Все теперь без меня

«И изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло – в воскресение осуждения» (Ин. 5, 29) До тех трех дней в поезде Фрунзе Роман и не подозревал, какая у него лютая тоска по товариществу, дружеской близости. Такое бывает: чтобы понять, как сильно проголодался, нужно перехватить хоть подсоленную горбушку. Роль такой горбушки сыграли их беседы с Фрунзе. Хлудов тогда ощущал лютое несогласие и протест против многого из того, что тот говорил, и в то же время – их абсолютное этическое совпадение. Настолько полное, что это было как возвращение домой. Не просто на Родину – а действительно домой, к своим. Фрунзе тогда, как из мешка, разом вывалил на него все то, чего между людьми страшно мало: искреннее сострадание к чужой боли без унизительной жалости, великодушное отдание чести побежденному, доброту – при том, что он и не думал отворачиваться от правды или искать простые ответы на сложные вопросы (а только на таких условиях Роман эту доброту мог принять). При этом Хлудов чувствовал себя тифозным больным, боящимся заразить того, кто рискнет подойти, чтобы помочь. Его просто ломало от страха причинить собой вред хорошему человеку. Но отчаянно хотелось, чтобы кто-то подошел и помог. *** После амнистии, но до поездки к Кемалю личная беседа между ними состоялась лишь однажды – по дороге в Харьков из Екатеринослава – и была очень краткой. Подскакивая на ухабах в тогда еще невредимом «Руссо-Балте», Хлудов напряженно спросил сидящего рядом Фрунзе: - Вы мне доверяете? Если нет, все это не имеет смысла. Я не смогу быть вам полезным ни в чем. - Доверяю вполне, - просто ответил тот. – А вы мне? - Да. – Хлудов совладал с перехватившим горло спазмом ровно настолько, чтобы выдавить сиплое «да». Более точный и развернутый ответ включал бы признание, что доверяет он кому-то впервые в жизни. Прежде он твердо знал, что этого делать нельзя: либо испугаются, струсят, либо окатят своей глупостью, как помоями, перетолкуют сказанное так, что откусил бы себе болтливый язык, да поздно. Он долго не допускал мысли, что дружба между ними возможна: он очень хорошо знал, зачем такой, как он, нужен окружающим – чтобы брать на себя ответственность, которая их страшит, принимать решения, на которые они неспособны, и применять силу, которой у них нет. Ничего из этого красному маршалу не требовалось. Роман запретил себе напрашиваться на какие бы то ни было внеслужебные отношения – вплоть до того, что избегал заговаривать с Фрунзе первым, как с монаршей особой. Свободу от мертвой хватки вины и страха, что он вроде зачумленного и его нельзя подпускать близко к нормальным людям, Роман впервые ощутил в тот день, когда Михаил испытывал дареного коня. Страх оказался мороком, над которым впору посмеяться, а вина, понятно, никуда не делась, но с ней стало можно жить и дышать. Окончательно его попустило после Самсуна, когда они считай что побратались, и было ясно, что это уж навсегда. Но дружба с начальником требует такта и хорошего чувства дистанции, чтобы ни у кого из сослуживцев даже мысли не возникло о фаворитизме. Их и не возникло. Коллеги вскоре убедились, что он не ищет никаких преференций и не впутывается в интриги. - Человек без эго и без амбиций. Отсохли и отвалились в процессе прозрения, - кратко охарактеризовал его вскоре после знакомства новый начштаба генерал Новицкий. …Одного он до сих пор не мог понять – предложения Фрунзе в случае неудачи с амнистией перейти на нелегальное положение, скрыться под чужим именем. Тогда Роман не то что ему не поверил – пропустил мимо ушей, отмахнулся, как отмахиваются от того, что не помещается в голове. Свою судьбу он считал решенной, и волновало его другое – как большевистский полководец сумел победить и остаться человеком? Это просто он сам