Пат (Проиграв победить 3)

— Что это… что это б-было? — Голос у Элиаса почти сорвался. Но именно что почти: все же Упрямым его прозвали не за красивые глаза, пусть даже и сто раз фамильные брайноновские. — Реакция Печати на ваше легкое неудовольствие, сир, — ответил Парьен бесстрастно, разглядывая висящее на стене кабинета хмирское шелковое панно с танцующими журавлями. — О, разумеется, не в полную силу, сир. Одна десятая рабочей интенсивности. Панно было великолепно. Работа истинных мастериц, коими так славно Подкрылье. Тонконогие изящные птицы, вытканные серебристо-черным шелком по холодному розовому, местами почти лиловому, танцевали среди гнущихся под ветром стеблей бамбука, таких же серебристо-лиловых, с тонкими прочерками черного и розового. — Одна десятая?! Злые боги… Птиц было много, больше сотни уж точно. Как-то раз Парьен вздумал их сосчитать, но сбился в районе седьмого десятка и бросил. И при этом среди них не было двух одинаковых. Ни одна поза не повторялась, пусть порой различия и были трудно уловимы на первый взгляд — иной поворот головы, иной угол раскрытия крыла, иное сплетение тонких ног, чуть иначе уложенное оперение.   Бесконечное количество мельчайших отличий. И разглядывать их можно было до бесконечности, сравнивая, анализируя, находя все новые и новые… или просто восхищаясь изяществом и ловкостью рук рассветных умелиц. Ну и силой их дара, конечно — за прошедшие века нити не потеряли нежную яркость цвета ни на динг. Одно удовольствие рассматривать… Вернее, как раз не одно только удовольствие, а еще и с пользой. Когда-то очень давно, императора три назад, только-только вступая в должность Светлейшего Со-Председателя Конвента, а заодно и во владение этим кабинетом на десятом этаже Серой башни Магадемии, Парьен это панно сюда именно затем и повесил, чтобы не сверлить взглядом голую стену в те минуты, когда сверлить им собеседника было бы… скажем так: неправильно. Тактически или стратегически. Или просто неправильно. Так тоже бывало. Ну а еще это панно ему просто нравилось. Красивые переливы и сочетания, серое с розовым, тонкая гамма. И узор… Традиционный такой. Хмирцы часто его используют, и не только в панно… — Но я же не знал! Голос Элиаса окреп, обрел прежнюю силу, из потрясенно-обиженного стал почти обвиняющим. Императорское чувство вины, крайне редко выступавшее на передний край и вообще позволявшее себя кому-то увидеть, теперь с облегчением и поспешностью ретировалось за спину праведного императорского негодования. Негодованию это привычно: стройными сомкнутыми рядами выступать против чего угодно, пряча за собой… да что императору нужно, то и пряча. Что ж… Панно свою роль отыграло, можно было спокойно переводить взгляд на Элиаса. Уже можно. Но Парьен продолжал скользить взглядом по изящному кружеву переплетающихся с тонкими стеблями крыльев. Роль ролью, но зачем же отказывать себе в лишних секундах пусть и привычного, но удовольствия? К тому же он отлично знал, что сейчас последует. — Ты должен был мне сказать! К сожалению, императорское чувство вины — штука недолговечная и довольно часто (и быстро) метаформирует в поиск виноватого далеко за пределами собственного «Я». — Ты должен был предупредить! Это надо прекращать. Пока император не наговорил такого, за что потом может испытать чувство… хм… все той же вины. Такое же эфемерное и быстро метаморфирующее. — Я тебе говорил, Элиас. И предупреждал. Ты предпочел не услышать. Вот так. На «ты» и  с  устало-дружескими интонациями, сразу переводя разговор на более интимный и доверительный уровень. И плевать, что Элиас все равно не услышит слов. Предпочел не услышать тогда, не услышит и сейчас, к Шельме не ходить. Императоры крайне избирательны в отношении того, чему позволено достигать их слуха. — А ты должен был сказать так, чтобы я услышал! В конце концов, кто из нас Светлейший шер зеро, я или ты?! — А Упрямым, скажешь,  прозвали тоже именно меня?  — А это тут при чем?! — При том, что ты тогда уперся, мол, другого выхода нет. А если ты уперся, тебя и пять шеров зеро не сдвинут. Парьен был готов к новому взрыву императорского возмущения, такому же бессмысленному и такому же неизбежному, как и предыдущий. Но Элиас вдруг как-то сник, вздохнул и даже то ли пробормотал, то ли громко подумал что-то похожее на: — Бедный мальчик… Надеюсь, когда-нибудь он поймет, что это было для его же блага… Парьен предпочел сделать вид, что не расслышал. В конце концов, не один только император имеет право на избирательную глухоту. Разумеется, у Элиаса тогда не было выбора. Не мог же он, в самом деле, приструнить младшего сына, единственного одаренного среди законных сыновей, наследника и обожаемую кровиночку? И точно так же не мог попросить бастарда быть осторожнее и кое-кому не доверять ни на ломаный динг. Ведь тогда бы пришлось уточнять: кому. И объяснять, почему… То есть рассказывать тогда еще наивному подростку, верящему в светлые идеалы и мудрость императорской четы, что на самом деле императрица настолько чихать хотела на законы империи и волю своего супруга, что спит и видит, как бы убить его единственного признанного бастарда. Да к тому же еще и настолько глупа, что обязательно попытается это осуществить. Ну право же, совершенно же невозможно так позорить собственную жену и мать наследника перед тем, из кого собираешься воспитать ближайшего друга-советника для этого наследника. Совершенно невозможно. Как и позволить ей убить единственного бастарда с сильным даром… а в его лице и единственную надежду для почти бездарного наследника не только стать следующим императором, но и не угробить при этом ни себя, ни империю. Тоже никак невозможно. И значит, остается единственный вариант, Печать Верности. Ситуация-то безвыходная… Забавно, но чаще всего безвыходными люди называют те ситуации, простой и логичный выход из которых им не нравится. Императоры не исключение. — Но я хотел поговорить с тобой о другом, Элиас… — все так же доверительно, с ноткой беспокойства, но без давления. Потому что на любое давление у Элиаса давно отработана реакция: все четыре копыта в землю и попробуй сдвинь. На рефлекс переведено, срабатывает автоматически. — Я имею в виду шеру Лью. Славную шеру Лью и ее не такое уж славное влияние на… — Ах, да брось ты! — отмахнулся Элиас, радостно подхватывая перемену темы, но с прежним упрямством собираясь вести ее так и туда, как удобно именно ему. — Ты брюзжишь, как будто сам никогда не был молодым! Ну какие его годы? Перебесится, остепенится… со временем. Вот как девочку Суардисов увидит, так сразу и думать забудет обо всех этих глупостях! А пока пусть развлекается, он же мужчина и шер, ему это нужно. — Он обещал шере Лью сделать ее императрицей. —Ой, Жерар! Ну право слово, ну ты как маленький! Можно подумать, ты сам никому ничего не обещал в подобных ситуациях! Обещать не значит жениться. Умные девушки это отлично понимают заранее и строят свои планы в соответствии с этим пониманием, а глупые… тоже понимают, но уже потом. И никаких планов не строят, только плачут. Саламандра — девочка умная, не думаю, что она будет плакать. И так же не думаю, что с ее стороны будут какие-то проблемы. У них осталось полгода, пусть развлекаются! А потом… Люка же не идиот, он не потащит любовницу знакомить со своей невестой! Да и сама Саламандра вряд ли не понимает, что после свадьбы Люки ее присутствие при дворе будет крайне… хм, нежелательно. Шуалейда не из тех, кто потерпит рядом с мужем присутствие не лояльных к ней фавориток. Да и… Элиас резко замолчал, глянул искоса. Парьен сделал вид, что опять ничего не заметил, продолжая с удовольствием разглядывать танцующих журавлей. Позорное: «Да и Люкресса вряд ли хватит на двух шер второй категории» так и осталось непроизнесенным. В гостиной Парьена на другом конце Магадемии (и одновременно на расстоянии одного шага через стационарный портал) тренькнуло активированное зеркало. Элиас не услышал. А Парьен услышал и отнесся с философским спокойствием. Разумеется, его дражайший ученик (а судя по рисунку ауры это был именно Дюбрайн), шиссов сын, после двухдекадного молчания не нашел лучшего времени!  