Кофе с долькой апельсина

      Париж после выборов выглядел очень враждебно, изо дня в день ощетиниваясь митингами и демонстрациями. Даже город не мог смириться с проигрышем Марин, что уж говорить о ней самой.       Поражение, конечно, не разрушило её жизнь, но встряхнуло основательно, как во время очень сильного землетрясения. Её внутренний зверь вместо победного рыка ещё какое-то время скулил побитой собакой, так и не нашедшей себе место во враждебном мире. Но она старалась не подавать виду, что этот провал на какое-то время всё же подорвал её боевой дух.       Три проигранные президентские кампании, три тошнотворных ярлыка, висевшие на ней тяжким бременем — солидный набор неудач. Но Марин, словно восставший из пепла феникс, с завидным упорством продолжала идти к намеченной цели. И с небывалым для её партии успехом завершила парламентские выборы, приведя в Национальную Ассамблею восемьдесят девять депутатов. К слову, новым президентом её партии «Национальное объединение» стал Жордан, победив на партийных выборах с 85% голосов.       Председатель партии и президент парламентской группы депутатов — из них получился успешный профессиональный дуэт, который имел общие взгляды и виденье совместного политического будущего: она планировала в четвёртый раз попытаться покорить Елисейский дворец, он — мечтал о Матиньоне.       Такому, как Жордан, палец в рот не клади — откусит. Такая, как Марин, пальцем довольствоваться не будет — вцепится сразу в горло. Они оба знали, что для достижения поставленных целей им придётся приложить немало усилий, и поэтому работали на износ. В штаб-квартиру они уезжали на рассвете, а домой возвращались, когда рабочий день давно оставался позади, а ночь по-хозяйски раскидывала свои объятия.       И пусть Жордану нравилось наблюдать, как Марин рьяно отдавалась любимому делу — а потом с той же страстью отдавалась ему, — он всё чаще замечал, что на дне её изумрудных глаз таилась многолетняя усталость. Львица, яростно и неутомимо сражающаяся во имя народа Франции, стала больше напоминать кошку — потрепанную и очень уставшую. И единственное, чего ей всё чаще хотелось — свернуться клубком и уснуть. И пусть для своих львят-однопартийцев она всегда была той самой львицей, главой их стаи, за которой они безоговорочно следовали, Жордан видел её разной, разной любил, и изо всех сил старался делать так, чтобы она больше отдыхала.       Но даже когда вокруг уже царствовало бархатное лето, и тонкие нотки благоухающих цветов кружили головы жителям Парижа, Марин, не обращая внимания ни на что вокруг, была по-прежнему поглощена работой. И Жордану стоило немалых усилий уговорить её ненадолго расстаться с политикой, со своими кошками, оставив их на попечение матери и сестры, и отправиться на отдых. Ведь освободившись от обременительной должности, она могла позволить себе роскошь отдохнуть и хоть недолго пожить без оглядки на общественное мнение и на благополучие французского народа.       Выбор места для отдыха пал на летний дом семьи Ле Пен в Ла Трините-сюр-Мер. Марин любила Париж, она прожила там всю жизнь, но её душа была отдана Бретани. Именно её тихая и размеренная жизнь была Марин гораздо ближе, чем броская яркость и суета столицы.       В сопровождении двух охранников Марин и Жордан прибыли в Ла Трините-сюр-Мер в полдень, когда сияющее солнце величаво царствовало на лазурном небе, раскрашивая всё вокруг тепло-золотым светом.       — Добро пожаловать в мою цитадель спокойствия! — Марин распахнула входную дверь, пуская Жордана внутрь дома — в сердце уже давно впустила — и улыбнулась. — Есть места, куда хочется возвращаться, а для меня это место, откуда не хочется уезжать.       Окна небольшого, но очень уютного дома одной стороной смотрели прямо на искрящийся на солнце залив, с которого свежий ветерок приносил приятную прохладу, а другой — на сад с тонким ароматом цветов, фруктов и ягод.       