Кислотные

      Он не помнит, как они сошлись, но помнит, что у неё были лакированные туфли на высоком, тонком каблуке и снисходительная улыбка на матово-напомаженных губах цвета бордо в её бокале, когда они впервые встретились. А у него — незаметно стащенный у какого-то богача со спинки стула пиджак совсем тогда ещё не по узкому, мальчишескому плечу и пустота в желудке.       Хотелось жить красиво, как все эти толстосуммы с напыщенными рожами. Хотелось милую девочку на колени и, возможно, виски в стеклянном роксе, совсем как в западных фильмах, — он не уверен, не пробовал. И верилось, что всего этого достоин, имеет право, раз уж раньше спалось, где придётся, а за смазливое лицо не раз и не два били, будто он виноват в том, что таким родился (виноват, что родился, в целом).       Сейчас в своё достоинство верится слабо, хотя может себе позволить так и не пришедший по вкусу виски и, может быть, даже девицу, если за поводок не одёрнут и не прикажут: «к ноге». Потому что «милой девочкой на коленях» в итоге оказался он сам.       У них не отношения, но ему нельзя спать с другими без её разрешения, но нужно — по её приказу. Ей нравится наблюдать, как томно стонут под ним бывшие девственницы; как собственноручно обученная, испорченная шлюха с аристократически красивым лицом и отсутствующим взглядом портит других.       Тогда хотелось какой-нибудь кусок в желудке чаще одного раза в сутки и в силу того же юношеского максимализма и подростковых лет — потрахаться. И было совсем неважно: с бывшей одноклассницей в короткой юбке, с которой несколько лет просидели за одной партой, смущённо соприкасаясь коленками, или с молодящейся дамой бальзаковского возраста с замашками доминатрикс и чёрной кредитной картой в маленькой сумочке от известного бренда (она представлялась едва не вышедшей из мокрых подростковых снов, как у них сейчас модно говорить, — милфой; матери, к слову, у него никогда не было).       Подчиняться, правда, получилось не сразу. Да и не особо нравилось — слушаться не научили с детства (кому было?), и учиться приходилось в процессе. Иногда его наказывали молчанием по нескольку недель, блокировали карты, напоминая, как быстро всё может вернуться к тому, что было (а было хреново). Чаще — наручниками и плетями, стёртыми о густой ворс ковра красными коленями. Зато он точно знает, где находится клитор, и как правильно погладить и улыбнуться зажатой милашке под ним, чтобы та расслабилась и перестала дрожать.       Девиц она приводила стабильно раз в несколько недель и щедро одаривала (доплачивала, как элитной шлюхе) за это после. Все оставались довольны и получали своё. Сейчас он уже не особо заморачивается моральной стороной всего этого, не особо парился и раньше, но иногда, пока он плавно раскачивается над очередным телом, задумчиво разглядывая трогательно-розовые ореолы девичьих сосков, в голове мелькают мысли, по типу: «а восемнадцать-то хотя бы есть»? Не то чтобы ему самому было, когда она впервые поставила его на колени и заставила себе отлизать.       Но ему уже давно не восемнадцать, юношеский максимализм стих вместе с желанием сношаться со всеми без разбору, но привычки (и обязанности) остались. Осталось и выражение профессионально натянутого на красивое лицо безразличия (его визитная карточка), когда на очередной обязательный еженедельный завтрак в пафосно дорогом ресторане, она приводит… его.       Большие блестящие глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, ещё немного по-подростковому пухлые щёки, закушенная в смущении нижняя губа (ещё не понимает, что такой признак инфантильности хорошо покупается, и лучше так не делать, если не намеренно). В будущем, наверное, можно будет назвать красивым, года через два-три, когда научится пользоваться тем, чем щедро наградила природа, узнает, что такое спортзал, лосьон после бритья и сменит мешковатую кофту на что-то более подходящее не лишённой плавных изгибов фигуре. Чем-то похож на него прежнего, но в чём схожесть так сразу и не скажешь: то ли в наивной решительности во взгляде — совсем, как у него когда-то, то ли дело и вправду в разрезе глаз и знакомом изгибе губ. И где только такого нашла?       — Обучи, — не просит — приказывает, постукивая длинным, ухоженным ногтём по столу и, кажется, пытается разглядеть реакцию.       А ему только и остаётся, что кивнуть. А чему собственно обучить? Как следить за собой, чтобы под высокий стандарт таких вот, как она, трахаться, как последняя потаскуха, или как быть элитной шлюхой? Или, может, как мысли и эмоции отключить, и живой куклой для утех становиться?       А как собственно обучить? Курс по стилю и лекцию по защищённому сексу провести? Учебников по анатомии притащить и наглядно показать, как пальцами чужое удовольствие в кожу втирать? Или может в постель затащить и на собственном опыте, на практике показать?       — Сегодня вечером хочу увидеть результат, — не разменивается на любезности, а он другого так-то и не ожидал.       Скучающее выражение лица едва заметно сменяет вскинутая в вопросе бровь — спустя столько лет может себе позволить подобную вольность. Она улыбается и кивает. Понимают друг друга без слов. Тоже приелось, значит?       Что ж, с мужчинами (мальчиками, если быть точным) он ещё не спал. Спорить с ней, конечно, бесполезно (да и не то чтобы хочется, если честно).       Когда её шаги отдаляющимся эхом стука железных набоек о дорогой мрамор стихают вместе с закрытой швейцаром дверью за её прямой спиной, он тоже поднимается с места. Протягивает руку этому, что с глазами, как у самой наивной девицы, которую ему только приходилось трахать.       — Минхёк, — представляется, потому что, конечно, она этого не сделала. Она всегда говорит только требования, а со всем остальным разбирайтесь сами. — Пойдём, нам ещё нужно успеть к вечеру сделать из тебя конфетку.       «Конфетка» в ответ слишком резко, создавая много лишнего шума, вскакивает на ноги и опасливо тянет ладонь с красивыми длинными пальцами.       — Субин.       Пальцы, конечно, дрожат и сам весь зажатый, неуверенный в себе. Наверняка не ожидал, что вот так просто оставят наедине и во власть незнакомому мужчине. Незнакомому мужчине, с которым ему сегодня ещё девственности лишаться (наверняка же ещё даже девочки не было — она бы другого, поопытнее, не выбрала). Да и откуда во вчерашнем подростке при таких обстоятельствах уверенности взяться?       Пальцы, конечно, дрожат и сам весь зажатый, но послушно идёт за ним к выходу, не отнимая руки из тёплой хватки. Справедливости ради нужно заметить, что его никто не заставляет — у неё всё и всегда происходит на добровольных началах (на каких условиях — уже вопрос другого порядка). И именно поэтому Минхёк останавливает его прямо посреди тротуара, дёргает на себя за край растянутого свитера и цепляет пальцами гладкий, без намёка на щетину мальчишеский подбородок.       Целует, не давая возможности опомниться и оттолкнуть. И плевать на белый день, снующих по своим делам, осуждающих людей вокруг и то, что сам впервые целует мужчину. Губы как губы. А с его нежной, мягкой кожей, если закрыть глаза — и вовсе не отличишь.       Целует, потому что хочет, чтоб струсил. Сбежал сейчас, пока ещё не поздно, а не при первых попытках Минхёка растянуть его ладную задницу. Потому что потом она вряд ли даст поблажку, а Минхёк не то чтобы изверг и, несмотря на образ жизни, — к чужим слезам не приучен (от своих отказался тоже уже давно).       Хочет, чтоб струсил, а Субин вдруг ближе прижимается и выдыхает вроде бы даже облегчённо. Глаза загораются с новой силой, дышит через раз.       — Значит, не сбежишь? — понимает.       Ответ ему тихим выдохом по влажным губам и смущённой улыбкой. Мотком головы из стороны в сторону.       Понимает и кое-что другое.       — Тебе парни нравятся?       Снова осторожный кивок подбородком, на этот раз положительный. Минхёку, кажется, тоже нравятся. Вот этот вот, дрожащий в его руках, — точно.       В постели они оказываются спустя долгих восемь часов, где Субин, — гладкокожий, приятно пахнущий чем-то сладко-приторным, кружащим голову и сознание, — выгибается под ним и тихонько поскуливает от неторопливых, вяжущих желание поцелуев. Спину отчего-то некомфортно (хотя, казалось бы) жжёт не-чужой взгляд.       