В кабинете серой башни Парьен заблокировал все зеркала, чтобы никто не помешал в ненужный момент его разговору с императором, вот  система связи и нашла ближайшее. Действительно ведь ближайшее, если через портал. С Даймом надо поговорить. Очень надо. Но — потом. Сейчас куда важнее разговор с императором. Для того же Дайма, в частности, важнее. Ничего, в гостиной как раз скучает Ли, он будет только рад поболтать со своим обожаемым протеже, да и об отчетах не забудет, тот еще зануда… А вот с императором… который, между прочим, разглядывает развернутый над чайным столиком ментальный слепок… очень знакомый такой ментальный слепок… с воодушевлением разглядывает, чуть ли не с вожделением… — Как она хороша… — протянул между тем Элиас тоном, которого Парьен у него практически не слышал: мечтательным таким, расслабленным. — В нее просто невозможно не влюбиться, правда, Жерар? Такое чудо… Ты видел ее, это же просто прелесть что такое, глаз не оторвать… Мне Дамиен прислал вот, всего лишь слепок, жалкая тень, так у меня и то дыхание перехватывает каждый раз и все никак не могу перестать любоваться! Настоящее сокровище. Веришь, Жерар, я почти влюблен! Сам бы женился, не раздумывая, но Люкресу… — он опять замялся, проглотив «нужнее». С неловким смешком добавил: — Все лучшее детям, от сердца, можно сказать, отрываю… — Она менталистка, — напомнил Парьен нейтрально. — И что с того? — Ее нельзя обмануть. Даже и думать не стоит. Не говоря уж о том, что на обмане невозможно получить и… «Единение»… Достаточно отчетливо. Хоть и не вслух. Иногда вовсе не обязательно произносить что-то вслух, чтобы оно прозвучало настолько отчетливо. — Так никакого обмана и не будет! — Элиас с трудом оторвал взгляд от ментального слепка и просиял, словно проблесковый маяк гномьей работы. — Ты что, Жерар, всерьез думаешь, что наш мальчик в нее не влюбится? В этакую-то красавицу?!  — А если? — Глупости. Влюбится! Искренне и по уши! Что я, своего сына не знаю? Мальчик вылитый я в молодости. Истинный Брайнон, а мы, Брайноны, очень влюбчивы, по себе помню… Тем более когда тут такое чудо!  Его взгляд снова вернулся к ментальному слепку сумрачных стихий, словно магнитом притянутый. Даже рука поднялась непроизвольно, шевельнулись пальцы, как будто поглаживая и лаская. Стихии действительно были чудо как хороши, Парьен и сам бы мог ими любоваться до бесконечности… Если бы у него уже не было танцующих журавлей. — Необыкновенная… — Голос Элиаса спустился до шепота, нежного и восторженного. — Совсем не похожа на королевскую дочь… Веришь, нет — я впервые завидую собственному сыну! Ты только глянь, какая она у нас славненькая, скуластенькая, боевая… а аура?! Это же истинное сокровище! Чтобы в такое не влюбиться, это же надо совсем не иметь мозгов! Надеюсь, ты не станешь утверждать, что Брайноны глупцы? Ну что ты морщишься? — А если… чувства кронпринца… окажутся не взаимны? — Принцесса в него не влюбится? Глупости! Еще как влюбится! — Брайноновская самоуверенность? — Брайноновский рационализм и умение правильно прогнозировать. — Ой ли? Неужели ты всерьез рассчитываешь, что один только ваш со всех сторон замечательный императорский дар… — Дался тебе этот дар! Да я вообще о нем не вспоминал, если хочешь знать. Ну сам подумай: она — шестнадцатилетняя провинциалка, воспитывалась в глуши, не в Суарде даже, а в какой-то заштатной найрисской крепости, ни ходить, ни молвить не умеет, а он… Мало того что принц и наследник империи, весь