Welcome to my dark side

L'amour c'est comme les maths: si on ne fait pas attention 1+1= 3

— Любовь как математика: если невнимателен, 1+1= 3

      И это третье число в уранении меняет кардильно все.       Все понятия, все установки. Все излюбленное временем и все привычное. Все места в которые когда-то целовали, избивая в кровь.       За каждый шрам, припоминая все.       Припоминая, что оно не лишнее.       Третье число, да стояло между первым и вторым. А до этого вторым и третьим.       Закатный свет бурлил за окном, перемешивая с собой остатки теней забитых в углах.       «С ней явно что-то происходит, только она не говорит мне что». — этими строчками забивались ошибочно коды, эти строчки выстраивали непробиваемую стену в голове, заставляли тревожиться за двоих.       В несчетный раз он высматривает чужую макушку вкопанную в подушку, вслушивается в редкое ленивое шуршание пледа, еще более неразличаемое сопение. И в живот опускается противный комок незнания и боязни за чутко скрываемые проблемы родного. Почему ты не хочешь, чтобы я помог?       Свет падал на рыжую голову утопающую в работе, и только так заставлял его блистать, отражаясь в меди волос.       А вот теневое кредо с точностью до нулей и единиц, с такой же рыжеющей копной, свет с ужасом проходит насквозь.       Ручка едва ли не стреском падает и катится по дорожке тишины и по поверхности рабочего стола. — Т-ты? — с ужасом шепчет, сжимаясь до незащищенной точки. — А ты ждал кого-то другого?       Неунимаемая дрожь в руках и голос, что старается не выкрикивать чужие имена и приписываемые маты.       Промаргиваясь, тяжело взглатывает переплетенные узлом слова, распутать сложно. — Ты же… исчез… — Всю твою жизнь я был с тобой, и ты думал, что я могу вот так просто исчезнуть? О, нет, на такое способен только Олег.       Руки сильно вжимаются в края стола, Разумовский резко поднимается, что с характерным звуком стул откатывается чуть назад.       Лицом к лицу, на расстоянии разделяющего стола находятся палач и его жертва в очереди на отсечение головы.       Руками опирается на стол, разделяет отнимает территорию. Хозяйский жесть «не твое, а наше». Нажитое вместе.       Губы сжимаются до линии в падший карточный домик. Вот так, средств много, а он все равно бесследно рушится на глазах. — Знаешь, говорят если погнаться за двумя зайцами, то не поймаешь ни одного. Но, раставив приоритеты я понял с кого надо начать. — резко придвинулся вперед, словно нападая, обнажая повадки хищника, но на деле только отпугивая едва посмелевшего, снова загнанного в тиски.       Он отшатнулся, спотыкаясь об стул позади. Стул падает, а он вжимается в стену, что не дала так жалко свалиться на пол.       Тень наблюдает за выпученными голубыми глазами, что боязливо бегают, ищя хоть щелку света идендичного ему.       Победно усмехнувшись, непринужденно руками оттолкнулся от стола назад, и начал расхаживать в сторону излюбленной обоими марионетки. Ценящей и ценимой, невыносимой и все выносящей, любимой и любящей, втянутой в опасные игры и играющей отдельно.       Он вспомнил все излишки их адского приключения. — На доске она оставалась единственной пешкой, что мешала мне продолжить дело. Мешала Нам продолжить.       Через спинку дивана он перегнулся, надвисая над девушкой как сгущающаяся тьма. С пожирающим интересом, смотрел на невинно утопающее в диване тело. — Сонливость, постоянная усталось, озноб. Знакомо, правда? — терпеливо убранная прядь, фалангой пальца провел по нежной коже лица. От виска по щеке и до края губ. — Что ты несешь? — Ах да, она же ничего не сказала. Я понимаю, ты ведь тоже так ничего и не рассказал.       