Подарок

Роды у Микасы начались глубокой ночью, в разгар ноябрьской непогоды, когда даже самая хорошая повитуха не стала бы выходить из дома. Жан не сразу понял, почему постель стала тяжелой и холодной — он словно снова видел сон, где он был легче на десять килограмм и счастливее раз в двести, летал на дельтапланах с Сашей и Конни и убивал врагов — но сон прервался, а над его головой склонилась смущенная тихая Микаса, осторожно касаясь ладонью его лба. — У меня… — тихо сказала она. — У меня воды отошли. И тут же — как ножом по сердцу — прошептала, словно сотни иголок вонзились в кожу. — Прости, пожалуйста… Перед собственным мужем извинялись обычно только самые хорошие и самые плохие жены. Микаса не была ни такой, ни такой — она была обычной, она была любимой. Жан вздрогнул, поднялся с места, помог ей встать. Ночная рубашка в фиолетовых цветах, которую она сшила к концу беременности — и еще дюжину подобных — казалась совсем огромной. Микаса знаком попросила Жана отвернуться, пока сама тихонько переодевалась. Аккуратная и деликатная, как все азиатки, осторожно сняла грязное, переоделась в чистое, заплела длинные волосы в косу и надела кардиган. — Сумка в углу, Жан, — сказала она. — И документы. Они ведь нужны. — Зачем? — испугался он, словно она решила уйти от него навсегда. — Ребенка нужно будет записать, — Микаса говорила с ним, как будто бы Жан сам был ребенком. — Понимаешь? — А почему мы должны идти… Разве тебе не рано? Говорили — в начале декабря… И сейчас дождь… — Жан растерялся, от его спокойствия и выдержки не осталось ничего. Микаса, любимая и нежная Микаса, вдруг снова стала холодной и далекой — а ребенок, которого они оба так ждали, будто бы и не существовал теперь. — Потому что мне нужно к акушерке, Жан. Она ведь говорила — отошли воды, значит, нужно к ней… Ты помнишь? Он помнил — и не помнил, поэтому просто решил прислушаться к жене. Микаса надела обувь, Жан наскоро оделся, нашел ключи от машины — не пользовался ей уже месяца два или три, но идти пешком по непогоде было бы слишком. У самой двери она вдруг замешкалась, словно растерялась, будто бы что-то забыла — пришлось подтолкнуть ее к двери, и Микаса осунулась, подчинилась. Потом скрутилась в углу, глухо простонала — и Жан вспомнил, она плохо спит последние две или три ночи, ее мучают боли, о которых она не говорит ему, словно рождение его ребенка — ее личная проблема. Его большая рука легко легла ей на талию, помогла ей развернуться, подтянула к себе. — Все хорошо, Микаса, — сказал он. — Так и должно быть. Наш сын родится. Она кивнула — бледные губы изогнулись в улыбке, но больше она ему за эту страшную ночь не улыбнулась. Только у самого дома акушерки, когда схватки Микасы стали совсем осязаемыми даже для Жана, он вдруг понял — она искала свой старый шарф у двери, чтобы взять его с собой, а он даже не подумал об этом. Шарф, как и Эрен, остался дома, позади. Впереди был дождь, будущее и его, Жана, ребенок. *** Микаса кричала долго — она умеет кричать, подумалось ему — и крики ее словно ножом по сердцу, разве так рождаются дети, разве не праздник радости и торжество счастья это?.. Или только его ребенок приносит такую боль своей матери?.. В тесном коридоре дома акушерки они с Армином почти не разговаривали — Жан ходил вправо и влево, а Армин сидел в углу, наблюдая за ним. Армин приехал сразу же, как только узнал, что Микаса рожает. А узнал он только потому, что сам позвонил спросить, как у нее дела. Дело в том, что Армин чувствовал Микасу на каком-то высоком уровне, куда даже Жану проникнуть было нельзя. Ее лучший друг, ее близкий человек. Единственный, кого она принимала в любом обличье. Кроме Эрена, конечно. — Почему, — спрашивал Жан снова и снова, — Почему она так кричит? — Она рожает, Жан, — лаконично отвечал Армин. — Это больно. Больно даже для Микасы. — Но она кричит уже несколько часов… — Жан бессильно разводил руками. — Я ничего не могу сделать? Может, я должен найти другую акушерку? Пригласить врача? — Тебе же сказали, что все идет хорошо… — руки Армина — белоснежные с подстриженными ноготками, как у девушки, мирно легли на колени. — Остается только ждать. Если не можешь вынести — выйди. Я сам побуду тут. — Это моя жена, — напомнил Жан. — И твой ребенок, — подтвердил Армин. — Поэтому иди и посиди на крыльце. Подыши свежим воздухом. Покури. — Я не курю… — Тогда иди и научись курить. Но больше не зли себя и меня. Иди. Армин легко толкнул его в сторону двери — и только теперь Жан почувствовал, как дрожат его руки. Значит, Армину тоже страшно. Страшно настолько, что он не пытается даже это показать. Так много случилось — слишком много. Микаса уже не принадлежит только Жану — принадлежала ли вообще? Микаса она еще и Армина, и Конни, и этого капитана Леви, и покойной Саши тоже… И Эрена… Если, конечно, можно о нем говорить сейчас… Микаса там умирает от боли — возможно, умирает совсем — и думает она не о Жане. Если думала о нем вообще. Жану стало страшно, и он действительно пожалел, что не курил. Глядя на то, как капли дождя бьются о сырую жирную землю, он подумал о том дне, когда