такой в сверкании и блеске своей славы и титулов, так еще и просто красавец! Элегантный, обходительный, романтичный… к тому же страдающий вдовец, нуждающийся в утешении… У нее нет ни единого шанса, Жерар! Влюбится как миленькая. Не забывай, Люка умеет быть чертовски очаровательным, когда хочет, тут любая не устоит, не то что эта валантская простушка. — Когда хочет. Вы же сами знаете, сир, что у его высочества бывают проблемы с… верными мотивациями… — Ну так я потому на первом этапе и послал к девочке Дамиена. Люка еще слишком молод и порывист, порою себе во вред. А Дамиен… он справится. Он старше, ответственнее, опытнее, он прирожденный дипломат. — Два года. — Что? — Полковник Дюбрайн старше Люкреса на два года. Сир. — Не будь занудой! — С вашего позволения, все же еще побуду. И в качестве очередного занудства позволю себе уточнить: а вы не опасаетесь, сир, что полковник Дюбрайн в сложившейся ситуации может оказаться тоже… эм-м-м… в должной степени… Брайноном? — Ха! Да я в этом нисколько не сомневаюсь! Мальчик тоже вылитый я каких-нибудь лет сто назад, какие уж тут опасения! Да и вообще… опасения… хм…  Ты это о чем? Элиас нахмурился, глянул исподлобья с нарастающим подозрением, взгляд его потемнел, налился тяжестью. Знакомые с императором не так близко наверняка затрепетали бы, решив, что видят признаки приближения высочайшего монаршьего гнева. Может быть, даже ниц бы пали, надеясь, что их не заденет, если не высовываться. Парьен остался невозмутим. Не только потому, что ко всему в этой жизни давно уже относился с философским спокойствием (полагая, что Двуединым виднее, а если так, то и чего волноваться?), но и потому, что отлично знал: грозно насупленные брови, мрачный взгляд и готовность метать им молнии в подвернувшихся подданных означают всего лишь высочайшую монаршью растерянность. Ну действительно, не показывать же окружающим, что их всемогущество чего-то не понимает! Лучше молнией шандарахнуть для острастки. Надежнее как-то и как-то более  по-императорски, что ли. — Надеюсь, ваше всемогущество не сомневается в том, что среди моих учеников нет идиотов? — продолжил он с прежней чопорностью, внимательно разглядывая переплетения серебристо-черных перьев на розовато-лиловом шелке. Подумал, не поджать ли губы, но решил, что это, пожалуй, будет перебором. Не стоит перегибать. — И уж что тем более к таковым не относится мой лучший ученик? Я рад, что тут мы единодушны. Но тогда вы должны также согласиться и с тем, что любой шер при наличии минимального количества мозгов не может не оценить по достоинству Шуалейду сумрачную шеру Суардис. Все ее высочайшие и выдающиеся, я бы сказал, достоинства. А будучи к тому же еще и  Брайноном и оценив вышеозначенные достоинства по достоинству, этот упомянутый шер с очень высокой степенью вероятности и отреагирует на них именно как… Брайнон. Тяжесть императорского взгляда давила на висок Парьена еще секунды полторы, не больше — все же Элиас действительно был не глуп. Полутора секунд ему вполне хватило, чтобы понять. И облегченно расхохотаться. — Да, Жерар! Тысячу раз да! Все бы наверняка именно так бы и случилось… если бы не Ристана! И если бы, конечно, Дамиен не был бы Дамиеном.  — Не вижу связи. — А еще светлейший! Ну сам подумай, Жерар! При других обстоятельствах я бы никогда не стал так рисковать, но с Даймом… Никакой опасности, ни для кого, в том-то и прелесть! — Элиас… ты действительно считаешь, что почти бездарная старшая принцесса может в глазах сильного шера оказаться привлекательнее шеры как минимум такой же сильной, как и он сам? Если не более… — Это смотря для кого, Жерар! Смотря для кого. Для таких прожженных старых циников, как мы с тобой, разумеется нет. Но Дамиен…  Дамиен верный мальчик, тысячу раз верный и честный. Рядом с ним за эти годы были привлекательные шеры и второй категории, и даже первой. Не