Терновый венец безволия

...только ты постоянно прощаешь меня, как мать, веришь сказкам про нас и подобной нелепой чуши. я умею любить, но ещё я умею — врать, и пускай ты умеешь намного-намного лучше. — вневесомости

2. Стук в дверь заставляет вздрогнуть, встрепенуться, как птице, по случайности присевшей на карниз. Стоит утереть слёзы с щёк, ощущая под ладонями шершавость высохших дорожек. Как стыдно-то. Стоит шмыгнуть носом, проморгаться, поднимаясь с кровати будто не на своих ногах: те шарнирные, набитые ватой или, наоборот, негнущиеся и деревянные, как будто коленные суставы перестали выполнять свою функцию. Так клинят и лязгают дверные петли. И лучше не оборачиваться за спину, чтобы не наполниться ещё большим стыдом от своей же уязвимости, подобной смеси слабости ребёнка и той, что накрывает свинцовым одеялом при болезни. Стук повторяется. Нетерпеливый, от чего-то злой, что кажется почти чудным: как стук может быть злым? Дверь открыть получается со второй попытки, ухватившись за ручку. Пальцы практически не дрожат. Практически. — Багра? Голос низкий, осиплый, немного гнусавый даже, потому что от собственной слезливой раздробленности заложило нос, и горло царапает чёткой необходимостью прокашляться, чтобы избавиться от вязкого кома в нём. Стоящая на пороге Багра окидывает её взглядом с ног до головы. Всё ещё облачённую в подаренный кафтан, несколько измятый и так удачно сочетающийся с безнадёжно испорченной причёской. Пуская насмарку старания Жени. Её наставница кажется такой напряжённой, что это почти смешит. Иррационально, возможно, немного истерически, но смешит. Тишина не успевает накинуть свои сети, подобно паутине, потому что Багра открывает рот, но чужой голос, ясный и сильный, полный заиндевевшего безразличия, раздаётся из недр комнаты: — Ты что-то хотела, старуха? 1. Она надеется, что Дарклинг не придёт. Забудет или вовсе передумает. Или придёт позже, чтобы к тому моменту она смогла собраться с мыслями и наскребла спокойствия со всех углов. Иначе ни одного слова связного не получится произнести. Но Дарклинг приходит ни раньше, ни позже — время раскалывается, стоит ему пересечь порог комнаты и прикрыть за собой дверь. — Алина. Та кивает в ответ. Смотрит куда-то в сторону. Наверное, ему кажется, что смущённо, потому что она кожей ощущает, как Дарклинг наклоняет голову к плечу и добавляет: — Всё в порядке? Алина снова кивает, как болванчик. Шейные позвонки, наверное, едва не переламываются от резкости движения. Он делает шаг вперёд. К ней. Алина — шаг назад, сцепляя пальцы перед собой, выламывая их; выискивая в себе слова, силы или хоть что-нибудь. Впрочем, ни то, ни другое не приходит к ней на помощь, потому что Дарклинг вмиг оказывается на расстоянии того самого ужасающего шага (или даже меньше?). Комната сужается, наваливается стенами, как опадающий карточный домик; она осыпается стеклянной крошкой окон на плечи, когда Дарклинг берёт Алину за подбородок, вынуждая поднять голову. Касание разжигает пламя уверенности, осторожным выдохом на тлеющие угли, но на поверку — ещё больше изламывает, потому что Алине приходится взглянуть в чужое лицо и предстать совершенно раскрытой, подобно книге. Дарклинг на своём веку немало таких прочёл уж точно — и вот ещё одна перед ним, со всей гангреной чувств ему представленная. — Что стряслось? Голос мягок, как пуховое одеяло, и совершенно не полон едкой злости; он не сыплет призванными ранить её фразами. Дарклинг не говорит с ней, как Мал. «Мне нравится, как он смотрит на меня!». Брошенные в сердцах слова, но от того — ещё более болезненные в своей искренности, потому что Алине Старковой необходимо быть кому-то нужной; потому что Алине Старковой нравится то, с какой аккуратностью Дарклинг заправляет ей волосы за ухо. И то, как он зовёт её по имени, пускай в каждой произносимой им букве различимо требование: — Алина. Она ему улыбается. Кривовато. И