Золото и серебро

Подобные вечера становились для них обыденностью. Широко распахнутые двери балкона наполняли комнату тонким и едва уловимым запахом озона. И тем самым ненавистным Хаксу холодом, от которого он не уставал прятаться за плотной тканью темного халата: они променяли стены крейсера на одну из квартир небоскреба два года назад, но он все так же продолжал мерзнуть, словно холод этот — будто беспрестанно следующего за ним спутника — он забрал оттуда с собой. Кайло же любил стоять на каменном полу босиком, часто сбрасывая с плеч помпезно вышитый пиджак или легкую рубашку — и так, встречая в лицо редкие порывы ветра, чувствовал себя живым. Он словно до сих пор старался провести грань между прошлым и настоящим. И вот она, эта граница — возможность выйти на собственный балкон и увидеть ночной, усеянный золотыми огнями Корусант. Вид, который так легко было полюбить. Свобода, которую они так давно желали ощутить. И они были свободны — от старых титулов, от липких интриг, от нескончаемого ожидания. Война была окончена. В такие вечера Хакс становился меланхоличен. За него привычно говорил лишь тихий шелест потертых страниц его книг, звенящий и тонко дребезжащий звук стекла, изредка задевающего ряд зубов: он либо погружался на долгие часы в чтение, либо задумчиво покачивал перед лицом бокал, словно бы завороженный плескавшимся за стеклом багрово-румяным вином. Он все чаще замирал так, погребенной тяжелыми раздумьями — быть может, до сих пор пытаясь привыкнуть к безмятежности, беззаботности. К тому, как время легкомысленно ускользало, и этим уже не тревожило привыкший к постоянной работе разум. Так, как было в те годы, когда он был генералом, а после — канцлером. Хакс утверждал, что в такие часы не любил говорить — и лишь поэтому занимал себя чем мог, пока Кайло отстраненно сжимал перила своего излюбленного балкона. Но Рен знал причину его тихой, порой молчаливой апатии — или пытался убедить себя, что знал. Он отнял руку от разогретых перил, чтобы дотянуться до Хакса — тот, лишь сильнее укрываясь от прохлады предстоящей ночи, безмолвно стоял сегодня с ним рядом — и подцепил пальцем одну из седеющих прядей, пытаясь в который раз найти подтверждение своим догадкам. Хакс только склонил голову, предугадывая его действие, и в привычной ему манере поджал губы. — Ох, прекрати, Рен. Ты знаешь, как я это не люблю. — Мне нравится, — коротко ответил Кайло. Он никогда об этом не врал. Волосы Хакса остались все так же красивы: горящий за их спинами румяный свет спальни заставлял гореть, вспыхивать огнем и его рыжие пряди, но сумеречное небо перед ними — наоборот, выхватывало из них лишь белые. Золото и серебро. Зрелище, граничащее лишь с видом распростертого перед ним Корусанта. — Конечно. Тебе нравится… — фыркнул Хакс, изогнув бровь. — Это же не мне тут тридцать девять. Кайло пожал плечами. — Всего пять лет. Не многим ты меня старше. Но своим преувеличением ты скоро убедишь себя, что нас разделяют целых десять. Хакс вдруг почувствовал прикосновение к ладони, и опустив взгляд вниз, увидел руку Рена, медленно поглаживающую его костяшки. А потом и то, как на фоне серебристых широких перил так же медленно переплелись их с друг с другом пальцы. Любимый жест Кайло, столь же сентиментальный, как и раньше — иногда, казалось, он свято верил, что только этим мог избавить его от уныния. Прошло столько лет, но он совсем не изменился. Особенно в своих привычках. — Мне нравится, — вновь повторил Рен. Сдавленный голос выдавал его, словно его чувства были нераскрытой тайной, а они — до сих пор не более, чем соперниками. Седые пряди в волосах должны были давно перестать вызывать его восхищение. Это был не тот грязно-серый цвет, что так часто укрывали под фуражками стареющие офицеры — это была утонченная, благородная белизна. Кайло привык к ней, и к тому, как она делала кожу Хакса еще бледнее. Особенно здесь, под светом трех спутников, что оставляли в его волосах тонкий, струящийся вдоль прядей отблеск. Он помнил тот момент, когда увидел его седину впервые — четыре года назад, в одном из ангаров, куда мягко и беззвучно заплыл его личный шаттл. Тогда, изнуренный