В ребро вошел острый взгляд из подо лба точной версии себя, так опасно гнездившейся возле временем нагретой любви.       Глаза остекленели, он все хватал ртом воздух, пытаясь осмыслить полностью.       И да, он многое укрыл. Он не хотел в ее глазах быть сумашедшим. Хоть и знал, что это девушка, которая осталась бы с ним до конца. Не обязательно в драме. Не обязательно в хеппи-энде. Всему, что происходило могла положить конец лишь могила. — А впрочем, — он практически отшатнулся от дивана, всем видом играя, надвигаясь в сторону Рождения Венеры, словно она следующая, кого он вырвет с руками, — Расскажи ты ей, и как скоро она бы отправила тебя в ближайшую психиатрию? — Заткнись! Это не может быть правдой. — он кидается к дивану, — Это не чума, такое не передается от человека к человеку. — но он словно не может подойти ближе, оставаясь на расстоянии метра, бессильно врезаясь ногтями в ладони, — Это… это все только в моей голове, ты только в моей голове. — он схватился за голову стягивая волосы, словно изгоняя демонов, что прибывали прямо перед ним, и не только в его голове. — Именно поэтому с тобой всегда было проще, я ведь всегда был с тобой. Знал тебя. Все твои слабости.              Голос так и впивался в голову.       Зависимый искушением оторвать белые крылья и приделать черные, дать распробовать этот полет на вкус. Показать ей, что с тенями все намного интереснее. Но для этого у него уже есть одна игрушка. Сергея Разумовского ему не страшно портить, не страшно уродывать изнутри и ломать по конечностям снаружи. Потому и тряпка. — Что ты собрался делать? — тихо произнес он, практически всхлипывая.       Долго промагривался будто от помутнения, но ни один ритуал уже не вернет на его порог то, что он вырывая глотку медленно теряет. — То, чего ты так и не смог сделать — перевести на свою сторону.       За Живое. И бесценное вырвали из рук. Из груди, разрывая клетку. Открывая замки надежными ключами.       Он боялся, не мог в это верить. Правда ли то, что он способен причинять таким способом боль не только ему. Даже если нет, то он может попытаться сделать это через него самого. Если уже не сделал. — Нет, просто отпусти ее. Она не согласится с этим, никогда. — Ты так уверен? Что ж, ты все равно увидишь все собственными глазами. — в шаг оказался перед исколотой тряпичной куклой. Холодные пальцы и мертвая хватка на шее. — Ты думаешь ты один тут страдаешь? Бедный Сергей Разумовский, — протянул он его имя, так же жалобно порадируя его, — Да я твою жизнь спас, кретин.       Хватается, задыхается. Дергается и пытается кричать, но лишь не захватываемый воздух упускает сознание.       И он снова чувствует эти когти в коже и под ребрами. Черные перья острыми кончиками вростают в тело. Хотелось вывернуть собственные органы изнутри, ведь даже для них не осталось места в заполонившем тьме. Приглушенный хрип. — Тише, мы же не хотим разбудить ее. — примирительно приподнес палец к губам, заставляя быть тише перед собственной смертью.       Скривился окончательно птичий оскал, поглощая в нем обоих.       В глазах уже застыла пелена, на губах и языке — пепел, а легкие заполонились дымом, который невозможно вдохнуть. Последнее, о чем он лично заставил страдать его — это то самое ценное, чей невинный сон так и не был нарушен. — И никогда больше, не вздумай избавиться от меня.

