Все теперь без меня

«Брат от брата укрепляем, яко град тверд» (Притч. 18, 19) Фрунзе не убоялся советника Дежнова, стращавшего его «вмешательством во внутренние дела», и высказал Кемалю все, что он думал по поводу деревни Карадаг-Кей. Кемаль тяжело вздохнул: - Друг, я вынужден погонять того верблюда, который есть, или уж сложить оружие и опустить руки. Верных людей мало, на местах – особенно, многие только делают вид, что они мои сторонники. Я запрещаю расправы с мирными жителями и пленными, караю виновных беспощадно, но мои приказы не всегда выполняются, не всегда даже доходят по назначению благодаря саботажу офицеров и крупных чиновников. Я борюсь с эксцессами и впредь буду бороться, но я не всесилен. - Когда я вступил в командование Южной группой войск, - Фрунзе, - подойдя к карте, очертил на ней область, где в 1919-м году дислоцировалась Южная группа, - мои приказы тоже не выполнялись, и меня самого чуть не убили во взбунтовавшейся бригаде Плясункова. А Колчак рвался к Москве! И мне нужно было из этого дерьма в кратчайшие сроки отлить пулю, которая его остановит. - Как же ты справился с этим? - Я ездил в части, знакомился с бойцами, младшими командирами, говорил с ними. Через неделю в каждом полку Южной группы уже были люди, знавшие меня лично, готовые по одному моему слову скрутить и перестрелять смутьянов. Еще – я организовал агитбригады, которые поднимали дух красноармейцев, наглядно объясняли им суть моих приказов с помощью театрализованных представлений с музыкой. - О, я люблю музыку, - улыбнулся Кемаль. У него была хорошая улыбка, хоть и бросалось в глаза, что его лицу от улыбки странно и неудобно – рисунок мимических морщин давно сложился в суровое и жесткое выражение. - Я тоже. Я и петь люблю, одно время даже хормейстером был – в ссылке, в Сибири… Мой друг Семен Буденный пошел еще дальше и организовал в Первой Конной настоящий театр. Там ставят спектакли – Шиллера, «Евгения Онегина»… А еще, знаешь, что он придумал? – На марше на спине у каждого бойца прикреплен лист бумаги с буквой, и едущий за ним волей-неволей запоминает, как эта буква пишется. - А, это такая школа? – понял Кемаль. - Да! Красная Армия – это единственная школа, в которой многим довелось учиться. К началу революции в России восемьдесят процентов населения были просто неграмотными, не умеющими подписать свое имя! Сделать их грамотными – в том числе и политически сознательными – людьми, привить вкус и интерес к культуре, навыки достойного поведения в обществе – это тоже задача командиров и политработников. Мало научить стрелять и рубить - нужно воспитывать людей, чтобы для них было немыслимо ограбить мирных жителей, пристрелить пленного, обидеть женщину. - Трудно!.. - А иначе невозможно. Знаешь притчу о драконе, убив которого, победитель сам превращался в дракона?.. Мы сами превратимся в чудовищ, которых хотели уничтожить, если махнем на это рукой. *** Фрунзе сказал речь в Национальном собрании, а на другой день Кемаль пригласил его на заседание своего Генштаба. Это было неслыханно. Представители Антанты были поражены. Поездка с Кемалем на фронт, в зону боевых действий против ставленника Антанты – греческого короля Константина, произвела на Фрунзе немалое впечатление. Не то, правда, которое польстило бы туркам. Вечером он рассказывал военным советникам и Дежнову: - Ой, войско! Ой, гвардия!.. Ясно теперь, почему Кемаль так не хотел мне показывать этих гвардейцев, ссылался то на вражеские артобстрелы, то на непроходимость дорог. Много с такими навоюешь… Те, которые нас охраняли, - еще из лучших! Вывод, однако, был неожиданный: - Как военачальник Кемаль более крупная фигура, чем мы думали. Бьет врага с теми силами, которыми располагает, ищет и находит решения в отчаянных обстоятельствах. Ну грех не помочь. Постараюсь убедить Москву изыскать все-таки аэропланы… - А то что Мустафа без аэропланов сидит, как дурак без подарка, - фыркнул Андерс, которому турецкий лидер представлялся авантюристом. Фрунзе строго посмотрел на него: - Все верно, он слаб по сравнению с той же Англией. Но он наш верный союзник, в то время как Ллойд-Джордж спит и видит наложить лапу на нефтегазоносные районы Закавказья. *** Если Фрунзе, по обыкновению, работал заполночь, разбирая диппочту и составляя подробные ответы на радиограммы наркоминдела Чичерина, Хлудов неизменно заходил спросить, не найдется ли и для него какого-нибудь дела. Дело, разумеется, находилось: у Фрунзе и вправду было гораздо меньше толковых исполнителей, чем срочных заданий. Он, правда, подозревал, что, помимо прямо-таки испепелявшей Хлудова жажды делать что-то нужное (и совсем хорошо, если трудное и опасное), ему просто не с кем поговорить. Сам же он был так занят переговорами с Кемалем, что почти не видел своих сотрудников и не знал, как они общаются между собой. Битых морд не видать – значит, не дерутся, и ладно. Вот и в ночь после подписания договора Хлудов уже привычно постучался в дверь его кабинета. - Заходите. Я пишу рапорт, закончу - нужно будет уточнить некоторые формулировки. Хлудов встал возле изразцовой голландской печи – зима в Ангоре стояла почти что русская, как будто посольство привезло с собой из дому морозы и снег. Фрунзе еще пару месяцев назад, при знакомстве, заметил, что он мерзнет, особенно руки – почему и предпочитает перчаткам простецкие варежки. Видимо, обморозил кисти. Когда с рапортом было покончено, Хлудов спросил: - Ну что, победа? Это все, что хотела от вас Москва? Можно возвращаться в Россию? - Лишь полдела, - махнул рукой Фрунзе. – Но возвращаться можно. Впрочем, я в любом случае рассказал бы вам об этом, так как нам еще предстоит готовить устный доклад Чичерину, - так почему не сейчас?.. Но, разумеется, это строго секретная информация. Для узкого круга лиц. - Вы уверены? – тихо спросил Хлудов. Он понимал, что сейчас услышит нечто важное, и почему-то испытывал сильное волнение, как на пороге готовой исполниться мечты. Его старая нянька говорила в таких случаях: «В добрый час молвить, в худой – промолчать». - В вас? Абсолютно, - просто ответил Фрунзе. – Как и в том, о чем, собственно, речь; это уже можно считать совершившимся фактом. Итак, договор с Турцией от имени Советской Украины не имеет реального значения, а служит ширмой для секретного соглашения, при заключении которого я представлял Москву. - Понятно… - Это соглашение предваряет договор, который будет вскоре заключен между кемалистской Турцией и… - голубые глаза Фрунзе сияли, как у гимназиста, собирающегося потрясти одноклассника хитрым перочинным ножиком или приемом французского бокса сават, - и вновь образованным союзным Советским государством ПОЧТИ В ГРАНИЦАХ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ! - Но это же… - пораженно прошептал Хлудов. - Да! – так же шепотом воскликнул Фрунзе. – Да, Роман Валерьянович, в настоящее время готовится юридическая база для создания многонациональной державы, где государствообразующей нацией будет русская, а национальные окраины войдут в ее состав на правах союзных республик. Повторяю, это дело решенное. Думаю, в течение наступившего года все мы, не меняя места жительства, станем гражданами нового государства. Эта новость произвела не совсем то впечатление, которого Фрунзе ожидал. Хлудов пробормотал обморочным голосом «Подождите минуту…» - и закрыл глаза, откинув голову и прислонившись к горячим изразцам с таким видом, как будто собирался красиво сползти по ним на пол. Фрунзе смотрел на него озадаченно и с беспокойством, как если бы приемчик оказался даже слишком эффективным: здорово, но приятеля все-таки жалко. - Что такое? Вам нехорошо? - Ничего… Подождите… В юности Михаил отдал дань поэзии (да и впоследствии ощущал тягу к перу), и порой в голову ему приходили нетривиальные сравнения, а привычку наблюдать за людьми и размышлять о том, что с ними происходит, он приобрел тоже смолоду, будучи большевистским агитатором-нелегалом, вожаком рабочих окраин. Сейчас выражение лица собеседника было таким, как если бы тот испытывал одновременно некую предельную полноту жизни, как в миг победы или озарения, - и мучительное сожаление о том, что уже невозможно исправить. И только заметив, как несколько раз дернулся его кадык, Михаил сообразил, что тот плачет сухим горлом, изо всех сил стараясь удержать слезы. Тактично притворяться, что ничего не видишь в упор, было уже поздно, а удирать из собственного кабинета – глупо. - Ну-ка, сядьте, - велел Фрунзе, - совсем вы у меня заработались. Сейчас чаю попьем – и спать… – В стакан с чаем он щедро плеснул коньяку из запасов, которые начхоз миссии сделал в Дербенте. - Да-да, чаю… - тупо повторил собеседник. Ну, хоть кадык больше не дергался и голос не дрожал. Что делать и кого звать на помощь (брата Костю с аптечкой?), если он все-таки разрыдается, Михаил так и не придумал и был очень рад, что обошлось.