долгим перелетом, он заметил несколько серебристых линий в волосах Хакса не сразу. Лишь когда осознал, что это было не отражение света многочисленных ламп — это действительно была седина. Расплавленное серебро, едва заметно вплетенное в янтарь. — Я мог бы даже сказать, что мне повезло, — вдруг, прервав молчание, сказал Хакс. — Мой отец был полностью седым уже в сорок. Хакс, обернувшись, поймал взглядом свое отражение в стеклянных дверях балкона. Седая полоса на левом виске с каждым годом становилась все шире — беспристрастное подтверждение неумолимому течению времени. Хакс смотрел в глаза отражению с гордым, спокойным выражением лица: он давно принял это горчащее на языке смирение, даже если Рен был убежден в обратном. Дни непримиримого, но неосознанного отрицания давно были в прошлом. — Тогда я не понимаю, почему ты так мрачен целыми днями. — Возраст, как и любой достойный титул, обязывает вести себя подобающе, — сухо ответил Хакс. Кайло тихо хмыкнул. Нарочитая небрежность слов звучала смешнее самой фразы. Только Хакс мог говорить вот так — несерьезные вещи серьезным тоном. Он осторожно примкнул к нему ближе, скользнул к его плечу вдоль изогнутого полуаркой ряда перил: до того момента, пока Хакс, до сих пор изредка вздрагивающий от холодных порывов ветра, не почувствует согревающий жар его тела, пока сам не коснулся обнаженной грудью его халата. И лишь когда Хакс заинтересованно поднял голову — быть может, думая о предстоящем поцелуе или слишком увлеченный видом его приближающегося к себе лица — Рен незаметно протянул свободную руку к его скрытому тканью животу. А потом ущипнул, слыша тот же звонкий, что и девять лет назад, вскрик. — «Обязывает вести себя подобающе», — пробормотал Кайло, чувствуя в собственном голосе зарождающие крупицы веселья. — Только не в твоем случае, Рен, — изрек на это Хакс. — Ты в любом возрасте вел себя как ребенок. Ничего не изменилось. Кайло щипнул его снова — на этот раз в дрогнувшее от резкого прикосновения бедро. — Тогда мне повезло, что ты меня любишь. Хакс взглянул на него — к его удовольствию — уже с лукавым блеском глаз. Подобные эмоции преображали его лицо. Забывая о своем величественном фасаде, он всегда казался моложе. У него оставался прежним его ясный взгляд. Такой мог быть у людей, всю жизнь которых занимала учеба, развитие, постоянное и беспрестанное обучение новому. У тех, кто даже на склоне лет не теряли ни память, ни интеллект. Даже в глубокой старости взгляд у таких людей оставался мудрым, а оттого — и ясным. Такой, был уверен Кайло, спустя много лет будет и у Хакса. — Да, ты ничуть не изменился, Рен, — вкрадчиво ответил Хакс, подвинувшись ближе. От подобного у Кайло перехватывало дыхание. Необъяснимым образом, здесь и сейчас — на высоте сотен этажей, в полумраке от накрывающей Корусант ночи — все чувствовалось иначе. Интенсивнее, острее, глубже. Они разделяли с Хаксом подобные моменты у обзорных экранов «Финализатора», в перерывах между фразами любуясь блеклой россыпью звезд, но ничего из этого не напоминало нынешние вечера. Ничто до этого не было столь откровенным, столь доверчивым и столь ярким. Ведь теперь обладал Хаксом лишь он один. Теперь никто не сумел бы это изменить. Никто не заберет его, никто уже не разлучит их. О предстоящих годах Кайло размышлял с теплившимся в груди спокойствием — и просыпаясь каждое утро, искал в волосах спящего рядом Хакса все больше серебра. Он боялся проснуться однажды и увидеть в них одно лишь золото, а вокруг — темно-серые стены своей каюты. Боялся вновь ощутить в собственном разуме смятение, а у границ рассудка — шепот Сноука. Свобода теперь была именно такой: с блеском седины на висках, и с полюбившейся тишиной, эфемерно висевшей в их новой спальне по утрам. Хаксу было всего сорок четыре. Он уже старел, но старел красиво. Старость приближалась неотвратимо. Неизбежно, но вместе с этим лениво и неспешно. Чаще она появлялась незаметно, почти неощутимо: являя в зеркале еще один серебристый, вместо золотого, волос или же даря еще одну лучистую морщину, извилистой и тонкой линией застывшую рядом с уголком глаз. Чаще она скрывалась под яркостью рыжих волос, под