губы подрагивают. — Вечер закончился не очень удачно, — о святые, чудо, как она это произносит на одном выдохе. Почему же никак не выходит успокоиться? Почему рана, нанесённая её лучшим другом, оказывается такой глубокой, раз не перестаёт кровоточить даже сейчас? Почему она не может переждать и не падать в грязь перед этим человеком с прогорклым унижением? «На тебе его клеймо». Ощутить бы себя грязной, оплёванной, но Алина, оказавшись у себя, не воспылала желанием стянуть с себя подаренный кафтан, сорвать все украшения, как ядовитые цветы, с корнем, дабы упрятать так надёжно, чтобы более не чувствовать себя клеймённой и кому-то принадлежащей. — Я не смогу тебе помочь, если не узнаю сути, — произносит Дарклинг медленно, а после берёт её за руку и тянет за собой к кровати. В груди предательски ёкает: страхом, незнанием. И воспоминания вовсе не перед глазами мелькают — они разгораются картой чужих касаний на коже. Руки Дарклинга на её бёдрах, его язык, ласкающий шею; губы, касающиеся ключиц с нежностью раскалённой стали; поцелуи, яркие и жадные, затапливающие силой, желанием и той злостью, которая обожгла да кожу содрала в одну секунду. «Это единственное, чего я желаю». Алина почти успевает открыть рот, чтобы сказать самую ужасающую глупость на свете, но Дарклинг и тут опережает её: усаживает на кровать и сам, стянув кафтан, устраивается рядом. Странно видеть его таким, и Алина смотрит скорее на его руки, хмурясь и кусая нижнюю губу. Какое дело могущественному генералу до проблем сиротки? Даже если она великая заклинательница, способная устраивать полуночные пикники. Кажется, тогда эта шутка его позабавила. Дарклинг подгибает под себя ногу, наблюдая за ней — взгляд жжёт поочерёдно переносицу, скулы. Об остальном Алина старается не думать, изучая глазами рукава чужой рубашки. Неизменно чёрная ткань, чёрные запонки, едва видимые в рыжем полумраке комнаты: придя, Алина задула львиную долю свечей, оставив один канделябр. — Я встретила друга, — вдруг произносит она, не давая себе передумать. — Встреча не удалась. — Друга? — Да. — Того, кто ищет оленя, — Дарклинг не спрашивает. Он помнит, о чём они говорили. — Мальен, верно? Алина кивает, вновь и вновь сцепляя и расцепляя пальцы в замок. До тех пор, пока Дарклинг не накрывает их своей рукой со спокойствием укротителя. Так бы, наверное, он успокаивал встревоженную кобылу. «Или глупую девчонку, с которой вообще возиться не должен, — едко напоминает внутренний голос. — Он ведь не сопли пришёл тебе вытирать, идиотка». Алина вздрагивает, поднимая голову; натягиваясь тонкой струной. «Можно я зайду к тебе вечером?» Она открывает рот, но Дарклинг качает головой. Догадываясь, какие мысли блуждают в чужой голове? Взгляд останавливается на его шее — расстёгнутые верхние пуговицы позволяют рассматривать её с каким-то позорным бесстыдством. — Он обидел тебя? Алина дёргает головой. — Он меня. Я его. Это сложно. — Вероятно, вы друг друга недопоняли, — замечает Дарклинг и вдруг тянется к ней. Алина замирает, запоздало понимая, что он всего лишь вытаскивает шпильку из её волос. Золотая полоска мерцает на покрывале. К ней прибавляется ещё одна. И ещё. Ощущение от происходящего странное, покалывающее немного: мурашки ползут по коже, похожие на маленькие иголки. — Вероятно, понять здесь меня можешь только ты, — горько замечает Алина, отвечая в тон. Ей бы глаза опустить, ведь Дарклингу совершенно не стоит видеть, что она в шаге от того, чтобы слёзы вновь покатились из глаз — безмолвной, горькой обидой. — Ты так думаешь? — голос Дарклинга тих, но каждое слово бьёт вровень удару сердца. Ныне его глаза такие тёмные, беспросветные, совсем не кварцевые — сплошной антрацитовый мрак. Хочется попросту утонуть в них и ни о чём не думать. Волосы рассыпаются по плечам, более не удерживаемые шпильками. Алина подавляет, практически затаптывает порыв заправить пряди за уши. — Разве это