умер Эрен — когда умерла его последняя надежда быть с Микасой. До последнего ему казалось, что однажды она заметит, поймет, почувствует разницу — и выберет Жана. Но тогда, когда она пришла к ним с отрубленной головой Эрена, он уже понял, что никто и никогда не будет для Микасы важнее его. Если женщина выбрала для мужчины рай в вечности, пусть даже и далеко от себя, эта женщина не просто влюблена — эта женщина сделала любовь смыслом своей жизни. И Жану нужно было отойти в сторону и начать жизнь заново, если получится. Он так и сделал. А она, когда они спустя три года приехали навестить его, вдруг согласилась пойти с ним в город, а потом согласилась поехать с ним в Трост, а потом вышла за него замуж. Почему?.. Жан уперся лбом в холодные доски и заплакал — от боли заплакал, от страха и отчаянья. Он вдруг почувствовал себя необыкновенно одиноким и усталым, словно мир кончился не сегодня, а он задолжал всем и сразу. Он плакал, потому что вспомнил, что Саша умерла на пороге победы, а капитан Леви превратился в недвижимую статую, и его здоровье хуже с каждым днем. Он вспомнил, что нет уже командира Ханджи, как и командира Ирвина, и что Райнер приезжает к нему все реже, и почти не пишет. Он вспомнил о том, что не починил крышу к осени, хотя Микаса просила, и не взял ее чертов старый шарф, хотя она и отчаянно искала его у порога… Ради него Микаса теперь не носила его ежедневно, а он ради нее не мог дать ей его в самый важный для нее день. Жан плакал, плакал, как ребенок, прижавшись лицом к мокрому дереву — а перед глазами он видел широкое счастливое лицо другого любимого человека, давно ушедшего, давно забытого. С теплой улыбкой, веснушками на щеках и сердцем настоящего друга… Ничего уже не вернуть. Он плакал о себе, плакал о своей семье, плакал о новом мире, в котором ему было — сложно признаться — некомфортно, плакал, потому что тосковал по приводам и сражениям, плакал, потому что его любимый конь, который был с ним столько лет, давно умер, плакал по седым своим вискам, плакал по несказанным Микасе словам, плакал, плакал, и по чертову Эрену тоже плакал. Потому что он посмел поступить так, как сам Жан никогда бы не смог. Эрен отпустил Микасу, чтобы сделать ее счастливой. А Жан надел на нее передник и заставил ее рожать ребенка, который, возможно, ей и не нужен был никогда. А еще Жан лишил ее девственности, приставал к ней столько раз, даже во время беременности, часто грубовато шутил, ревновал ко всем знакомым и ни разу не был чуток к ней и ее горю. Он считал, что так будет лучше, а кто вообще решает, лучше так или нет? Кто? Или что?.. Ему казалось, что теперь все точно кончится — этой осенней дождливой ночью. Его семья, его хрупкое счастье, его зыбкое будущее, что Микаса уйдет, умрет, исчезнет, растворится в темноте, Армин его возненавидит, а его ребенка и не было никогда, Жан его просто придумал. И он в отчаянье просидел так еще несколько часов, пока сердитый, но в то же время счастливый Армин с приехавшим опоздавшим Райнером не загнали его в дом. Райнер был пьян — и Жан не сразу понял, почему, в трубке телефона, который толкал в его ухо Армин, орал пьяный Конни и пел ему песни о дне рождении, дурак этот Конни, Жан родился зимой… А потом он понял — и вдруг снова испугался, но теперь по-другому — уставшая акушерка мыла красные распаренные руки в холодной воде и ворчала на Райнера и Армина — грязь развели, соседей напугали, а еще съели ее ужин… Она ворчала — и по-доброму смеялась над ними, пока Жан набирался смелости, чтобы войти в комнату. — Какой же он все-таки идиот, — сказал тогда Райнер. — Идиот. — Тут, мой друг, я с тобой соглашусь, — кивал Армин. *** В кровати Микаса казалась совсем крошечной — и ее ночная рубашка в фиолетовых цветах казалась огромной снова. Огромного живота, к которому Жан привык за последние месяцы, не было. Микаса тихо поманила его к себе — и он пошел, словно привязанный, заколдованный, обреченный. Подошел и заглянул в охапку пеленок в ее руках, словно испугался — ахнул и застыл. Его собственный ребенок родился в крови и сизых пленках, красный и некрасивый, как все младенцы, но глаза были материнские — темные и глубокие, и смотрели она на Жана так, что он сразу понял — он любит его немедленно и навечно. Даже если этот ребенок и не посмотрит на него никогда. — Назовем его Эреном? — спросил он шепотом у Микасы, которая тихо плакала, пока он целовал ее волосы и макушку новорожденного через домотканный чепчик. Это был его первый подарок Микасе. Это было его прощение. — Нет, — сказала она, немного подумав — ее мягкая рука коснулась лица Жана, осталась там, и это было лучше любого поцелуя. — Лучше — Марко… — тихо добавила она, и сморщенное личико новорожденного изогнулось в нелепой улыбке, в которой Жан узнал и себя, и Микасу, и даже Армина. И Эрена, и Сашу, и капитана Леви, и всю их прошлую жизнь — и никого тоже. Потому что это была улыбка маленького Марко. Марко Кирштайна или Акермана — какая, к черту разница… Это был ее подарок Жану. Второй. Первый в это время сосредоточенно пытался взять материнскую грудь первый раз в жизни.