The Sin

      Нынешний день был отнюдь не добрым. Скорее отвратным. И даже утренняя прогулка под восходящим над сонной деревней солнцем не меняла дела. Во-первых, снова лечь и выспаться сегодня так и не получилось. Во-вторых, "братки" явно запаздывали, так как время было уже ближе к вечеру, нежели к утру, а это сулило новые неприятности ввиду увеличения количества слоняющихся по деревне жителей на каждый квадратный метр. И в-третьих, да что им всем от него надо-то, а?!       — Милок, слушай, ты скатерть мою не видел? Вчера на верёвку повесила, а сегодня-то и нет. Не знаешь, куда унесло её?       — А ты чё это стоишь такой угрюмый?       — Рома, Рома, давай сегодня в лес пойдём! Баба Маша сказала, что там в чаще сегодня должны цветочки распуститься, белые такие, давай посмотрим.       Какая скатерть, какие цветочки?! Нормально всё, зашибись! Что уж всех так прорвало?!       Глаз дёргался даже больше обычного. Обстановка накалялась, нервы держались из последних сил. Ногти непроизвольно впивались в ладонь. Дурацкая привычка. Но действенная. Боль отрезвляла, не давая злости выплеснуться наружу. Когда же они, чёрт возьми, приедут?       Люди часто злятся. Злятся, потому что боятся. Боятся унижений, боятся лишений, боятся сорванных планов. А больше всего боятся денег. Деньги — это безмерное счастье и величайшее зло для всего. Они заставляют миллионы людей по всей стране вставать по утрам и идти на работу, сколько бы они это не хотели и чего бы им это не стоило. Заставляют совершать открытия, учиться и познавать. Заставляют грабить, убивать, рисковать всем, включая себя. Бедный — ничтожество. Богатый — ничтожество, которое пока что может это скрывать. Рождается гнев. Сорванные планы — деньги. Потраченное время — деньги. Унижение — это осмеянный авторитет, ушедшая власть. А власть — тоже деньги. Может, отец был таким как раз потому, что боялся потерять всё?       Рома теперь не человек. Ему незачем бояться. Ему не страшны ни деньги, ни их отсутствие. А смысл, если ты выше этого? Над мирозданьем властвуют люди, людьми властвуют деньги, а выше денег только грубая первобытная сила, способная превратить эти самые деньги в пыль. И он, обычный подросток, имеет то, что дает ему эту безграничную силу. А это "то" имеет его в ответ. Ты же знаешь, что это не так.       Смерть, болезни, катастрофы, стихии — это все больше не имеет смысла. Получить по наследству власть над миром — заманчивое предложение, не так ли?       Вот только Рома едва ли об этом думал, подписывая договор. Он просто хотел спасти сестру. И маму. И себя.       И, поверьте, если бы он знал, чем это закончиться, он никогда бы не согласился.       А теперь он мечется туда-сюда по всей деревне, не в силах прекратить собственный психоз. Это слишком большая сила, слишком большая ответственность. Он уже оплошался один раз, и теперь рядом со сбитым на скорую руку крестом над старым прабабкиным гробом стоят ещё две могилы.

И он был в этом виноват.