Переодевшись, Марин и Жордан отправились на находящийся рядом с домом пляж. Залив выглядел ласковым и тёплым, и Марин с нежностью провела ладонью по водной поверхности, словно гладя нечто большое — живое и доброе, готовое принять всех желающих в свои солёные объятия.       Они медленно прогуливались вдоль берега по золотистому песку, и вальяжно плещущиеся волны ластились к их ногам. А потом ещё долго сидели на пляже, вглядываясь в бесконечно-синюю воду, дыша морским воздухом и друг другом. Марин пересыпала шелковистый золотой песок из одной ладони в другую, пока апельсиновые брызги солнечных лучей и шёлковые мазки тёплого ветра ласково касались их лиц.       Они вернулись домой лишь когда по воде рассыпались золотисто-алые блики закатного солнца, и оно, застенчиво потупив взор, скрылось за горизонт.         ***       Первые — по-утреннему нежные — солнечные лучи бесцеремонно проникли в спальню сквозь открытое окно, а особенно резвые и настырные принялись ласково расцеловывать лица только что проснувшихся Марин и Жордана, оставляя на коже приятные дорожки тепла. Солнце было таким ярким, что, казалось, светило лишь в окна их дома, позабыв про весь остальной мир, тем самым пытаясь нарушить их идиллию. Жордан плотнее задёрнул дрожавшие от лёгких поцелуев тёплого ветерка занавески, и вернулся к Марин. И на смятых, пропахших сексом простынях долго-долго целовал её — обласканную солнцем, любимую, желанную.       Чуть позже они позавтракали приготовленными Жорданом блинчиками креп-сюзетт с кофе — на него Жордана подсадила Марин, и на себя саму — и вновь вернулись в спальню. Пробыв там до обеда, они вышли в сад и устроились в висевшем между деревьями гамаке. Марин увлечённо читала вслух стихи Бодлера, тем самым мешая Жордану себя целовать. В конце концов она отложила книгу в сторону, ведь шансы отделаться от Жордана всего лишь несколькими поцелуями и вновь сосредоточиться на чтении были равны удручающему нулю.       Она была одновременно возмущена и испытывала неописуемое наслаждение от того, что вытворяли с ней его руки, и какой шквал поцелуев обрушивали на неё его губы. А вот о книге, что соскользнула с гамака на траву, Марин напрочь забыла. Её зацелованные губы чуть припухли, щёки и подбородок покрылись мелкими царапинками от трёхдневной щетины Жордана... Марин больше не ощущала потребности в чтении, лишь приятную усталость, что, подобно мягкой апельсиновой карамели, разлилась по её телу.       Они вернулись в дом, когда солнце, отыграв свою роль, скрылась за кулисами-горизонтом. Потом Марин принялась перебирать старые вещи, а Жордан отправился на пляж. Вернувшись, он обнаружил её в гостиной, рассматривающую семейный альбом и улыбающуюся бесконечно спокойно и безмятежно.       Её загорелая кожа, зацелованная солнечными лучами и Жорданом, гармонировала с белой рубашкой, а волосы в свете ламп напоминали карамельный попкорн. И Жордан почувствовал нестерпимое желание зарыться в них носом.       — Можно? — привлекая внимание Марин, поинтересовался Жордан и указал на висевшее на стуле полотенце.       — Можешь не спрашивать, — одобрительно кивнула Марин, и Жордан стёр с тела солёные капли. — Хочу, чтобы ты не считал себя здесь гостем. Всё в этом доме твоё.       — Мне достаточно, что ты моя. Но спасибо. — Жордан потянулся к губам Марин, остро нуждаясь в её поцелуях. — И обещаю, что если мы что-то сломаем в порыве страсти, я заплачу за ремонт.       Марин улыбнулась. В её арсенале имелось несколько видов улыбок — сдержанная, вежливая, вымученная, радостная. Но такой — особенной — улыбкой она улыбалась лишь ему.       — Принесу тебе ещё одно полотенце, — Марин ощутила, как с волос Жордана на её рубашку стекает морская вода, а потом перевела взгляд на цепочку мокрых следов на паркете, — и швабру с тряпкой, раз ты такой хозяйственный.       Марин устремила на Жордана строгий взгляд, но спустя несколько мгновений поняла, что он её раскусил, и рассмеялась. Быть с ним «не собой» у неё не получалось — он видел её насквозь.       Жордан безоговорочно выполнил её наставление, приведя пол в порядок. И пусть Марин никак не прокомментировала его действия, её изящно приподнятая бровь выражала полное удовлетворение происходящим.       Закончив с уборкой и переодевшись, они удобно устроились на диване и вместе продолжили рассматривать фотографии.       — Прекрасная девочка! — Жордан залюбовался снимком тридцатилетней Марин.       — Девочка? — усмехнулась Марин. — Я тут старше, чем ты сейчас.       — Дело ведь совсем не в возрасте, — пояснил Жордан, переключив внимание на соседнюю фотографию, датированную годом позже. — Ты тут прекрасна. Невероятная красота.       — Да уж... Жаль, что ты её никогда не увидишь, — с горьким, как таблетка, сожалением обронила она и втянула отяжелённый жарой густой воздух.       — Вот же она, передо мной — красивая, чувственная, нежная. — Жордан подушечками пальцев заскользил по линии её скул, очерчивая лицо, словно запоминая и так выученные наизусть черты. — Представляю, какими у нас могут быть дети...       Державшая чашку Марин вздрогнула, и кофейное море вышло из фарфоровых берегов. Она почувствовала сильное головокружение, и гостиная закрутилась как поставленная на проигрыватель пластинка. И всё равно нашла в себе силы, чтобы подняться и, не сказав ни слова, выйти из дома. А разлетевшиеся по полу фотографии из упавшего с её колен альбома зашелестели, затрепетали, словно перешёптываясь и осуждая нарушителя их спокойствия.       Смотревший вслед Марин Жордан тяжело вздохнул, сцепив на коленях подрагивающие пальцы. Подходящий, как ему казалось, момент был безнадёжно испорчен, и приготовленное кольцо так и осталось лежать на дне кармана джинсов.         ***       Стоявшая на берегу залива Марин жадными глотками ловила густой воздух, пытаясь убедить себя, что глаза щипало исключительно из-за ветра с привкусом соли, что бесцеремонно дул в лицо. А вошедшая во вкус непогода, у которой, казалось, случился настоящий истерический припадок, не собиралась на этом останавливаться. Стремительно поглощавшие чистое небо тучи свидетельствовали о том, что к ветру вскоре присоединится и дождь — будет горько хныкать, словно обиженный ребёнок. Небо стало серым, блёклым, выцветшим. Словно его, ранее такое ярко-голубое, много раз стирали без кондиционера.       Море волнами набрасывалось на берег, обрамляя его белой пеной, словно кружевом, а потом лениво отступало назад. И вновь шло в атаку. Марин настороженно смотрела на разбушевавшееся море, а оно сердито пенилось в ответ. Очередная волна лизнула ей ступни, и Марин вздрогнула от того, какой неприветливо холодной оказалась вода.       Пальцы левой руки скользнули по ладони правой — той самой, которую в самые тяжёлые моменты бережно сжимал Жордан, и на запястье которой теперь блестел подаренный им браслет. Но сейчас ей был необходим не подарок, а его даритель. А ещё хотелось курить. Затягиваться до головокружения и надсадного сухого кашля, жадно вдыхать никотиновый дым, словно кислород.       Из молчаливого созерцания пенистых гребешков волн её выдернуло прозвучавшее совсем рядом собственное имя, и Марин обернулась. Жордан шёл ей навстречу, разрезая воду каждым торопливым шагом, и вскоре поравнялся с Марин. Он очень разволновался, узнав, что она ушла без охранников, и единственным его желанием сейчас было — заключить её в объятия.       