плохо? — она хмыкает; выходит совсем невесело. — Когда олень будет у нас, всё встанет на свои места, Алина, — Дарклинг едва улыбается. Отблески свечей делают его лицо гротескнее, черты — чётче, высеченнее резкими линиями. Хочется проследить пальцем тень от скулы и ниже. Ей в действительности нравится его внимание. А кому бы не понравилось? Даже Жене, которая не отказалась бы, при всех своих заверениях, что не стоит привязываться к тому, кто живёт в разы дольше, чем все они — мгновения в его жизни. — Если он будет у нас, — замечает Алина хрипло: то ли от собственной внутренней усталости, то ли от пагубности мыслей. — Он будет у нас, — повторяет Дарклинг. Давление мягкое, но всё же — это давление, пускай состоящее сплошь из уверенности. Кивок. — Следопыты вскоре настигнут его. Всё изменится. Мы всё изменим, — Дарклинг касается её волос, зарывается в них пальцами и массирует кожу головы. Тепло разливается по всему телу. Алина подавляет желание тихо застонать и только смежает веки. — Почему ты так веришь в меня? — Потому что ты особенная. Он так просто говорит это! Такие желанные, такие запретные слова. Сколь долго она желала услышать их совершенно из других уст, пускай не в контексте спасения целой страны? Сколь долго, чтобы теперь под веками разливался жар? Алина так скучала по Малу, отправила десяток писем, ждала хоть какой-то весточки, даже не надеясь на встречу, чтобы, всё же немыслимым чудом столкнувшись, получить оплеуху его словами. Наверное, Алина Старкова представляет собой воистину жалкое зрелище, потому что оказывается прижатой к чужой груди спиной, обнятая кольцом рук. Повернув голову, она может уткнуться лицом Дарклингу в шею, ощутить жар его кожи и запах, проникающий глубоко, в самую суть. Вдох, выдох, чтобы прочувствовать и запомнить. «На тебе его клеймо». А запах тоже останется? Пропитается ли её кожа, волосы и одежда ароматом зимнего леса? Алина вдыхает, выдыхает. И слёзы всё-таки катятся по её щекам. 3. — Честно говоря, я немного растеряна, — Алина снова кусает нижнюю губу, глядя на Дарклинга. Посмеивается нервно. — Что такого могло произойти? Тот наблюдает за ней с кровати. Не стоит думать, как вообще происходящее выглядит со стороны, но Алина всё равно — думает, пускай голова начинает ныть, наливаясь противной, стальной тяжестью. Ей не становится легче от мысли, что рубашка Дарклинга наверняка промокла от её же слёз. Возможно, эта соль осела и на его коже. И совершенно не легче от осознания, что ему пришлось вообще её утешать. Он сам воспринимается в этой комнате неправильно: эти стены малы ему в плечах, и от этого осознания в груди что-то стягивается. Сто двадцать лет — долгий срок, чтобы всякие девочки с разбитыми сердцами наверняка стали вызывать раздражение. Дарклинг словно чувствует её. — Иди сюда, — и зовёт её, приманивает рукой, и сложно не поддаться этому зову: не вернуться к его теплу, к ненавязчивой ласке и расслабляющей нежности чужих рук. И Алина позволяет себе эту слабость, оказываясь вновь рядом, но не решаясь прикоснуться первой. Перед глазами появляется лицо Багры. Сжатые губы и взгляд... Алина сглатывает. И не передать того, что промелькнуло в её глазах, когда Дарклинг задал свой вопрос. Алина теперь по её мнению явно безнадёжная дурёха, только и думающая о танцах со своим тёмным принцем. И пусть! О святые, как ей надоело. Пусть думают, что хотят. — Странное время для занятий, — осторожно замечает она, выуживая слова из хаоса в собственной голове. — Она пришла явно не для этого. Дарклинг вдруг закусывает нижнюю губу, совсем, как сама Алина, и хмурится. — У нас сложные взаимоотношения, — произносит он медленно, кривится едва последнему слову. — Она считает мои идеи чудовищными. И, уверен, постаралась бы настроить тебя против меня. — Что? Это же вздор! Дарклинг дёргает плечом. Рваное пожатие, немногим злое. — Как ты сказала: это сложно, Алина. — Что чудовищного в