хотелось, знаешь ли, ограничивать ему возможность выбора… Да, он не мог их потрогать, но оценить-то был вполне способен! И что? И ничего, Жерар! Он по-прежнему обожает свою Ристану! Сам удивляюсь и не понимаю, чего он в ней нашел, но… Пятнадцать лет такой преданности достойны награды… Думаю, стоит устроить двойную свадьбу, будет красиво и символично: две сестры и два брата, кронпринц, бастард и две принцессы… Так сказать, укрепление родственных связей и братских уз еще и через сестринство жен. Думаю, после такого и Люка наконец перестанет дуться и поймет, что им с Даймом просто нечего делить! — Люби, бастард, свою Ристану, с тебя вполне Ристаны хватит… — пробормотал Парьен себе под нос строчку из оперетты знаменитого Руччинни. Хотя девушка там была не принцессой, да и звали ее как-то иначе, но по общему настроению строчка ложилась как нельзя лучше. Как же ее звали, ту бедную служанку? — Что? — Нет, ничего. Вспомнилась одна ариоза из «Мантикоры на артишоке». Там тоже была двойная свадьба. Романтично. В духе времени.  — Что-то в твоем голосе маловато энтузиазма. — А какого ты ждешь энтузиазма, Элиас? Я не жених. К тому же двойная свадьба — это, конечно, очень славно, мило и трогательно. Но до нее еще надо дожить. — Доживем, — отмахнулся Элиас. Он сегодня слишком часто и слишком от многого старался отмахнуться, даже чаще, чем обычно. — Какие наши годы?! Поженим детишек и сможем наконец-то расслабиться и отдохнуть. Ты же сам все время ноешь об отпуске или даже пенсии, ну и Дайма себе в преемники готовил, я же знаю! Ну вот и прекрасно! Твой преемник и мой наследник, оба счастливы в браке, оба сильные шеры… Дайму я и своего оболтуса доверю с легким сердцем, он не даст ему… сумеет удержать, короче. А я… Знаешь, я всегда мечтал путешествовать. Поеду в Ирсиду! Или в Сашмир! Инкогнито, разумеется, совершенно без свиты, человек десять всего, не больше… Мечта! Сказка! Может, еще  и Подкрылье посещу, давно мечтал, чем Двуединые не шутят… Парьен смотрел на журавлей. Как же ее звали, ту служанку? По ассоциациям всплывает что-то странное, связанное то ли с бунтом, бессмысленным и беспощадным, то ли с красными песками под черным небом, что вообще ни к башне, ни к курятнику. Потому что служанка была из Скаленцы, где отродясь никаких красных песков не водилось. Да и лун в том черном небе над красными песками почему-то было две… Пока Парьен рассматривал журавлей и пытался вспомнить имя служанки, на другом конце магадемии, в гостиной по ту сторону портала, чуть слышно тренькнуло дезактивированное зеркало: полковник Дюбрайн закончил сеанс связи. Не дождался любимого учителя. Впрочем, Парьен и не рассчитывал, что дождется, Дайм и так что-то слишком долго болтал с Его Темнейшеством, обычно его отчеты куда короче. Элиас токовал про то, как восхитительно Подкрылье весной, не забывая упомянуть и о том, что летом или в любую другую пору оно восхитительно ничуть не менее. Отвечать ему не требовалось. Так, поддакнуть пару раз в нужных местах, это Парьен давно уже делал на автомате, каждый раз  отлично улавливая тот момент, когда императору перестает быть нужен активный собеседник, но потребность в слушателе еще остается. Он сделал все, что хотел: убедился, что император идет на риск с открытыми глазами и не сможет потом сам себя убедить, что его обманули, не предупредили, не предостерегли и далее по списку. Элиас упрямый, но честный, при таком раскладе он не попытается вернуть все  в «как было», когда поймет, что все пошло несколько не по тому либретто, по которому он планировал. Жаль, конечно, что у него такое предубеждение против принудительной ментальной терапии… Не в общем и целом, а конкретно применительно к кронпринцу. Люкресу плотное общение с шером Майнером пошло бы на пользу, тут к Шельме не ходить.  