичке, неподалёку застучал дятел. Погодите… Мерлину показалось, что в его голове начался стук. И с каждым шагом усиливался. Почему идти так тяжело? Понятное дело — его нога покалечена и всё такое, но и сама дорога какая-то не такая. Густая высокая трава, куча бьющихся о пальцы корней и камней… и дятел? — Освальд… — прошептал Мерлин, замолчал, сглотнул вязкую слюну. Открыл рот. Закрыл. Посмотрел в одну сторону. В другую. Вперёд. Под ноги. Желал точно убедиться, что ничего не путает и рвущийся с губ вопрос не прозвучит бредово, — зачем мы сошли с тропы? Никакой реакции. Его не расслышали? Мерлин повысил голос. — Почему мы в лесу? — Летим к дому коротким путём, соколик. Хорошее объяснение. Соблазн принять его, прекратить думать и насладиться разлетевшейся по лесу соловьиной трелью столь велик… Столь же сильно понимание — человек, не бывавший здесь ранее, ни о каких коротких путях знать не может. Мерлин замер. Вырвал руку из хватки. Освальд также остановился. Повернулся к нему. — Что такое, соколик? Устал? Слишком больно? — голос сочувственный, совсем не злой. — Ох, да ты ж бледный точно покойник! Дрожишь… Ну-ка, присядь. Мерлин позволил отвести себя под раскидистую крону дуба и усадить в выемку меж бугристых корней. — Что мы тут делаем? Попытался ещё раз. Нужно понять мотив Освальда, тогда станет ясно, как стоит действовать. Что ему нужно от бедного деревенского паренька? У Мерлина нечего красть. Не за что мстить. Неужто дело в испуганной лошади? Но это было не специально, и Мерлин уже извинился. Извинится ещё сто, тысячу раз, если понадобиться. Он ведь правда сожалел. Освальд, проигнорировав вопрос, устроился напротив. Плаща с кольчугой не было, только заштопанные штаны, да лёгкая туника. Мерлин, несмотря на протесты в левой руке, сильней вжался в шершавый ствол. От чужого прикосновения это не спасло. Ладонь легла на лоб. А может спасаться и не надо? Опасности нет, просто затуманенный болью разум не в силах здраво воспринимать реальность. Ладонь Освальда широкая, тёплая, даже жаль, что она так быстро пропадает со лба, но теперь пальцы слегка поглаживают щёку. Никакой боли или угрозы, только успокаивающая ласка. О, ему точно нужно успокоиться! — Я ведь тебе нравлюсь, соколик? Пальцы бегут по линии подбородка. — Да. — Ты хорошо провёл со мной время? Кивок. Спускаются по шее. — А друг мой тебе нравится? Мерлин замешкался, не очень понимая, при чём тут Бродерик. Да и вообще он, кажись, упустил нить разговора. Освальд ухмыльнулся. Зацепил шейный платок. — Вижу, не восторге от него. Зря. — Сдёрнул и небрежно отбросил в траву. — Бродерик обязательно тебе понравится, когда узнаешь его получше. Ты вот, между прочим, ему уже нравишься. Верно говорю? Вопрос улетел куда-то в сторону. Мерлин скосил глаза, попытался повернуть голову, но широкий ствол мешал как следует оглядеться. А вот шелестящий звук грузных шагов стал очень явным. Вместе с ними всё более явной становилась и паника. Мерлин не знал, что его так пугает, но игнорировать скручивающий внутренности ужас больше не мог. Он ощущался так же реально, как и объявшее плечо пламя. Как ладонь Освальда то ли поглаживающая, то ли сжимающая шею. Стиснув зубы, Мерлин подтянул к себе ноги, приподнялся. Ладонь соскользнула с шеи и за ворот рубахи потянула его обратно. Он не поддался. Оттолкнувшись от ствола, метнулся в сторону, из-за цветных вспышек в глазах не особо разбирая, куда бежит. Хотя бегом его хромания можно было назвать с натяжкой. Зато, в отличие от некоторых рыцарей, он не споткнулся ни об один корень. Среди зелени наткнулся на металлический блеск. Кольчуга! А значит рядом… Мерлин не смог бы наклониться, его бы просто свалило от боли и невозможности нормально держать равновесие, но меч сам выскользнул из ножен и ткнулся рукоятью в протянутую ладонь. — Соко-о-олик, — раздался сзади такой бархатистый, заставляющий ёкать сердце, голос, — ну не делай глупости. Развернувшись, Мерлин упёр остриё в грудь сэра Освальда. Тот стоял с поднятыми, раскрытыми ладонями и безмятежной улыбкой. — Хэй, я не желаю тебе зла. — Что тебе… — заметил приближающегося Бродерика, — вам от меня нужно? — Хотим хорошо провести время, не более. Скажи лучше, соколик, — вопреки здравому смыслу, Освальд шагнул ближе, сильнее давя грудью на остриё, на белой ткани проступили розоватые пятнышки, — ты уже убивал? Ты сумеешь надёжно спрятать тела? Пойми, в столице меня ждут кое-какие люди. Если я не прибуду к означенному времени, у