лети, снежинка

      — прикуришь?       нехотя отрывая взгляд от однотипной массы угнетающе серых панелек, расставленных так плотно, словно сами — бетонные сиамские близнецы, минхо поворачивает голову в сторону нарушителя спокойствия, совершенно бесцеремонно прервавшего так необходимые сейчас минуты отрезвления.       раскаты музыки похлеще любого грома; они неистово рвутся наружу и, кажется, вот-вот разнесут хлипкую невзрачную стену, что разделяет зал и балкон, в мельчайшую крошку, подняв вместе с этим удушливое облако цементной пыли.       мысли ворочаются в голове неповоротливыми слизняками, роятся и копошатся, но всё как-то недостаточно проворно, застрявшие в густом клею алкогольного наваждения. под утро всё, что в черепной коробке, застынет в камень — и сознание-моллюск вместе с ним; тот покроется наростами, затянется тиной, не даст пробиться ни одной попытке задуматься хоть о чём-то дольше, чем на пару секунд.       на чане тонкая джинсовка, из-под которой выглядывает тёмно-зелёная полоска шерстяного свитера. плечевые швы куртки едва ли не трещат, отчаянно пытаясь сохранить свою целостность, что заставляет минхо ухмыльнуться: хёнджинова одежда разительно отличается стоимостью, но не прочностью, тем более на том, чья комплекция гораздо шире.       старший стоит прямо у балконной двери, подпирая спиной запотевшее стекло, словно охраняя их невольное уединение от остальных, в слепой надежде отпугнуть любого, кому тоже вздумается закурить. на широких губах несмелая улыбка, взор выжидающий и внимательный, словно дальнейшие слова и действия минхо — решающие.       ли привык играть в кошки-мышки с хёнджином, завершая полушутливую погоню и вскользь брошенные угрозы такими же дразнящими поцелуями в темноте коридора, но с чаном всё иначе — с чаном всегда всё было просто, понятно, открыто. никаких ящиков с двойным дном и чтения между строк, никаких мучительных догадок и недосказанностей, от которых голова кругом и сердце не на месте.       пальцы сами по себе тянутся в карман пуховика, который накинул в прихожей для вида, якобы чтобы не простудиться: зажигалка кладёт свой ядовито-розовый пластиковый бок в охлаждённую последним декабрьским ветром ладонь.       что он вообще здесь забыл? от опьянения ни следа.       — с каких пор? — несмотря на шум, пульсирующий изнутри квартиры, минхо уверен, что чан его прекрасно слышал.       — с тех самых, — насмешка, горькая и саднящая, чересчур легко срывается и тает вместе с паром, что клубится всё гуще с каждым сказанным словом.       минхо гипнотизирует белёсую палочку сигареты, зажатую в чужих пальцах — между указательным и средним — заостряя внимание на чуть порозовевших от мороза костяшках, которые так любил целовать в далёком прошлом.       молчание — висельник между ними, качается из стороны в сторону как жуткий маятник-напоминание обо всём, что осталось невысказанным, онемевшим, замурованным в той огромной зияющей дыре, тщательно спрятанной под рёбрами, которая не заросла ни на миллиметр, хотя прошло уже несколько лет.       — а как же твой зож и тренировки ни свет ни заря каждое утро? — зажигалка извлечена, но минхо не торопится выполнять просьбу, вместо этого буравя стоящего напротив юношу немигающим взглядом из-под длинных ресниц.       ему неловко, непонятно, неуютно; слизняки из головы перекочевали куда-то к солнечному сплетению и теперь грызут изнутри будто капустный лист.       хочется наорать, задеть побольнее, послать нахуй, прогнать и с этого дурацкого балкона, и (наконец) из своей жизни.       хочется запустить пальцы в мягкие светлые кудри, жадно перебирая завитки и чуть оттягивая, пока сам непременно прильнёт всем телом и зацелует до дрожи в коленках.       — но-о-овый год к нам мчится! скоро-о-о всё случится! — приглушённый стеклом (и без сомнения пьяный) голос чанбина настолько неожиданно и по-дурацки разрушает их напряжённое состязание в гляделки, что оба отводят глаза, прыская со смеху, особенно когда к общему другу присоединяется нестройный гул голосов остальных присутствующих.       минхо на секунду всматривается во внутренности комнаты: вышеупомянутый чанбин продолжает голосить, сидя в одном из кресел, которые ли на прошлой неделе помогал хёнджину тащить из «икеи» через полгорода, потому что младший решил, что нет такой задачи, с которой не справился бы метрополитен. на голове у со нахлобучена традиционно красная шапка деда мороза, вокруг шеи повязана переливающаяся в желтушном свете напольного светильника мишура. в одной руке он держит полупустую бутылку пива, другая покоится на пояснице долговязого блондина, что с полным комфортом устроился на чужом бедре и, кажется, подпевает во всё горло.       сей вид никак не смущает и уж тем более не вызывает и половины тех эмоций, что вырвались на волю при одном только виде чана.       минхо думает о том, что, чем бы ни закончился сегодняшний вечер, с хёнджином им лучше разойтись.       — на зож пришлось забить, но я всё ещё тренируюсь – правда, теперь по ночам, — как ни в чём не бывало продолжает чан, с первым же выговоренным слогом целиком и полностью овладевая вниманием минхо.       тот неопределённо хмыкает и пару раз щёлкает зажигалкой, чей крохотный огонёк моментально исчезает вместе с очередным порывом студёного ветра: перекур на девятом этаже, как уяснил минхо, — это всегда стихия, пытающаяся преподнести в качестве подарка воспаление лёгких.       чан отлипает от двери и делает шаг вперёд, по всей видимости, расценив бессмысленные щелчки как приглашение подойти ближе. минхо очень хочется спрятаться от ауры старшего, всё ещё непоколебимой и невероятно сильной, тёплой, всепоглощающей. за годы её отсутствия он так привык ко льду и холоду, к снегу, что жизнь постоянно подсыпает за шиворот, угрюмой зимней темноте и колючим метелям, что теперь это резкое потепление сродни угрозе всему его существованию; жаркое пламя невесть откуда взявшегося камина в неустойчивом заиндевевшем и́глу.       плавным движением рук сигарета оказывается во рту, а сам чан, уже в непосредственной близости к истуканом застывшему минхо, чуть подаётся вперёд и наклоняется, приглашая к закономерному встречному жесту.       настолько рядом, что плечи соприкасаются; глаза начинают слезиться то ли от холода, то ли от мучительно знакомого запаха ветивера, которым беспардонно бьёт в нос вместе с остатками вихря снежинок с крыши.       горло и грудную клетку сковало льдом, но признаться в этом — значит, признаться в том, что его чувства не только никуда не делись, но ещё и не уменьшились ни на грамм, сколько бы времени ни прошло. глотку что-то больно царапает, когда минхо судорожно сглатывает, пытаясь выдавить из себя хоть что-то членораздельное.       «дискотека авария» за стеной сменилась более меланхоличной «а снег идёт» глюкозы; естественно, никто и не думал трезветь и успокаиваться, но пятиминутная передышка нужна даже самым выносливым. ли искренне удивлён, что никто не ломится на балкон, чтобы покурить и отдышаться после таких вокальных упражнений, но испытывает он по этому поводу лишь слабую благодарность.       он бросает скользящий взгляд на электронный циферблат в углу телевизионного экрана, пёстрый кусочек которого видно из-за угла: до нового года всего ничего, каких-то полчаса.       когда минхо чувствует чужое прикосновение на своём запястье, он ощущает себя приговорённым к казни на электрическом стуле — иначе как объяснить разряд такой силы, который ощущается каждой клеточкой?       всё помутнело и затянулось дымкой; силуэт перед глазами бережно подносит ладонь, сжимающую зажигалку, к своему лицу и, накрыв сверху пальцы минхо своими (до жути тёплыми, особенно после такого продолжительного времяпрепровождения на морозе), клацает механизмом, вызывая едва заметный подрагивающий огонёк. ещё секунда — и первое облачко едкого дыма взмывает вверх, чтобы моментально раствориться в ночи.       