      — Ну, так что, пойдём, Рома? — сестра вновь прилипла, явно не намереваясь так просто отстать.       — Что?       — Я говорю, пойдём мы в лес? Пожалуйста, Рома.       — Аня, не придумывай. Куда ещё в лес? Ты там или заблудишься, или в канаву залезешь. Где мы потом тебя искать будем? В муравьиной куче?       — Но ты же там со мной будешь...       — Я занят, Аня.       — Чем? — полупила свои глазёнки малая.       Вот как ей объяснить, что эта очередная минутная прихоть будет стоить всем кучи проблем? Ну, вот уйдёт он с ней в лес, и дальше что? Приедет "бригада", не найдёт своего начальника, разбредётся по всей деревне. Как потом объяснять, почему у Васильича дрова сами колятся да портки чужие парашютами по округе летают? Собирать их потом тоже она будет? А это, между прочем, ещё "цветочки".       — Тебя не касается.       — Ну Рома-а...       — Да ладно тебе, Ань, — Витька внезапно материализовался у стены деревянной избушки. Интересно, а он целенаправленно кружит вокруг Ромы или просто слоняется довольно удачным образом? — Хорош брата доставать. Вишь он бледный какой, небось опять всю ночь не спал.       — Но я в лес хочу. Там цветы распустились, мне баба Маша сказала. Рома, ну, давай сходим.       — Я сказал тебе: я занят, — её не волнует ни резкий тон, ни пронзительний взор, в котором читается дикая, будто кровожадная, ясность ума (правда Марья говорит - как у сов лесных), ни что-либо ещё, чем Рома обычно пытался припугивать особо настойчивых собеседников. Это самое доставучее живое существо, которое он только видел.       — А давай я с тобой. Походим там, неглубоко, цветов этих твоих нарвем.       — Можно? — повернулась, спрашивая Аня. Огромные детские глаза намекали на невозможность отказать.       — Ладно, иди. Но дотемна чтоб дома была. — Чтож, "внутренний голос" молчал, в висках, наоборот, стучало, а сестра напряжённо смотрела, играя в гляделки. Как тут вообще можно что-то другое сказать?       Сорвавшись с места, светлый сарафанчик помчался на невиданной скорости к молодому березняку, попутно крича на ходу тянущееся "спасибо". Пожав плечами, за своей подругой поплёлся Витька. Вот у кого у кого, а у него тотемное животное — явно медведь. Хромой. И захиревший. Видать, мать-медведица не особо кормила (если, конечно, не хуже, чем поныне живой отец).       Хотя это не помешало ему довольно быстро догнать Аню. Забавно смотриться: малая от горшка два вершка и увалень-переросток в трёх слоях одежды. Провожая взглядом удаляющиеся от деревни фигурки, Рома дёрнулся. Где-то вдалеке, у истоков дороги, по которой когда-то въезжала отцовская "колымага", раздался противный протяжный гудок.       Приехали.       Да, пора выдвигаться.       Как и ожидалось, они были на том же месте. Пятеро крепких мужиков, бритых почти налысо. С такими и в столичное казино не жалко - кто там сунется, если один взгляд мрачнее, чем "блинчик" из костей под бульдозером? Темные кожаные куртки, огромные цепи (ха, что, без креста?) — таких не потеряешь ни в городе, ни, тем более, в деревне.       А вот машина была другой. Чёрный "мерседес". "Гелентваген", кажется. Нет, можно, конечно, спросить, что случилось со старой, но выглядеть дураком как-то не хотелось. Да и всё равно не ответят.       — О, здорова, начальник! Ну чё, как тут у Вас? — загоготал один из них (Рома понятия не имел, как их различать), отворачиваясь от остальной компашки.       — Почему опоздали? Мы договаривались поздно утром. — Осаживать этих молодцев нужно сразу, иначе потом ты их не остановишь. Он — главный. Он должен иметь над ними силу.       — Ну, пробки, начальник, на дороге... — начала "жалобно" давить своё банда кожанок.       — Да нет там никаких пробок! И на дороге никого нет! Что вы мне тут заливаете?! — пружина соскочила с оси; движение продолжилось по инерции, — Я вас тут уже весь день жду, где вы вообще шляетесь?! До города всего двести километров, а вы тащитесь двенадцать часов подряд!       — До города, вообще, двести сорок пять. Но это неважно, — возразил стоящий появившийся из неоткуда за спиной Василий. — Есть дело. Как мы знаем, сегодня день Ивана Купала. Венки, гаданья и всё прочее. Предложение следующее.       — Вы идёте в лес, в самую глубь, и сидите там до рассвета. И чтоб никто вас не видел. Это понятно? — медленно, не отрывая взгляда от точки напротив, продолжил Рома.       — Форма времяпрепровождения свободная, - уточнил "кот", поправляя рукав красной рубашки. — Есть вопросы?       — А девок с собой позвать можно?       — Можно, - кивнули за хозяина в ответ.       — О-о-о! Когда разбредаемся? — зашумела бригада.       Правнук ведьмы помрачнел ещё больше.       — Прямо сейчас.