Она наблюдает за ними со своего любимого кожаного кресла у дальней стены и, кажется, даже не ласкает себя. Минхёк не отвлекается, чтобы убедиться; не даёт и Субину вспомнить о присутствии в комнате третьего человека. Минхёк целует чужую длинную шею, не такую хрупкую, как у тех нимфеток, которых трахал, — такую и пальцами сжать не страшно, и зубами. Такую облизать хочется, что и делает, спускаясь растравленными, мокрыми губами к впадинке меж ушедших вразлёт ключиц, касается острых косточек на плечах, большими пальцами трогает соски.       Впервые не отключает мозги, не превращается в живую куклу для чужих утех, и делает всё, чтобы Субин тоже не стал.       А Субин ластится и гнётся, плавится под его умелыми ладонями, словно оставленная на солнце мороженка, стонет уже в голос. Его тело под пальцами — пластичная глина — лепи, что хочешь, ставь в позу, мни и создавай только своё.       Минхёк ставит — на локти и колени, льёт чуть ниже копчика смазку прямо из тюбика, не давая согреться, растирает пальцами меж поджавшихся ягодиц. И вроде дрожит весь, нервничает и скулит от избытка ощущений, но не зажимается, послушно подставляется, позволяет себя растягивать так, как нужно — долго и с оттяжкой, по очереди вминая в податливое тело настойчивые пальцы.       Едва не захлёбывается стонами, когда вот уже — можно, и только тихо хнычет, когда Минхёк, уложив на лопатки, начинает проталкивать член. Смотрит всё так же — решительно и наивно, в уголках чернющих глаз блестят слёзы. Отдаёт своё тело и видно, что зачем-то верит. Минхёк не знает, чем заслужил.       Вся трепетность момента мнётся вместе с простыней под ними, когда Субин сам подаётся бёдрами вверх, насаживается и скулит уже не от боли, а потому что: «двигайся, пожалуйста, чёрт, мне это нужно», потому что: «не жалей меня, вот так» и тянет его испачканные в смазке пальцы к своим губам.       Потому что в итоге позволяет усадить себя сверху и сам раскачивается на минхёковых бёдрах, словно и не был девственником полчаса назад. Набирает темп, подставляясь под сжимающие, где придётся ладони, шумно дышит, и его собственный член бесстыже течёт и капает смазкой Минхёку на живот при каждом движении. Он ласкает его пальцами и, приподняв бёдра, сам дотрахивает в сорвавшемся темпе, когда разомлевшее от сильного оргазма тело с громким стоном падает ему на грудь.       Осторожно перекладывает на бок, целует в плечо, шейные позвонки, щёку. Субина, кажется, от эмоциональной и телесной встряски вырубает. А Минхёк, не стесняясь (да и кого?), поднимается с кровати и, потный и взмыленный, на ходу стягивает с себя презерватив. Не глядя попадает прямо в специально оставленную здесь для этих целей урну, и привычно усаживается на своё место у её ног.       Она нежно треплет его по взмокшим волосам, проводит пальцами по скуле.       — Ты мне надоел, — говорит. — Приелся. Плакать не станешь?       А Минхёку не то чтобы плакать, ему в принципе ничего не хочется. Сказать, что он удивлён — нет, что ждал чего-то подобного — тоже нет. Вот только…       — А он?       Она зачем-то ласково ему улыбается. И Минхёк не хочет сравнивать с тем, очевидным, которого у него никогда не было, но почему-то сравнивает. И почему-то как-то даже по-извращённому приятно.       — А он теперь твоя забота. Мне не интересны мальчики, у которых встаёт только на мужские члены.       — Зачем тогда привела?       — Захотелось кое-что проверить, — лукавым прищуром, но внимательными глазами.       — И как?       Она находит его взгляд:       — Ты мне скажи.       Минхёк задумчиво смотрит на разворошенную кровать за спиной, плавный изгиб лоснящихся влагой мальчишеских бёдер, выпирающие позвонки. Хмыкает. И едва не впервые за прошедшие несколько лет, всего на секунду смотрит на неё, как раньше — с благодарной трепетностью.       Надо бы сменить мелкому одёжку. И абонемент в спортзал подарить.       А, и не забыть накормить хорошенько.