чан не отпускает его руку, вместо этого сжимая чуть крепче, словно в страхе, что от такой наглости минхо сбежит.       а у того сердце колотится где-то в горле, как у загнанного кролика, и бороться с подступающими эмоциями становится всё сложнее.       — зачем ты напялил его джинсовку? — вопрос звучит настолько сдавленно и хрипло, что минхо самому себе хочется отвесить затрещину: какого хрена расклеился тут? ничего не случилось ведь.       это чан.       просто чан.       всего лишь чан.       за затяжкой следует смешок, немного смущённый и самоуверенный одновременно:       — подумал, может, понравлюсь тебе больше в шмотках твоего парня.       минхо закатывает глаза, но руки не вынимает.       — идиот, — болезненный выдох; взгляд мечется между чужими губами, где сейчас покоится сигарета, и глазами, смотрящими так ласково и внимательно, что все внутренности щемит. — она лопнет сейчас по швам.       — малая цена за твою симпатию, — чан стряхивает пепел куда-то вниз, за обледенелые металлические перила, в свою очередь, не в силах оторвать глаз от юноши рядом, от румянца, щедро залившего щёки, от очаровательно взлохмаченных костлявой лапой зимы каштановых волос.       — увидел бы ты ценник, сразу бы передумал, — не зная, куда себя деть от смущения, минхо свободной рукой запахивает поплотнее свой чёрный пуховик, невольно вставая ещё ближе к чану. если зажигалка, что нагревается сейчас обоюдным теплом их рук, не расплавится от такой температуры, это будет чудом.       — в любом случае, я уверен, что выгляжу не хуже, — старший докуривает остатки, позволяя окурку провалиться в неизвестность вслед за пеплом. теперь всё его внимание сосредоточено на минхо, которому приходится прикладывать сознательные усилия, чтобы просто продолжать дышать.       музыка поутихла, вместо неё слышны обрывки фраз и разговоров, скрип стульев и звон посуды: наверняка готовятся усесться за стол, чтобы встретить наступающий год так, как учили воспитанные советской номенклатурой родители. от одной мысли о застолье пощипывает тонкий порез на левой руке: он сегодня настругал оливье с запасом на всю оставшуюся жизнь.       уголки губ ползут вверх.       — даже если так, что с того? как ты сказал, у меня есть парень.       с которым я планирую расстаться первым делом с утра, но это тебе знать необязательно.       — может, я смогу его подменить?       это чан.       просто чан.       всего лишь чан.       чан, который ни на секунду не переставал быть любимым, жить за бесплатно и со всеми удобствами прямо в сердце, наматывать такие километры в мыслях, что ни одному олимпийскому бегуну не снилось.       они оба тогда оступились, наломали дров, ошибок натворили столько, что не пересчитать, и разбежались в напрасной попытке забыть друг о друге, затеряться в других, излечиться тем, что обычно калечит.       минхо кладёт свободную ладонь на одно из многострадальных плеч (кажется, уже слышен треск ниток), и ощущается это настолько правильно и закономерно, что былого страха и тревоги и след простыл.       это чан.       его чан.       звонкий голос феликса зовёт всех к столу; соседствующая с окном ёлка, гирлянду на которой только что включили, переливается всеми цветами радуги, тусклыми пятнышками играя на бледном лице чана.       минхо ломается, сдаётся, целует робко, неторопливо, чувствуя, как чужая ладонь сжимает его собственную всё крепче, будто её обладатель пытается так высказаться: прикосновения вместо слов, поцелуи вместо объяснений.       очередной порыв ветра уносит вместе с собой снег, что успел припорошить балконные перила. вдалеке уже гремят первые салюты, разноцветными точками рассыпаясь по угольно-чёрному небу.