***

      Где-то за горизонтом рано вставал месяц, намечаясь на середину необъятного темнеющего неба. Прохладный воздух отдавал свежестью сочной травы и морем других благоуханий. За лесом стволистых берез потянулась огромная, пока ещё блеклая тень. Листья шумели, стоило вечернему ветру потревожить их, будто негодующе обсуждая его. На фоне ландшафта, погружающегося в сон, маленькие деревенские избы казались ещё более одинокими, ещё ярче прорезались их старые стены сквозь наступающую дымку природного мрака.       Волнующиеся пряди лесного костра хаотично зашуршали, приминаясь под чужим весом. Резкий шаг клином пробивал дорогу для бегущих ног. Длинная спутавшаяся зелень будто нарочно пыталась замедлить, а то и остановить спешащих, потерявшихся во времени детей. Витька трудно дышал, пытаясь не упустить Аню из виду. Было жарко, одежда мешала, а ноги и вовсе заплетались, от чего переставлять их было всё сложнее и сложнее. Белый сарафанчик все чаще пропадал за одинаковыми столбами берёз (хорошо хоть, что потом из-за них выныривал), а кричать было бесполезно — воздуха в лёгких однозначно не было.       Впереди замаячили спасительные деревяшки. Не то глубоко спящие, не то полумертвые дома были единственным ориентиром, заставляющим не останавливаться. Хотелось упасть, лечь, прекратить эту какофонию мелькающей на периферии зелени, ночной черноты и стука собственного пульса. Но разум говорил: "Нет, беги-беги, ты не встанешь, если остановишься, не сможешь запустить неработающее тело, просто беги, беги по инерции, пока не отвалятся ноги, вот уже финиш, не надо." Лес оставался позади, ещё момент, ещё момент, и...       Препятствия, исчерчивающие взгляд, исчезли, и остались лишь трое: сверкающее россыпью небо, поле, которое, казалось, выстилало всю Землю своим свежим ковром, и он, несущийся вперед по тому бесконечному пространству. Маленький и незначительный по сравнению со всем в этом мире.       - Витя, быстрее!       Чтож, быстрее так быстрее. И хоть последние пару десятков метров до желанного крыльца дались недюжинными усилиями, на душе всё же было пóлно от осознания того, что силы были выложены на максимум. Пускай помучились, зато успели.       — Пришли, — звонко объявила Аня, —Даже Ромы пока нет! Витя, спасибо большое, что со мной сходил.       — Да, хорошо погуляли, — пропыхтел в ответ старшеклассник, — Даже цветы твои нашли.       Аня снова засмеялась. Красивая она такая, когда смеётся. Прям солнце золотое. Вот светится тихо, а посмотришь — и самому уже тепло и радостно.       Девчонки, конечно, чаще улыбаются, чем пацаны, но все равно не то. Вот, к примеру, взять Ленку Смирнову: вродь и симпатичная, и характером не гадкая, с уроками иногда помогала, ну... нормальная, вообщем. Если что — прикроет, но сама редко когда поговорить подойдёт. Обычная она такая. Может, красивая даже. А вот нет в ней этого, нет. Или Зоя Кирюхина. Косы длинные, глаза крупные (нет, не больше аниных, конечно нет), лицо загорелое — вся из себя распрекрасная. И Димка за ней вилял, и Мишка, а ей всё по полю горох. Там посидит, туда сходит: короче, сама по себе гуляла, ни к кому обещаниями не привязанная. А они-то этого не понимают. До сих пор из головы не выходит, как Мишка всё пытался извернуться, чтоб её рассмешить. И когда, наконец, Зойку пробило на смех от очередного "тщательно отобранного" анекдота, он чуть не взорвался от радости, будто медаль с Олимпийских игр достал. Зато от Димы потом по шапке знатно получил, шутка та димкина-то была. (Да и как ему самому такую было придумать? Будто не слышали, как он "про жопу и макароны" рассказывал и сам же громче всех ржал.) А из-за чего? Не так смеётся Зойка: грубо, отрывисто, гортанно, шумно, заглатывая воздух через рот, прям со свистом. А надо тихо, звонко так, как стекло дрожит. Но не неприятно; мягко, будто роса утром с берёзовых листов капает на колокольчики в лесу. И...       — Витя!       — А? Чё? Что случилось?       — Вить, я, кажется, бусы потеряла, —Аня неотрывно смотрела потерянным взглядом. Явно очень сильно расстроилась.       — Какие бусы?       — Которые мне бабушка подарила. Помнишь, с цепочечкой такие?       — А, которые она тебе сразу подарила, да?       — Да. Темнеет уже, как же я их потом найду...       — Да не парься ты, щас схожу за ними. Ты там у Проталины змеиной цветы искала? Наклонялась, вот они, небось, и расстегнулись. Мигом сгоняю.       — Но поздно...       — Не волнуйся, скоро уже вернусь. Одна нога здесь, другая там.       — Ладно... Спасибо тебе большое, — неуверенно улыбнулась Анечка.       — Угу. Ладно, ты иди, спать ложись. Скоро вернусь, будут тебе утром бусы.       Конечно, идти сейчас обратно хотелось меньше всего на свете, но, посмотрев в широкие как море глаза, где плещется тревога, отказать уже было нельзя. Волноваться будет, прям до утра. И понять можно: после смерти родителей Марья часто старалась утешить ребят как могла, хоть и дарила им что-либо редко (а что ж поделаешь, если нечего), потому не удивительно, что Аня так сильно любила эту безделушку, напоминающую ей о матери (или же, скорее, о последних воспоминаниях, связанных с этим внезапно ушедшем из жизни человеком, которого она очень сильно любила, потому как понимать всю эту историю с самоубийством и чужими отношениями Витьке было сложно). До Змеиной проталины рукой подать, тем более, до леса. Да и нет там никого, ходи хоть днём, хоть ночью. Что вообще может случиться?       Да и проталина сама не была "змеиной". По правде говоря, никто даже не был толком уверен, что на этом небольшом месте в глубине леса, по непонятному стечению обстоятельств не заросшем деревьями, весной таял снег. Всё, что было, — это байка от давно почившего Егорыча, который рассказывал, будто в лесу " по весне, ранёхонько, лежали гады, прям полчище, видимо-невидимо, на проталине комком, аж земли не видно". Место отыскать вроде бы удалось, вот только подтвердить это было уже некому. А название так и осталось. Надо же в лесу как-то ориентироваться.       Тем не менее, пробираясь в глубь, легко можно было понять, почему всем так часто видиться здесь всякая жуть. С наступлением мрака лес переменился, превратившись из привычного березняка в непроходимую, однородную массу, шелестящую, шуршащую, шепчущую, готовую поглотить тебя живьём, сделать своей частью. Конечно, это были лишь деревья, но до того пугающие своей однотонностью, своей единостью черноты, что в этом невольно искался какой-то замысел, таинственный и нечеловеческий.       Однако постепенно тревога исчезала, и уже ближе к месту стало понятно, насколько блистательна сегодня ночь. Трава, свободная от теней листвы, разила упоительным сиянием, исходящим от округлого лица, висевшего в небе. Луна сегодня было особенно огромной. И близкой. По земле тянуло запахами цветущего поля, настолько настоящими, что даже странно. (Хоть вся Змеиная проталина и была утыкана семейками цветущих колокольчиков, источать такой аромат они могли бы вряд ли: когда, по просьбе Ани, проходили через полянку второй раз, подтягиваясь к краю леса, цветы уже сомкнули свои лепестки в бутоны).       Щуря глаза от резкого свечения, Витька стал расчерчивать тяжёлым шагом серебрящиеся растения, в надежде зацепиться взглядом за цепочку из старых полупрозрачных камней, ничего не стоящую, но, при этом, очень дорогую.       И его старания не прошли даром. Буквально в пяти метрах, опираясь на тонкие стебли лиловых колокольчиков, на лесном покрывале лежали, вытянувшись, заветные бусы. Холодные и... неприятные на ощупь. Хорошо хоть в штанах есть карманы. Можно было возвращаться.       Тело внезапно застыло на месте, так и не успев вернуться в исходное положение после наклона. Едва различимый уху гул, монотонный, иногда затихающий, то, наоборот, набиравший силу переливами громкости, будто пытаясь понять пределы человеческих чувств. Возможно, Витька так и не уловил бы его, если бы сам тысячи раз не слышал это, проходя вечером от деревни к деревне.       