Ладно. Метрополия не сразу строилась, вода по капле скалы точит. А капать на императорские мозги необходимостью шера Майнера для наведения порядка на чердаке наследного принца Парьен собирался долго. Ровно столько, сколько потребуется.  Он не опасался, что Дамиен может влюбиться в сумрачную принцессу. И не надеялся на это. Он знал. Знал, что так или иначе уже произошло все, чему произойти было должно. Потому что видел. Золотые искры истинной любви в бирюзово-аметистовой перламутровой ауре сияли раскаленной проволокой, тут слепым надо быть, чтобы не увидеть.  Люкрес опоздал. Ли, правда, спорил  (на все тот же ломаный динг, вот сдался же он ему!), что ответные искры будут у его паучонка… наивный! Словно одно когда-то мешало другому. В связи с этим у Дайма, конечно, могла возникнуть определенная проблема: обостренная печатью верности совесть вполне была способна счесть истинную любовь к невесте наследника предательством интересов императора. И устроить несчастному «предателю» массу веселых переживаний. Однако переживать в свою очередь за незадачливого ученика Парьен не собирался. Дамиен взрослый мальчик, дипломат, полковник опять же. Выкрутится. И не из таких передряг выкручивался, значит, и тут не оплошает. За опоздавшего к раздаче влюбленных принцесс наследника переживать было бы тем более глупо. Император может сколько угодно обольщаться по поводу своей кровиночки, но Светлейший не собирался идти на поводу императорских иллюзий и подпускать кронпринца к Шуалейде. При необходимости он сорвал бы эту свадьбу собственным "вето", никому ничего не объясняя и наплевав на скандал. Любой скандал лучше той катастрофы, что последовала бы за таким бракосочетанием. А катастрофа была бы неминуема, причем не только личная, но и государственного масштаба. Император может обольщаться сколько угодно, светлейший лишен такой возможности. Он видит. И знает… Как там шер Майнер говорил? Любовь слона и москита, кажется… С мартышкой, правда, нагляднее, но и москит тоже годится в качестве примера. При попытке сексуального энергообмена с Шуалейдой кронпринца попросту бы разорвало. Слишком разные потенциалы. Так что наследнику, можно сказать, повезло, что Дайм успел первым: целее будут. Все. И империя в том числе. Повезло и Парьену: самому даже и вмешиваться не пришлось. Удачно получилось, Дайм умница. Он все сделает правильно и свое Единение получит. Так или иначе, не с одной, так с другим. Да и девочке с ним будет лучше. С ними то есть, с обоими. Если бы Парьен действительно хотел сделать Люкрессу гадость, то стоило бы позволить ему таки жениться на Шуалейде Суардис. Ли бы одобрил. Он давно сетовал, что никак не найдется добрая душа, которая помогла бы бедному кронпринцу отправиться на следующее перерождение, а то он что-то подзадержался. Но дальше сетований не шел. И это куда более всего прочего говорило о том, что он тоже понимает: раз ни один из покусителей на жизнь наследника так и не преуспел, значит, на этого наследника у Двуединых имеются свои планы. Им виднее… Как же все-таки звали ее, ту служанку? Вертится же на языке… Император тем временем допил свой шамьет, так и не притронувшись ни к соленым фисташкам, ни к сладким каштанам. Упомянул дела, которые сами себя не сделают. Свернул слепок сумрачной ауры (напоследок снова замерев на несколько секунд в мечтательном любовании) и легко поднялся из гостевого кресла. Парьен не пошевелился, по всем законам вежливости не собираясь провожать дорогого гостя до порога даже взглядом — хотя сейчас никто уже и не помнил, что изначально этот обычай был всего лишь визитной карточкой сильного шера, которому вовсе не надо личного присутствия, чтобы удержать гостя от желания на пути к выходу прихватить что-нибудь «на добрую память». Проходя мимо открытого портала в гостиную, Элиас чуть запнулся и даже головой повел, словно пытаясь что-то рассмотреть. Ничего не увидел, конечно (все-таки третий уровень, и даже не прим, всего