***

      Я снова распласталась по дивану, сонно потирая глаза. В помещении было прохладно, но освещение каким-то образом это скрашивало. Меня такая атмосфера устраивала.       Невольно вспомнила самое хорошее, что только могла вспомнить или только то, что никогда бы не забыла.       В точку опоры облаков — в небо, я смотрела когда-то, мысля о чем-то не впопад на его великие изречения: — Сереж, в Питер обычно бегут, а не наоборот. — говорила я, стоя на берегу вечерней Невы.       Безлюдно, тепло. — Значит, мы будем первыми.       Я повернула голову с уровня неба на уровень зрительного контакта, поправляя ворот у его черного, идеально чистого пальто. И позволила себе рассмеяться чуть громче обычного. — Повторишь мне это, стоя на балконе во дворце в Венеции.       Разговоры о неясном мне искусстве. Я не понимала как он умудрился сочитать в себе любителя искусства и перегения IT. — Тебе стоит иногда чистить историю. — стоит в проходе, и улыбается слишком-много-себе-позволяющей улыбкой. — Так, Сережа… — Научится игре в карты с нуля? Я надеюсь, ты не собралась обдирать ближайшее казино. Еще я узнаю, что ты успела посмотреть тот фильм без меня. На что я уже обиделся. — нагло продолжает раскрывать коробки с надписью «не трогать», словно ему не дороги руки, — Хм… А вот как понять искусство Боттичелли, я и сам могу рассказать.       Лицом он поймал все подушки.       Подготовка к презентации и самый нервный ее этап. Я помню, как он репетировал ту речь. — Скажи честно, ты знаешь, что ничего не получится, а молчишь, чтобы не расстроить, да? — после очередного промаха и запутывания слов, начал медленно поникать от этой идеи. — Знаешь, лучше я пойду и принесу нам кофе… — Ты же знаешь, что он мне не нравится. — недовольно скрестил руки.       А я лишь копирую позу. — Знаю, вот и мне не нравится, что ты в себя не веришь.       А как он скривился от того кофе, который я выбрала.       Приподнялась, потянулась, за что тело сказало мне многократное спасибо, а вдребезги смятая на мне футболка едва дышала, моля о пощяде. Волосы собрались в гнездо, встречающее перелетных птиц.       Животом и всем телом я прислонилась к спинке дивана и поверх облокотилась скрещенными руками.       Руки деловито в карманах и его фигура, обведенная контуром панорамы окна, а свет за ним изливается трехцветным: голубой, оранжевый, желтый.       Самый многозначительный рассвет в моей жизни.       Просто наслаждается или что-то высматривает в этой чете цветов, а в этой черной рубашке он был то ли пятном, то ли главой на пейзаже.       Благодаря моему хорошему настроению, я скажу, второе.       Странно, что он не сидел весь на нервах возле (на вид слишком много дрыхнувшей) меня, как в последние разы. Нет, конечно мне не нравилось наблюдать за ним в таком состоянии. Да и я сейчас чувствовала себя до странного, но лучше, словно этот солнечный свет осыпавший пол, восходил для меня.       И этот кошмар… кошмар ли? Закончился не обрывком выплевывающим меня сюда, а чем-то, что вернуло мне что-то живое.       Я ему так и не сказала об этом. И если этого больше не произойдет в моей жизни, то и не стану. Я не хотела, чтобы он волновался, что там происходит в покрошенной в салат ментальной коробке, я ведь и сама не знаю. Тем, только добавляю специй.       А от мысли, что (возможно) пришлось бы водиться по врачам, что мозгоправы, а не врачи, меня передергивало.       А еще… мне так и не удалось узнать его имени. Но, может, пришло время узнать об этом сейчас? Никакая преграда еще не смогла обрушить на нас все подводные камни и кислотные дожди. Но никакая психиатрия бы нас не спасла, если бы одно и тоже связывало бы обоих. — Сереж?..       Встрепенулось рыжее каре, он развернулся на сто восемьдесят, озаряясь обведенными прямо и насквозь лучами, прорезая графику.       Впивался в меня взглядом также, насквозь, словно я невидимая, а мой голос лишь мерещится. Неосознанно касаюсь ключиц рукой, ведь именно туда он смотрит так, что зрачки расширяются. Как от долгожданного наркотика. Я в ступоре с остекляневшим взглядом, расплывающегося янтаря моих глаз.       Неужели настолько я сошла с ума, что сны и реальность, теперь, поменялись местами?       Мои весы качались и качались, все еще пытаясь выбрать сторону. Все еще борясь за белую птицу уже с черными крыльями. Такими же черными, как крылья этого кулона.       Я смотрю на то, что снова не признаю. То, с чем начала бороться и думала, что победила. Мягкий поцелуй в край губ говорит мне, что не с чем бороться. Мы свое отвоевали.       Равновесие пошатнулось еще тогда, когда в одну из чаш всецело заливалась тьма. То, о чем я не подозревала, необузданный крах моих побуждений, взамен на безумие. Безумие в наших глазах. В его следующих словах: — Кажется, ты снова ошиблась.