В чаще леса кто-то пел. Громко, ярко, сочно, распевчато — длинно выводя слова, прям как те бабки, затягивающие временами старые малоразборчивые песни. А самое удивительное — звук лился откуда-то неподалёку, минут десять быстрым шагом.       Соблазн был слишком велик. Ноги сами понеслись туда, трясясь и холодея от нездорового возбуждения. Так, слева, слева, слева, в глубь! Чем дальше в темень заводил этот потусторонний звук, тем резще вздымалась грудь и больше замерзали руки от волнения. Казалось, что он вот-вот иссякнет, так навсегда и останется далёким и несуществующим.       Перед глазами встала изумительная, невероятная картина: вместо глухих зарослей сорной травы к песне вела аккуратная тропинка, протоптанная людьми не один десяток раз. И чем дальше, тем шире и яснее она становилась. Будто вся деревня, огромная, живая, наполненная людьми, как муравейник, собралась на настоящие гуляния с песнями, танцами и гаданиями. Будто всё было как раньше. Ещё до того, как он, парень из полупустого дремучего места, где живут одни старики, успел родится. Это уже не было вопросом любопытства. Это был вопрос жизни и смерти.       Вдруг за мелькающими от бега деревьями что-то почудилось. Будто за стволом выставилась чья-то рука, тонкая и белая, как кора берёзы. Дразнит его? Вслед за ней показалась остальная фигура, выглядывающая своими блестящими глазами. Стояла с лёгкой улыбкой на лице, качая головой с густыми распущенными волосами, словно она усмехалась над ним, забродшим в чащобы по собственной глупости дураком с бешеным сердцебиением. Кто она? Где мог раньше её видеть? Разве в деревне жил когда-либо кто-то с такими длинными русыми волосами?       Ветер всколыхнул лесную траву. Навождение исчезло.       — Эй, есть тут кто? — проморгавшись, отмер Витька.       Шепчущийся лес не ответил. Издали повеяло костром. Шинкарочка молода, Дай мне меду и вина, Дай мне меду и вина. А скинь же ты синь жупан, Тогда тебе меду дам, Тогда тебе меду дам.       Звук доносился совсем уж рядом. Слова становились всё отчётливее и отчётливее. Пели женщины в несколько голосов. Вроде бы трое. Может, даже четверо. — На что тебе синь жупан, Коли у меня грошей жбан, Коли у меня грошей жбан? — Коли у тебя грошей жбан, Я за тебя дочку 'тдам, Я за тебя дочку 'тдам.       Строки зычно раздавались по лесу, отлетая от бревенчатых стен. Нет, голосов явно было больше. Намного. Что же они вообще могли тут делать в такое время? Хоть внутренние сомнения и вызывали колебания, отступать было уже поздно. Нельзя было просто так уйти. Спрашивает детина: — Откуль родом, дивчина. Откуль родом, дивчина. — По батюшке — Карповна, По матушке — Войтовна, Спрашивает дивчина: — Откуль родом, детина, Откуль родом, детина? — По батюшке — Карпович, По матушке — Войтович, По матушке Войтович. Бог дай, мати пропала — Брата с сестрой свенчала, Брата с сестрой свенчала.       Оставалось лишь пару метров.       Запах палёного, свет от огня, тени, тянущиеся от компании веселящихся, смеющихся людей - всё было так... ярко... Будто и не уходили отсюда никогда люди, а жили здесь, прямо в лесу, ещё до основания самой деревни. Всего пару шагов отделяли его от них. От уютного, тёплого человеческого мирка, принесённого в дар Богом всему тёмному и мрачному. В голове почти звенело от пустоты, а ноги сами тянулись туда. Просто хотелось туда. К людям, к песне, к костру, к огню, к дому, к матери. Очень хотелось...       Что-то было не так. Что-то. — Пойдем, сестра, у лесок, А скинемся травицей, А скинемся травицей. А скинемся травицей, А что братец с сестрицей, А что братец с сестрицей. Будут девки краски рвать, Нас с тобою поминать, Нас с тобою поминать: — Вот то ж та травица, Что брахненька й сестрица, Что брахненька й сестрица.       