Монетки

Арджуна никогда не говорил слова любви. Он эту пресловутую любовь и показывал просто отвратительно, будучи холодным и отстраненным практически все время. Но практически. И Карна держался за это «практически» как спасающий за соломинку. Потому что неожиданно горячие ладони всегда прикасаются к нему с такой осторожностью и кроткой, скупой лаской, что за подобное и умереть не жалко. Он лежит в темной спальне, и Карна опять не может уснуть, перебирая, как блестящие звонкие монетки, мысли в голове. Они кислые на вкус и совсем не гнутся, и этим немного раздражают. За большим панорамным окном теплым желтым рассыпаны чужие окна, а холодным – звезды, но по ним Карна скользит уставшим взглядом совсем незаинтересованно. В декабре уже холодно, а тонкокостный и худой он и вовсе мерз постоянно, но сейчас он специально ногами спихнул свой плед на самый край кровати. Верх от пижамы уже валялся на полу. Сквозняк из-за открытой форточки кусал его за ребра, заставляя ежиться, когда за спиной тихо прошелестела дверь. Арджуна вернулся домой, но и на это Карна не стал обращать внимания, он упорно делал вид, что спит. Ругаться не хотелось, а последние дни склоки между ними случались все чаще и чаще. Карна прекрасно знал, что Арджуна тоже проигнорирует его, молча ложась рядом и спокойно засыпая. Его «прекрасно знал» в муках умерло, когда теплые пальцы скользнули по его плечу, почти незаметно, почти погладив лишь воздух. Карна прижал язык к небу и не обернулся. Пальцы прошлись по руке, ушли обратно, коснулись лопатки и исчезли на долгое мгновение, прежде чем снова возникнуть на тазобедренной косточке, упираясь подушечкой среднего в самую выпирающую ее часть. Шею согрел спокойный выдох, ноги запутались в ногах. Карна молчал, не имея ни возможности, ни смелости что–то сказать. Хотя бы обернуться. Он знал, в темной комнате глаза его брата непроглядные и заставляющие приблизиться, ближе, ближе, еще, пока сердце колотится как ненормальное. Это страх, желание, томящееся нежное и сжигающее, превращающее в кролика перед гадюкой, раскрывающей пасть. И если посмотреть, то зубы со скрежетом сомкнутся на его шее. Карна оттягивал свой любимый момент, сколько мог. Арджуна же скользнул рукой по животу, накрывая его ладонью, вжался вдруг носом в его волосы, ложась ближе. Слышен лишь шорох постельного белья. Карна пытался не дрожать. Вторая рука аккуратно проскользнула меж его телом и кроватью. Теперь объятья сомкнулись, и чужая грудь грела острые лопатки. Руки оплели худое тело, ступня к ступне, кожа к коже. А потом теплые обкусанные губы коснулись перехода из шеи в плечо, целомудренно и тепло, до смерти интимно. Карна наконец двигается, притискиваясь в ответ и вытягивая шею, накрывая руки на своем животе, чувствует, как Арджуна за ним напрягает предплечья. Очевидно, выбирает, отодвинуться или вжаться еще больше. Это его ежеминутная дилемма. Губы скользят по бумажной коже, сегодня победило второе. Это не похоже на флирт, даже близко не соблазнение, Арджуна почти робок в своей осторожности, почти ласков. Нежен? Он горячий, горячий, как раскаленная печка, а Карна ощущает себя замерзшим ребенком в тонкой сорочке на пронизывающем ветру. Он жмется, жмется, жмется, на языке и сладко, и горько, и так безумно хорошо, что даже умри он сейчас – не пожалел бы. Это лучше, чем вжимать Арджуну в пол и получать по точеной скуле, когда они в спарринге и это строго оговорено, лучше, чем бить поддых и вправлять собственный нос после удара на кухне, где они сцепились и все исключительно ограничивается их совестью, лучше, чем задыхаться под резкими толчками сильного тела и гореть, гореть, гореть. Это режет его на аккуратные кусочки и подает на тарелке с золотой каемкой, чтобы быть поглощенным этим человеком. Братом. Ближе никого и не будет. Арджуна прекращает его целовать и просто дышит, грея и обволакивая, когда за окном начинается дождь. – Давай спать. Карна закрывает глаза. Золото больше не кислое.