такой - или всё дело в той правде, за которую он сражался?.. С тех пор Роман узнал Михаила достаточно хорошо, чтобы понять – это не были пустые слова. Фрунзе был органически не способен изменить долгу – но вполне мог спокойно, с сознанием правоты, поступить по-своему, если понимал этот долг иначе, чем все. Значит, он увидел свой долг в том, чтобы стать для недавнего противника щитом, а не карающим мечом? Но почему?.. Дело прошлое, да и не считал Роман возможным навязчиво демонстрировать кому-либо свою тонкую душевную организацию. Но недоумение застряло в мозгу, как гвоздь. Казалось, разрешив этот вопрос, он узнает что-то важное - и притом такое, что сам про себя не поймешь, как не укусишь собственный локоть. *** По парку неторопливо шли двое военных – невысокий русобородый крепыш, открыто и радостно улыбающийся от расположения к своему спутнику и людям вокруг, и рослый худощавый брюнет, с бледным нервным лицом петербургского типа, несмотря на молодость, почти совершенно седой. Привычку много ходить Фрунзе приобрел в тюремных казематах и выкраивал время для пеших прогулок при любой занятости, даже если несколько дней подряд не имел возможности сесть на коня. В парке пустили недавно отремонтированную карусель с электрическим приводом. Пока единственную, но лиха беда начало. Нарядные расписные лошадки кружились под оркестр, нестройно игравший «Ботиночки» - разухабистый мотивчик, под который Добрармия сдавала красным южнорусские города. Хлудов хотел закурить, Михаил достал портсигар: - На, бери, асмоловские. Феликс угостил. Он у нас един в двух лицах: как чекист носит залатанную гимнастерку, а как нарком путей сообщения – с заграничными буржуями переговоры ведет, вынужден соответствовать… - Ты же не куришь. - Хорошие - изредка покуриваю. - Почему же ты не можешь сам, без Дзержинского, купить себе хороших папирос? - Так и он не себе покупает – для представительских целей бережет… Купить, конечно, могу, только у меня бойцы подошвы проволокой подвязывают, а я в это время буду цесарок жрать и асмоловские папиросы курить под шустовский коньяк? Я коммунист, а не нэпман! - Тип русского большевика… - покачал головой Роман. Его вообще-то трудно было удивить, но Фрунзе это удавалось с завидной регулярностью. Лицо Михаила было оживленным, глаза блестели – короткий отпуск пошел ему на пользу, донимавшая его язва угомонилась на какое-то время. Хлудов, казалось, обдумывал какую-то мысль. Михаил, уже достаточно его изучивший, спросил: - Тебя что-то беспокоит? Я могу помочь? Роман благодарно кивнул. - Я не хотел тебя этим обременять, но... Я так устроен, что то, чего я не понимаю, имеет надо мной большую власть. Я не могу перестать думать об этом. Это уже много месяцев грызет мой мозг. - Чего же ты не понимаешь? - Почему ты расстрелял Каретника и других махновских «маршалов», а меня защищал от своих. Что в твоей голове, когда ты решаешь, кому жить, а кому умереть?.. И был ведь еще один такой случай, кажется? Мадамин-бек*? - Настоящее имя этого парня было Мохаммад-Амин. Ему было приятно, что я беру на себя труд называть его истинным, не русифицированным именем… Да, жаль – его убили агенты английской разведки. Большая потеря для нас. Я многого ждал от него, надеялся, что он станет пророссийским и просоветским национальным лидером, буфером между центральной властью и своими единоверцами. Видимо, англичане были того же мнения. - Ладно, Бог с ним, раз он был таким ценным и многообещающим, национальная политика – дело тонкое. Но я-то совершенно точно заслужил смертный приговор, и по справедливости пули для меня было мало. Ответ был неожиданным: - Видишь ли, я убежден, что в некоторых случаях формальная справедливость – это ошибка. Она лишь умножает зло. - Не понимаю. Михаил терпеливо