Кислотные

      Минхо целует и Чанбин позволяет этому случиться. Всего на секунду колеблется, чувствуя тепло его губ на своих.       — И-и-и, — всё же отступает назад, мягко отстраняя от себя, схватившись пальцами за чужие плечи, — достаточно.       Прикрывает глаза, прикусывая нижнюю губу, хмурится.       — Испугался? — лукаво шепчет Минхо, проводя кончиками холодных пальцев по его шее. — Я знаю, что тебе хочется, — провоцирует. — И мне хочется.       Ухмыляется и бесстыдно накрывает ладонью собственное возбуждение поверх тонких домашних брюк. Шумно выдыхает, откидывая голову назад. Не перестаёт смотреть из-под полуопущенных ресниц.       Чанбин прослеживает взглядом его движения, цепляется за изящно выгнутую длинную шею, острый кадык. Соблазнительную полуулыбку на блестящих от слюны губах.       Чанбин видит чтó в нём такого. Понимает. Также, как понимает, что не может позволить себе совершить эту ошибку.       Заставляет себя смотреть в глаза, когда говорит:       — Я понимаю, что для тебя это ново, но люди не всегда получают то, чего хотят, Минхо.       Говорит, а Минхо только хмыкает. Он удерживает взгляд, когда подносит всё ту же ладонь к своему лицу и широко открывает рот, высовывая язык. Мажет подушечками пальцев от самого корня, забираясь внутрь едва не до костяшек, до касающегося подбородка, мокрого, острого кончика, собирая влагу.       Показательно ведёт ими вниз по шее, и Чанбин не хочет, но видит, как смуглая, тонкая кожа в месте соприкосновения покрывается мелкими мурашками. Касается груди, попутно вытаскивая из тугих петель пуговицы шёлковой, наверняка дизайнерской рубашки. Обводит пупок, оставляя за собой мокрые дорожки, и бесстыдно устремляется вниз — прямо под пояс едва державшихся на его покатых бёдрах широких брюк.       Чанбин закрывает глаза. Морщится от того, как ошпаривает тугим желанием низ живота; от осознания, что Минхо перед ним, — такой бесстыжий и откровенный, уверенный в себе Минхо, — заводит до мушек перед глазами; желания запретить ему касаться себя так нуждающейся, и ласкать до тех пор, пока не кончит без рук.       Вместо этого только отворачивается. Спина напряжена, словно ждёт нападения.       — Иногда лучше отказаться от своих желаний, чем расхлёбывать потом огромную гору последствий, что обязательно взвалится на мою голову.       — Трус! — слышится упрёком в спину.       Им не по пути. Чанбин понимает это слишком хорошо — ему попросту нечего Минхо предложить. И лучше пресечь всё сейчас, чем когда уже станет поздно. Пока ещё может заставить себя, сцепив зубы, сказать то, что должен. Пусть лучше Минхо ненавидит его, чем со временем осознает, что всё, что Чанбин может ему дать — это никому из них ненужные чувства. Поэтому Чанбин плавно разворачивается и находит глазами чужой поплывший взгляд.       — Я честный полицейский, — небрежно пожимает плечами, но кулаки при этом сжимает так, что на ладонях обязательно после останутся вспухшие дужки от ногтей. Его губы растягиваются в едва заметной горькой усмешке. — У меня нет денег на ночь с элитной шлюхой, прости.       Взгляд Минхо меняется моментально. Становится резким и наглым, почти как в их первый день знакомства, только тогда Чанбин ещё верил в искренность красивой, надменной маски на его лице. Сейчас, пожалуй, бы тоже мог обмануться, но пальцы Минхо заметно дрожат и он, не замечая, вцепляется ими в края расстёгнутой рубашки.       И Чанбину на секунду даже кажется, что Минхо ему сейчас врежет. Наверное, так было бы правильно. Но он лишь натягивает на лицо очередную из тысяч своих ухмылок и показательно застёгивает мелкие пуговицы.       — Тогда мне нечего Вам предложить, офицер, — отступает на шаг. — Я не занимаюсь благотворительностью.       Слова режут. В первую очередь горло самого Минхо своей правдивостью — он никогда не спал с кем-то просто потому, что хотелось. Он знает себе цену. Теперь, когда Дживона нет рядом, — должен думать о будущем и, конечно, бедный офицер полиции не подходит под его стандарт, очевидно.       Чанбин хмыкает.       — Так я и думал.       На Минхо он больше не смотрит, тихо шагает за дверь. Не остаётся, чтобы увидеть, как Минхо неосознанно шагает за ним, но заставляет себя остановиться, утыкается лбом в закрытую дверь и до боли прикусывает губу. Его плечи горбятся, и он только чудом остаётся стоять на ногах. Не издаёт ни звука, не позволяет скатиться по побледневшей щеке ни единой слезе, потому что взрослые мальчики не плачут. Взрослые мальчики берут себя в руки и заставляют себя поверить в своё превосходство, в то, что достоин и не может себе позволить размениваться на пустышки.       Силой запрещает себе думать о том, что как раз-таки пустышка — он сам. И достоин он только таких же поверхностных, падких на красивых, ухоженных мальчиков старых извращенцев, готовых отдать любые деньги за то, чтобы держать при себе молодое, пластичное тело. Минхо — аксессуар, которым удобно хвастаться перед друзьями, как дорогая тачка или дом где-нибудь на островах; негласный показатель статуса и наличия денег. Только его полезность измеряется в сговорчивости и готовности подставить задницу.       До недавнего времени Минхо думал, что ему повезло. Он был предан Дживону, ему казалось, что, может быть, даже любит его — Минхо был счастлив быть рядом, заботился о нём, и о Минхо, как ему казалось, заботились в ответ: одаривали подарками, не ущемляли в личной свободе и были в разъездах достаточно часто, чтобы отделываться несколько раз в месяц парой минетов и обычным, терпимым сексом.       Между ними не было страсти: в очередной раз, быстро кончая в презерватив и неловко доводя Минхо до разрядки рукой, Дживон как-то пошутил, что оставил своё либидо ещё где-то в начале двухтысячных, а Минхо — и вовсе не верил в горячую, страстную любовь, считая её выдуманной, издержкой романтических книг и историй. Верность и забота — вот, что было важно. Минхо был счастлив и справедливо считает, что да, любил. Поэтому то, что для Дживона он оказался просто красивой куклой, которую удобно было держать при себе, не на шутку подкосило его уверенность.       Минхо знает, что люди о нём думают — подстилка, готовая на всё ради денег элитная шлюха. Он сам позволил этому мнению укрепиться, и намертво прирасти к своему лицу маске надменной суки. За высокими стенами дорогого загородного особняка было всё равно, что о нём думают другие…       …Но собственные слова режут своей правдивостью — он никогда не спал с кем-то просто потому, что хотелось. Он знает себе цену. Теперь, когда Дживона нет рядом, — должен думать о будущем и, конечно, бедный офицер полиции не подходит под его стандарт, очевидно.       Минхо никогда никому не признается, что просто хотел бы подержать кого-то за руку.       Даже самому себе.