изящными и правильными чертами, под бледностью кожи. Чаще она не успевала — не успевала за чередой проходящих лет: не успевала жадно пожирать медь волос, не успевала пятнать упругую кожу сетью глубоких борозд, не успевала красть пластичность, и заменять ее на постыдную слабость. У Хакса остались по-прежнему острыми грани его скул. Все та же форма лица, тот же ясный взгляд, та же уставная прическа. Лишь темные впадины под глазами, появившиеся много лет назад от хронической усталости и бессонных ночей, стали глубже, едва заметно дополнились у самых глаз сетью мелких морщин. Хакс даже не потерял стройности — той худобы, что была с ним с самой юности. Он был похож на элегантную статуэтку, и искусный крой темно-зеленого халата лишь подчеркивал это, пусть и скрывая за собою мягкость тела. Подобно Корусанту, что обнаженно и открыто лежал перед их взглядом, он оставался красив — как вызывающие шпили его сверкающих небоскребов и высокомерный силуэт дорогих пентхаусов, облаченных в напоминающую сияние драгоценных камней коруса облачную дымку. Старость же напоминала бедные, ушедшие на сотни этажей вниз и давно забытые солнцем трущобы, каньоном раскинутые под великолепием верхних уровней — они, затменные богатством, были не видны глазу, и не выделялись до того мгновения, пока не решишь сам вглядеться в это царство тьмы и запустения. Так старели и теряли былое величие густонаселенные мегаполисы: осыпаясь и покрываясь трещинами у самых низов, они до последних мгновений могли не терять своего великолепия. Именно так и виделось Рену старение Хакса — затаенное, спрятанное за роскошью невозмутимого фасада и под куполом яркой, все еще яркой внешности. Иногда ему казалось, что Хакс изменился лишь внешне. Он же — наоборот, лишь внутри. Его размышления вдруг прервало прикосновение: Хакс запустил ладонь в его волосы, и нежно сжал, слегка оттянув его голову назад. Медленно накрутил на указательный палец одну из слегка завивавшихся у его плеч прядей. Так, как всегда любил делать, сонный и разомлевший от истомы. — Все такие же черные, — проронил Хакс. — Ты и не думаешь стареть. «Да, ты ничуть не изменился, Рен», — вновь всплыло в его голове. Кайло усмехнулся. Хакс замечал перемены лишь в себе. Или же не замечал, не хотел замечать в полумраке вечера перемены в других. — И даже здесь без изменений, — пробормотал он, медленно огладив взглядом, и только потом — подушечкой пальца — кожу его лица. Кайло наблюдал за этим словно со стороны: вот Хакс скользит по ровной линии его челюсти, переходит на кожу щек, легко задевает краем ногтя бровь и проводит вдоль нижнего века, почти у самого глаза широкую, невидимую полосу. Нежная и незатейливая ласка, такая же легкая, как ветер. — У меня шрамы. — У меня — морщины, — проворчал Хакс. — Вскоре у меня будет и то, и другое. Ты по-прежнему будешь в выигрыше. Хакс слабо, но так знакомо рассмеялся после его слов. Его заострившиеся с годами лицо в такие моменты светлело — даже от тени, лишь намека мимолетной улыбки. — Мне начинает казаться, что мы соревнуемся, кто быстрее состарится. — Ты это начал — не я, — ответил Рен. — Все дело в том, что ты все такой же мальчишка, каким был прежде. Я был прав, называя тебя так. Кайло не смог скрыть кривоватой улыбки. Этот задор, азарт в голосе Хакса он не слышал уже много дней — и уже готов был пожертвовать всем, чтобы услышать это еще раз. Готов был вспоминать в разговорах эту тему, поддразнивая, еще не раз. Он поднес ко рту их сцепленные руки, запальчиво целуя в прохладе ночи его бледную ладонь. Хакс в это время наблюдал за ним так же завороженно, как и девять лет назад. Тогда их судьбы еще не были связаны, но уже отчаянно стремились пересечься. Чтобы сейчас — в этот самый момент — быть единой, неразрывной. Одной на двоих. Теперь впереди у них были годы — череда предстоящих изменений, которые им было суждено увидеть вместе. И однажды Рен заметит, как седина коснется и его волос. — Да, ты был прав, — тихо подтвердил Кайло его полузабытую, уже унесенную ветром фразу. Сейчас, забыв о горящем ночными огнями Корусанте, он безмятежно смотрел, как переливаются в волосах Хакса золото и серебро.