стремлении объединить Равку? — Алина поднимает брови, а после трёт глаза, совсем как уставший ребёнок. Дарклинг тонко улыбается. Он выглядит немногим устало, совсем не так взбудоражено, как часами ранее, когда смотрел на неё во мраке той комнаты, а воздух между ними звенел от истлевающего напряжения. — У каждого из нас свои взгляды, — улыбка тает, и он смотрит на неё неожиданно серьёзно. — Но мне важно, чтобы ты доверяла мне. И позволила помочь, когда придёт время. Только Дарклинг ныне ей помог в разы больше, чем сам мог бы вообразить. И как было бы просто согласиться. Но Алина помнит завет Жени и за весь этот странный разговор впервые поступает осторожно: — Я знаю, что не справлюсь одна, — она запинается. Добавляет почти ворчливо: — Быстрее бы это всё закончилось. — Претит роль спасительницы? — Очень. В глазах напротив переливаются кварцевые отблески, и Алина немногим любуется, затаив дыхание. — Скоро, моя милая Алина, — обещает Дарклинг и снова к ней тянется. Матрас прогибается, шуршит одежда, но звуки тонут в излишне громких ударах сердца. Тёплые, сухие губы прижимаются к её лбу. Алина сипло выдыхает, ощущая, как дрожат собственные веки и как трепещет всё её существо от этого жеста. Она не замечает, как ухватывается за плечо Дарклинга, как если бы могла тотчас упасть. «Моя милая Алина». Он отстраняется. — Тебе нужно отдохнуть. Верное решение. Да только стоит Дарклингу шагнуть за порог, как все события вечера накинутся на неё голодным зверьём. Алина слышит, как их когти царапают дверь по ту сторону. Или они рвутся с изнанки её кожи, натягивая её, едва не прорывая? О святые, она совсем раскисла. И, наверное, по этой причине и только по ней, конечно, Алина не разжимает пальцев и говорит прежде, чем успевает осознать: — Останься со мной. Дарклинг замирает. Его мышцы каменеют под ладонью, ощутимые сквозь ткань рубашки. Алина заставляет себя не сглотнуть, не допустить мысли, что может выглядеть полной идиоткой в его глазах. Если можно было бы выглядеть ещё хуже, чем уже есть. Дарклинг пришёл к ней вовсе не за этим. Стоит об этом помнить. — Извини. Она всё же убирает руку. Слишком поспешно, поджимает пальцы по-кошачьи и отворачивается, будто этот простой жест способен стереть глупый порыв. Проходят долгие секунды, полнящиеся стыдом от собственной наглости, после чего раздаётся тихий смех, и лицо Алины вспыхивает, наполняется жаром. Она едва не задыхается. — Алина Старкова, — голос Дарклинга заставляет вздрогнуть, пока горячий выдох касается её уха, а тело предательски ощущает чужую близость и, святые, жаждет её, — пожалуй, за мою долгую жизнь ты — то самое уравнение, которое никак не хочет сходиться. Алина вдыхает судорожно и осознаёт, что во рту пересыхает — сглотнуть нечем, прежде чем она поворачивается и Дарклинг накрывает её губы своими. 4. Время переваливает глубоко за полночь, и, возможно, совсем скоро за окнами задребезжит рассвет — вязкий, тягучий, как кисель. Стоит хорошенько прислушаться, и станет различим шум подле Большого Дворца, ведь бал, несомненно, продолжался и без присутствия своей практически виновницы. Ныне она спит, заботливо укрытая одеялом. Дарклинг задумчиво перебирает русые волосы юной заклинательницы, пока та сама во сне забавно кривит покрасневшим от слёз носом и всё теснее прижимается к чужому бедру, на коем устроилась взаместо подушки. Он мог бы довести начатое до конца, но опыт подсказывал: вовсе не такая поддержка была необходима той, что стала ключом к покрывшемуся ржавчиной замку. А он слишком хорошо научен распознавать и использовать чужие желания. Если Алине так необходимо быть нужной и желанной — он даст ей это. А после возьмёт своё. Ведь Алина Старкова спит на его коленях. Ведь Алина Старкова уже принадлежит ему сердцем, а вскоре станет принадлежать и волей. И Дарклинг знает: когда придёт время, убить оленя и надеть на себя ошейник она позволит. Абсолютно добровольно.