лишь миди). Но почувствовал. Или просто высчитал, что тайную дверь из своего кабинета в свои же домашние покои Светлейшему логичнее всего было сделать именно тут, между высоким окном и стеллажом с манускриптами. У двери император обернулся, прощаясь. И вдруг спросил: — Почему пятеро? Парьен кинул в рот соленую фисташку и шевельнул бровями. Выглядело насмешливо, но смеялся он скорее над самим собой. Ох уж эти, хм, императоры! Способны задать столько вопросов, что ни один светлейший не ответит. — Ты сейчас о чем, Элиас? — О шерах зеро. Ты сказал «пятеро шеров зеро не смогут тебя своротить». Почему именно пятеро? Красного дракона оставим, а в Империи я знаю лишь двоих шеров высшей категории. Подозреваю еще одного… одну. И все. Я чего-то не знаю? Парьен моргнул. А ведь и правда… Почему он сказал о пятерых? И почему он так твердо уверен, что пятеро точно не своротят. А вот шестеро… Почему, в конце концов, он так уверен, что шесть — это самое правильное число? Вернее, даже не так: четыре и два… и еще два…. те или эти… или и те и эти… цепочка из парных звеньев, словно цепь поперек реки на пути глыбы смертоносного льда, бессмысленного, беспощадного, неумолимого, мертвого… Живая цепочка. Двое. И еще Двое. И еще. И общий один… нет, тоже двое… или Двое? Цепочка раскрывается веером, устремляясь в бесконечность… Парьену показалось, что над его плечом кто-то беззвучно то ли рассмеялся, то ли досадливо хмыкнул, а может, и то и другое сразу. Только не понятно, над каким плечом? Правым? Левым? И имеет ли это значение? Шею обдало горячей тьмой и прохладным светом… или морозной тьмой и горячим светом? Или и тем и другим сразу? Парьен тряхнул головой, приходя в себя. Элиас ждал ответа. Похоже, секундного замешательства Светлейшего он не заметил. — Элиас… — сказал Парьен осторожно. — Поверь мне, иногда слова — это просто слова.  И снова услышал смешок. И снова не понял, над каким плечом, правым или левым? Или над обоими сразу? *** Темнейший возлежал на диване и курил кальян. Или даже воскурял. Вальяжная поза, любимый халат хмирского шелка, широкий рукав соскользнул до локтя, в унизанных перстнями тонких пальцах покачивается длинный мундштук, черная смоль распущенных волос расплескалась по подушкам. Отдельное удовольствие сознавать, что наедине с ним Ли давно уже не считал необходимым поддерживать привычную личину злобного старикашки. Возможно, потому, что злобные старикашки как-то очень скверно сочетаются с личной жизнью? Появлению Парьена Темнейший обрадовался. Но обрадовался как-то нехорошо. — Ну наконец-то! Он порывисто сел, роняя мундштук в подушки. Рукава взлетели серебристо-сиреневыми крыльями с тонкими черными росчерками. Не халат, а настоящее произведение искусства, изысканные переливы серого с розовым и почти лиловым, тонкая холодноватая гамма. И узор… Традиционный такой. Хмирцы часто его используют. — Ты не поверишь, Жеже, что только что отмочила твоя бабка! А я-то еще считал Киллиану приличной шерой! Или это твое воспитание виновато? Обучил на свою голову, называется, теперь он еще и моего паучонка плохому учит! А скажут — скажут!!! — что во всем виноват темный… И что нам теперь делать с нашествием ракшасов?! Они же совершенно дикие! Как с ними объясняться? Они же ничего не понимают! Да к тому же еще и снобы, даже те, что поцивилизованнее, а эти… И вот чего ты молчишь?! И тут в мозгу словно что-то щелкнуло. — Марсела! — облегченно выдохнул Парьен. — Ее звали Марселой. Точно! — Кого? Редкое зрелище: Чжан кавайный шер Ли, чьи прекрасные миндалевидные глаза становятся квадратными. Смотрел бы так и смотрел… — Да служанку ту опереточную! — объяснил Парьен. — Из-за козней  которой внук дракона вынужден был жениться на ракшаске. И некоторое время с огромным удовольствием любовался еще более редким зрелищем: Его Темнейшество, у которого не нашлось достойных слов для ответа.