мгчд: драбблы

До железной лесенки главное допрыгнуть, а дальше дело техники, физра единственный предмет, по которому у него уверенное пять. Жестяные листы на крыше брякают и скрипят под его ногой. Не страшно — весной он выходил на хрупкий синий лед Невы, у него чуйка, куда можно наступать, а где подломится. Третий год программа одна и та же: Эрмитаж. Петергоф. Цирк на Фонтанке. Большой театр. Белые ночи, развод мостов. Первый раз прикольно, второй раз ну так, на третий от скуки начинают ныть зубы. Если чем и убивает детский дом, так это однообразностью. Он к такому не привык, ему нужна свобода, новые впечатления и ощущения, иначе он чахнет, как Серый без умных книжек. Пока с батей жил, можно было слоняться где захочешь сутками, а тут так не загуляешь, начинается всякое, крики, наказания, детская комната милиции. Воспиталкам важно, чтобы все были посчитаны, и он терпит, как терпит большая собака, когда глупые щенки кусают её за уши — от него не убудет, а они все-таки ничем не заслужили, чтобы он нарочно их изводил, кроме одной, но с ней Серый разобрался еще до него. Мосты разводят где-то там, за его спиной. Он на них не смотрит, насмотрелся уже. Он смотрит вперед, в белое небо, в подсвеченные желтым облака. Впереди ровные ряды крыш до самого Исаакия, как дюны в пустыне. Кажется, что можно широко шагнуть, и окажешься на следующей. Внутри от этой мысли что-то приятно тянет, как от солнышка на качелях. Он встает близко-близко к краю и смотрит вниз. Высоко. Он не боится. Высоты не боится, собак не боится, темноты не боится. Уколов, двоек, голода и холода, синяков и шишек. Дело не в том, что он такой крутой, как думают некоторые — он даже пытался объяснить Серому свою философию, что ты ничего не будешь бояться, если будешь думать про все, что с тобой происходит, как про новые интересные впечатления. Детский дом — новое интересное впечатление. Сломанные кости — новое интересное впечатление. Смерть, если так подумать, самый пик интересных впечатлений, пока не попробуешь, не узнаешь, а потом — не расскажешь. Её он тоже не боится, естественно. Он смотрит вниз, а потом смотрит на соседнюю крышу и медленно делает шаг назад. У него пять по физре, а по физике твердое четыре. Он не Серый и не может в голове посчитать уравнения с кучей переменных, но у него хороший глазомер и есть представление о том, как ветер и гравитация влияют на траекторию, скажем, мяча. Или тела. Он легкий, слишком щуплый для своих тринадцати, наверное, это сейчас будет ему в плюс. Главное взять достойный разбег. Если все сделать правильно, он пролетит над мостовой и перекувыркнется несколько раз по дребезжащим листам на той стороне; если нет, он разобьется. Так или иначе, он почувствует восторг полета, и это кажется ему достойной платой за осознанный риск. Кто не рискует, тот чего-то там не пьет. Еще один шаг, и он облизывает пересохшие губы. Еще один шаг, и он крепко стискивает кулаки. Поле зрения сужается в одну точку, в четкий прицел на ту сторону, а больше ему ничего и не нужно. Не интересно. Еще шаг. За спиной брякает о кирпичи железная лесенка, и он сбивается и теряет фокус. Медленный выдох. На лесенке пыхтят, отдуваются и чертыхаются, на саму крышу уже не залезают, а переваливаются. Он догадывается, кто это, не оборачиваясь, чисто на слух. Вовка Толстый — он на самом деле не толстый, так, нормальный, просто говорят, что его как будто привезли аж опухшего от голода. А может, он был разъевшийся на домашнем, а на казенных щах схуднул, черт его знает, он сам не застал. — Слыш, Волк. Тебя там твой псих потерял. Уревелся уже весь, опять у него че-то случилось, — уведомляет Вовка, пытаясь отдышаться. Он нормальный парень, этот Вовка. Ну, так. Не совсем долбоеб, как некоторые тут. Они не то чтобы не разлей вода, но Вовка хочет с ним дружить, нормально так, по-пацански. Иногда они вместе гоняют в футбол, и он единственный зовет его Волком (Серый зовет «Олежа» и «Волче», но это другое). С ним многие хотят дружить. Сначала хотели поколотить и чтобы он знал свое место, а сейчас привыкли, зауважали и даже забоялись. И Серого терпят, потому что они все время вместе. Это поначалу было «смотрите, новенький тусит с этим психом», а теперь это тоже как будто немного круто. Как будто он настолько круче всех, что может позволить себе тусить с рыжим, даже если его все считают психом и придурком. Как будто он такой весь волк-одиночка и сам решает, кого к себе подпускать. Ну, он и решает, в смысле. Но Вовка вот пытается. И некоторые другие пытаются тоже, но они вот как раз из совсем долбоебов. Если он не боится ни переломов, ни тюрьмы, это не значит, что он готов в тринадцать обносить ларьки на рынке. Ради дешевого адреналина можно и шоколадки в супермаркете потырить. — Слышь, Волк? — Слышу, слышу. Вовка торчит у лесенки, боится отпустить её ненадежный металлический поручень. Не подходит близко к краю. Вот поэтому они не будут хорошими друзьями (Серый высоты тоже боится, но его бы он подержал за руку, потому что Серый — это другое). Он смотрит на ту сторону с тоской. Вовка его уважает, он знает, а еще — боится, если на него сейчас рявкнуть, он сольется с этой крыши в секунду. Можно будет снова поймать в прицел вторую крышу и взять разбег. Черт знает, что там случилось у Серого. Шнурки развязались или потерялся любимый значок. Или даже ничего не случилось. Серый иногда паникует просто так, просто потому что он решил куда-нибудь свалить, или если ему прилетело от старшаков и он оттирает кровь с футболки в туалете. Серый тонко чувствующая личность, его все расстраивает. Он ничего не боится, но не любит, когда Серый расстроен. Это другое. — Ладно. Полезай вниз, я за тобой, — он бросает на крышу последний взгляд. Да и хрен с ней. В следующем году опять вывезут, все теми же маршрутами, Эрмитаж-Петергоф-цирк. Развод мостов. Успеется. Вовка с облегчением перекидывает ноги через край, возится, нащупывая ступней перекладину, скрывается сначала по пояс, потом совсем. Он лезет за ним, бряцая по ступеням, лязг-лязг-лязг. — Вовк, — окликает, когда до низу остается всего ничего. — А? — Не надо было его так называть. — А? — Я говорю, не надо было его так называть. Подошва ботинка впечатывается в задранное к нему лицо, кости носа проламываются под пяткой, похрустывая, как хрупкий весенний лед.