вздохнул. - Этика, Роман, - вещь не абстрактная, а живая и сущностная. Тебе это трудно понять, потому что у тебя тоже есть этот офицерский вывих в мозгах, - кодекс поведения у вашего брата именно что абстрактный, с готовыми и очень упрощенными представлениями о том, как следует поступать. Жизнь гораздо сложнее. - И все же - почему ты решил, что Каретник должен умереть, а мне следует жить? От меня ускользает ход твоих мыслей. Я бы никогда так не поступил. - Что ж, начну с антитезы, то есть с Каретника. Ты слышал о волчьих атаманах? - О каких? - Значит, не слышал. Это старинная казачья легенда. Подробностей я и сам не знаю, хочешь – спроси хоть у Уса, а я не казак, что бы ни писала обо мне желтая французская пресса. Суть в том, что человек, который хочет быть удачливым атаманом, должен особым образом убить матерого волка-вожака стаи. Провести какой-то обряд. И привалит ему ратная удача, люди за ним пойдут в огонь и воду, как стая за вожаком. Казалось бы, чего уж лучше. Но как только заканчивалось большое немирье – волчьих атаманов убивали. Свои. - Они уже не годились для мирной жизни? - Правильно мыслите, товарищ военспец. Не годились. Они жили войной, а не той правдой, за которую люди воюют, сама война как образ жизни им нравилась. Каретник как раз такой, и Щусь, и сам Махно – все они волки, нормальные люди им подножный корм. Они умеют только ломать, не строить. Они хотят ничем не ограниченной воли – то есть ничем не ограниченного насилия для других. С ними нужно было покончить, чтобы сохранить сотни, а может быть, тысячи более ценных жизней. Уничтожить неисправимых убийц – значит спасти тех, кто способен к созидательному труду и жизни в обществе. Расплодившихся волков отстреливают, тут нет никакой этической проблемы. Фрунзе помолчал, прислушиваясь к веселому мотивчику, и заговорил снова: - Нас упрекают в том, что Махно на тот момент считался нашим союзником, и операция по захвату его «маршалов» якобы была предательством. Нет, мы никого не предавали, поскольку он отнюдь не собирался нам доверять, а просто нанесли упреждающий удар. Он намеревался на нашем горбу въехать в крымский рай, а потом повернуть свою орду против моих обескровленных тяжелыми боями армий и захватить Крым, превратив его в новое Гуляйполе. И зажить этаким Девлет-Гиреем, кормясь набегами на Северную Таврию и Правобережную Украину. - Но ты его переиграл, - восхищенно проговорил Хлудов. Фрунзе пожал плечами: - Мне не улыбалось брать Перекоп во второй раз. - А в чем ты видишь разницу между Махно и тем же Мадамин-беком? - Мохаммад был честный враг и стал верным союзником. Он был типичнейший воин Аллаха, с варварским, но очень четким и твердым понятием о чести. Махно никогда не был честным, а союзы он заключал только с целью выиграть время и ударить в спину. - Ты правда веришь в это? – спросил Роман. – В то, что провел какой-то обряд с дохлым волком – и стал Ермаком, покорителем Сибири? - В яблочко!.. Легенда гласит, что Ермак Тимофеевич именно и был волчьим атаманом. Верю, Рома. Магия рабочая штука, только проценты конские. Вон, у Семена родная сестра ведьмачит – и гадает, и ворожит. Другую его сестру белоказаки расстреляли, а ее не тронули, побоялись. Лицо Михаила стало грустным, отрешенным. - Об этом никто не знает, а тебе расскажу. Молчать не прошу, ты и так не болтлив. Я с детства знал о себе какие-то главные вещи – ну, например, знал, как выглядит девушка, на которой я женюсь, а встретил ее в тридцать лет. А еще я знал, что стану полководцем. Мне постоянно снились армии, знамена, сражения, которыми я командовал. Но когда я стал подростком, то понял, что шансов сделать военную карьеру у сына пишпекского фельдшера – ноль целых, ноль десятых. И тогда я пошел на могилу Тамерлана. В моих родных краях говорят: «Бойся потревожить