В животе все онемело настолько, что, казалось, вот-вот подкатит к горлу. Вонь травы была слишком душной, кружилась голова. Тени вытянулись в скалящихся монстров. Слова песни вместе с каким-то непонятным визгом сильно били по ушам. Из-за деревьев слышался чей-то гогот. Оперевшись, Витька попытался продышаться, но трясти всё никак не переставало. Стараясь вынырнуть из этого омута, он стал ползти ближе к свету, будто кто-то там точно смог бы ему помочь.       Это было невозможно. Воздух был всё таким же холодным. От огня не было тепла. Костёр не мог так гореть. Наоборот, в легкие лезла болотная сырость, будто рядом где-то было озеро.       — Блядь, — прошипел резко осознавший всю безнадёгу парень. Не было там костра, нет там никаких людей. — Ёп твою мать.       Тихо. Не дышать. Осталось всего немного. Надо осторожно. Шаг за шагом, держась за деревья. Так, вот так, так...       Хватаясь за последние остатки сил и разума, побелевший выглянул из-за плотного сплетения ветвей и листьев.       Да, костёр действительно горел. Причём хорошо. Большой, широкий, вздымающийся к небу. Яркий огонь, слишком яркий для летнего холода. Совсем рядом сидели люди. Судя по гомонящим голосам, их много, но видно было лишь четверых. В центре сидел какой-то мужщина, в чёрной куртке, кажется, он плохо его рассмотрел, а вокруг него - женщины. Ничего необычного: длинные волосы, платья (только не такие, как у Марьи, а модные, в обтяжку). Сидят, разговаривают между собой. Вот только волосы у всех почему-то распущеные. И лица будто бледные, как в мелу. Внезапный укол любопытства дал о себе знать. Глаза как-то сами начали вглядываться в эти лица, а тело само подалось вперёд. И разве могло так случится, что чьи-то ледяные глаза воткнутся в него в ответ?       И вспомнилось всё. И мама, и бабушка, и Валентина Фёдоровна, и даже Аня. Как они все вместе с пацанами к училке ходили. Как она спирт отдавать отказалась, как они... они... Боже, да не хотел он! Не хотел! Они все на неё накинулись, толкнули, она головой ударилась... да она уже мёртвая была! Мёртвая! А он не хотел, говорил, что не хочет, что не надо, но куда там! Они же все огромные были, как два шкафа. Он с начала уйти хотел, как она самогон отдавать отказалась, как они орать начали, хоть через окно прыгать, но старшаки сразу сказали: "Только попробуй выйти, мы тебе хребет сломаем, вслед за ней, блять, полетишь в канаву." Откуда ж он знал, что они её ебать собираются... Он бы ни за что с ними не пошёл! Как же плохо тогда было, сколько ночей не спал, чуть не плакал. А они смеялись. Они убили её, изнасиловали и смеялись. Только смеялись. Смеялись, сука! И он тоже это сделал с ней. А мама. Мама! Она тоже кричала, так же кричала, прям так! Когда огромная, старая тварь душила её, пока она кричала, он тоже, тоже мог что-то сделать! И не мог. Он никогда не мог себя контролировать. Он постоянно был под чьим-то контролем. А Анечка... Аня...       Внезапно слева что-то хрустнуло. Спусковой крючок сработал. Витька помчался со всей мóчи, непомня себя от страха. Бежать-бежать, только бежать. Он уже не думал о том, почему заместо протопанных дорожек обратно к деревне вели лишь заросли травы.       Чертовщина, да и только.       — Кать, — кивнул головой крупный мужщина, — Чё там? Что-то было?       — М? — обернулась в ответ молодая женщина. — Нет, ничего, — ответила она, блеснув в темноте холодом голубых циничных глаз.       

***

      Полночь уже во всю набирала силу. Где-то из лесу слышался громкий женский смех и чей-то раскатистый бас. Кто-то из стариков вечером говорил, будто городские вдруг на шашлыки приехали. Но это всё байки, кто ж так поздно идёт в лес?       А в самой деревне было тихо. Даже обычно беспокойный Рома хоть и ворочался, но спал на удивление крепко, пока в другом конце деревни, накрывшись одеялом с головой, смирно лежал старшеклассник, с непонятными мыслями уставившись за окно.       Хорошая, всё-таки, выдалась ночка.