них появятся вопросы. Они попробуют узнать, куда делся благородный господин. Прочешут мой маршрут. Точно наткнуться на твою деревню. Сможешь убедить соседей, не болтать о нашем с тобой знакомстве? Меч не был тяжёлым, в руке держался необычайно легко. И всё же рука начала неконтролируемо трястись. — Освальд, сэр, пожалуйста, — Мерлин всхлипнул, — вы меня пугайте. Я просто не понимаю, что вы хотите сделать. — Хочу позаботиться. Хочу спасти от казни. И тебя, и твою мать. Любишь мать? Люби, она у тебя хорошая, ласковая... и её, в случае чего, скорее всего сочтут соучастницей. Понимаешь? Так что, — он аккуратно взялся за лезвие, потянул, — отдай-ка мне эту опасную игрушку. Умница. А теперь иди ко мне, ну же, не бойся, не обижу. Ты, верно, чего-то недопонял, никто не собирается тебя убивать, чуть развлечёмся и домой отпустим. Его не убьют. Это хорошо. Это должно успокаивать. Он вернётся домой. Мама, наверно, уже места не находит от волнения. Нужно было разбудить её, поцеловать, сказать, что он ненадолго отлучится. Но почему же страх никак не уходит? Почему дрожь только усиливается, а слёзы продолжают жечь глаза и щёки? Почему в мягком, чуть ли не родительском тоне слышится нечто зловещее? А Освальд смахивает слёзы, ерошит волосы. Говорит-говорит-говорит. Мерлин не улавливает полного смысла. Выцепляет отдельные слова: хороший, добрый, милый, красивый, кожа, мягкая, красивый, девушка… — Я тоже рад встрече с тобой, соколик… Пальцы одной руки сгребают волосы и заставляют задрать голову, пальцы другой раскалёнными иглами впиваются в плечо. Спиной Мерлин чувствует острую кору дерева, в которое его впечатывают. Всё, случившееся после, накрыто таким густым туманом, что кажется почти нереальным. Если б не следы чужих пальцев, губ, зубов, щедро рассыпанные по всему телу, если б не боль в месте, что никогда прежде у него не болело, Мерлин смог бы убедить себя, что, свалившись с лошади, он повредил голову и увидел бредовый сон.

***

Кади давно уже не была ребенком, но всё ещё верила в сказки. В прекрасные волшебные сказки. О мудрых драконах, живущих тысячелетия и способных предсказывать будущее, о единорогах, что в ответ на доброту и ласку готовы щедро одарить человека, не серебром и златом, но плодородной землёй и приятной погодой без засух, потопов и морозов на многие десятилетия, о могущественных чародеях, злых, обращающих прекрасных юношей в лягушек, а живые сердца в ледышки, и добрых, всегда готовых помочь обычным людям, поделиться советом, предсказанием, какой-нибудь полезной магической вещицей. Сейчас таких сказок уже не рассказывают. Разве что, иногда, про злых чародеев. Доброму волшебству места в этом мире больше не было. Кади места в этом мире больше не было. Давно, будучи совсем малышкой, она верила, что, как и большинство героев маминых историй, рождена для чего-то великого, верила, что вырастет и совершит что-то этакое — грандиозное, волшебное и доброе, обязательно, доброе, а как иначе-то? Даже сейчас, почти двадцать лет спустя, в ней до сих пор жила эта детская вера. Она просто обязана сотворить нечто невероятное, непосильное для обычных людей, нечто такое, о чём потом будут слагать легенды. Не то чтобы Кади не устраивала жизнь обычной деревенской целительницы, возня с травками и скляночками действовала на неё успокаивающе, небольшая полутёмная хижинка, пропитавшаяся лекарственными ароматами, дарила чувство безопасности, местные жители были небогаты, многие откровенно бедны, но всегда старались отплатить за целительскую помощь — кто жирненького кролика притащит, кто овощами поделится, кто дров наколет. В общем неплохая жизнь, пожалуй, даже хорошая, но... Но при каждой подобной мысли сила, притаившаяся под кожей, будто вскипала. Начинала протестующе бурлить, жечь, колоть, вырываться, пытаясь напомнить — она рождена не для этого. Ютившаяся где-то у самой границы королевства мелкая деревенька с людьми, что и собственное имя не способны написать, не должна была стать её судьбой. В каком-то смысле сейчас она была принцем в лягушачьем теле. Не буквально, нет, но как... как... о дерьмо, да как же звучало то слово, красивое такое? Фух, вспомнила. Метафора. Да, метафора выходила довольно меткой. Злой чародей в её истории тоже имеется. Вот только он не чародей, но совершенно точно злой. И даже без чародейской силы этот человек сумел переписать её судьбу, сумел вышвырнуть Кади из собственной жизни. И прямо сейчас сын этого человека мирно спал в её доме.