покой Железного Хромца», но я ничего не боялся. Я не просил его ни о чем, кроме шанса показать себя. Дожить молодым и полным сил до времени, когда разночинец вроде меня сможет занять место, право на которое ему дает талант, а не породистые предки. Он мне ничего не ответил, но услышать – услышал. И вот теперь я думаю, не получилось ли как в сказке: отдай то, чего у себя дома не знаешь. Мохаммад-Амин был моим другом, он перешел на нашу сторону, потому что поверил мне, - он вообще был доверчив, у него была рыцарская душа. Я успел привязаться к нему. В тот год погибли Чапаев, его комиссар Павел Батурин – еще один старый друг, и Мохаммад… Все трое – нелепо, неожиданно, в результате предательства. Может, это как-то связано со мной, вдруг это плата за мою удачу, не знаю… С тобой я долго не выходил за рамки чисто служебных отношений, потому что моих друзей забирает война. - А может, Тамерлан тебе просто так помог, - подумав, ответил Хлудов, - не за плату. Может, ты ему понравился. И ты его просто поблагодари за помощь, и все. - А это мысль. Сына назову Тимуром, - улыбнулся Фрунзе. И после долгого молчания добавил: - Теперь ты понимаешь, почему Каретник и иже с ним должны были умереть, и почему я уверен, что поступил правильно, убив их всех? - Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает!** – усмехнулся Роман. - А что насчет меня? Как вообще ты мог решиться на это? Ты же меня тогда совсем не знал. - Я разбираюсь в людях. Было очевидно, что ты сделан из очень доброкачественного, благородного материала. Без духовной скверны внутри. А все, что снаружи, можно отчистить. *** К ним подошел постовой милиционер и, козырнув, обратился к Хлудову: - Вы бы, товарищ командир, извиняюсь, собачку свою взяли на поводок. А то лицо у нее подозрительное, а тут дети. - Какую собачку? – не понял Хлудов. - Оглянись, - тихо, сдерживая смех, сказал Фрунзе. Роман оглянулся и увидел Михалыча, следовавшего за ними на почтительном расстоянии. - А что, это не ваш песик? – видя его замешательство, спросил постовой. Пес пристально смотрел из-под спутанных прядей, падающих на глаза, и, казалось, ждал ответа. Почему-то у Романа возникло чувство, что ответить «Нет» будет предательством. - Мой, - сказал Хлудов. – Я и не заметил, что он за мной увязался. - Уж извините нас, - поспешил на выручку Михаил, - поводка-то нет. Мы сейчас уйдем. - Что вы, товарищ командующий! – милиционер наконец узнал Фрунзе и страшно смутился. – Гуляйте, пожалуйста, только к себе поближе песика подзовите, а то сомневается народ… - Иди сюда! – сказал Роман. Как пес одолел разделявшие их двадцать шагов, не заметил никто из присутствующих. Он как будто исчез оттуда, где стоял, и материализовался возле только что обретенного хозяина, деликатно просунув узкую морду в его ладонь. - Наверно, в общежитие нельзя с собакой, - вслух подумал Роман. - Можно, - уже откровенно смеясь, ответил Фрунзе. – Общежитие ведомственное, а глава ведомства, так уж получилось, я! …Федор Федорович шепнул что-то Сиротинскому, адъютант уехал на штабном «остине» и вскоре вернулся с пакетом. Новицкий вручил пакет удивленному Хлудову. Там были сыромятный ошейник с прочным сварным кольцом и такие же добротные кожаные намордник и поводок. - Это амуниция моего Ханыча, он из нее вырос. Он же еще щенок. Хлудов как-то встретил Новицкого, гулявшего с привезенным из Туркестана волкодавом Ханом, и нашел, что это самая жуткая из виденных им собачьих образин. Оказывается, это милый щеночек… *Мадамин-бек - харизматичный и популярный полевой командир туркестанских басмачей, согласившийся на личные переговоры с Фрунзе и перешедший на сторону красных вместе со своим бандформированием. Был командиром полка в Красной армии, убит агентами английской разведки. ** Рим. 14, 22