Но коснулся он её не сразу, а спустя несколько мгновений, словно давая ей возможность остановить его из-за желания побыть одной. Жордан прижался грудью к её спине, так тесно, насколько это вообще было возможно, и сомкнул руки вокруг талии плотным кольцом.       Он поцеловал Марин в макушку, вдыхая аромат напитанных за день солнечным сиянием волос. И никак не мог им насытиться — с каждым выдохом Жордан выталкивал его из себя, а с каждым новым вдохом возвращал обратно, на законное место.       — Я была уверена, что когда ты задумаешься о детях, осознав, что готов стать отцом, ты уйдёшь, — прошептала Марин, едва разлепив подрагивающие губы. Бесчисленное количество монстров-страхов вновь расползлось по углам её сознания, и болезненная тема разницы в возрасте повисла в воздухе как ядерный гриб.       — Куда? — нахмурился Жордан и развернул Марин к себе лицом.       — От меня. К той, кто захочет и сможет тебе их подарить, — терпеливо, словно неразумному ребёнку, разъяснила она. — Я не могу. Поздно. Слишком поздно для любого из существующих вариантов. Да и не хочу. — Каждое слово давалось ей с трудом, и его приходилось с силой проталкивать сквозь зубы. И на последней фразе её голос сломался, как изрядно подтаявший кусочек льда.       Марин стиснула полы рубашки — судорожно, словно ища спасения. Но Жордан обхватил её крепко сжатые кулаки, вынуждая ослабить хватку, и переплёл их пальцы вместе — единство, одно целое.       — Когда же ты наконец поймёшь, что я никогда не уйду?! — Устремлённый на неё взгляд Жордана был необычайно серьёзным.       Он подушечками пальцев погладил учащённый пульс на её запястье. Она попыталась улыбнуться в ответ. Вот только улыбка на её губах была горькой как полынь.       — А ребёнка можно взять в приюте, — мечтательно произнёс он, прекрасно осознавая, что такой ответственный шаг требует серьёзных и совместных обсуждений. И даже после них шансов, что Марин согласится, было ничтожно мало. — Светленькую девочку с зелёными, как у тебя, глазами.       Марин не знала, что для неё было бы сейчас хуже: расплакаться от его слов или притвориться, что нет повода для слёз, и благополучно забыть об этом разговоре, убедив так поступить и его. Она просто спрятала лицо на груди Жордана, и он заключил её в объятия. Он шептал ей на ухо всякие нежности, превратив голос в мурчание задобренного лаской кота, а шумящие волны вторили его словам. Постепенно фразы становились всё откровеннее, объятия — крепче. И, заметив в глазах Жордана голод по своим поцелуям, Марин сама потянулась к его губам, чтобы утолить его. Им хватило всего несколько секунд, чтобы разгоревшиеся искры обратились пожаром.         Жордан опустил Марин на песок, лёг рядом, и последние остатки здравого смысла потонули под ворохом падающей одежды. Всё вокруг перестало для них существовать, растворяясь в рваном дыхании и жадных поцелуях.       Жордан знал наизусть полотно тела Марин и мог бы на отлично сдать экзамен по нахождению на нём всех чувствительных точек. Он оставлял поцелуи в самых сокровенных местах, которые были ему доверены, и её хриплые стоны тягучей апельсиновой карамелью ласкали его слух. Пока Марин не содрогнулась, пропуская через себя поток остро-изматывающего наслаждения. Она зажмурилась, погружаясь во тьму, которая под сомкнутыми веками тут же взорвалась фейерверками. А Жордан сжимал её в объятиях пока она дрожала, пока сбитое дыхание постепенно приходило в норму, фейерверки расплывались ленивыми узорами, а тело сковывала приятная усталость.       Оставшееся время отдыха не было ничем омрачено: они гуляли по пляжу, купались в заливе, проводили время в саду за чтением книг, готовили ужин в четыре руки, болтали о мелочах и под какой-нибудь старый французский фильм — никаких политических новостей — засыпали рядом.       Марин и Жордан стали друг для друга тихой гаванью со спокойной водной гладью, ласковым солнцем и россыпью бархатных звёзд на небе.