War is peace

Стеллажи. Стеллажи. Стеллажи. Тысячи папок, миллионы слов. Много ли тут правды? Мобиус прошёлся вдоль полок, осознавая, что время уже на исходе, и всё-таки не находя сил покинуть удобный привычный уголок. Он отлично ориентировался здесь. Пройди к южному отделу — найдёшь дела особо опасных. Они помещаются всего на двух стеллажах, и пятая их часть — с одним именем. Его в TVA знают все, а те, кто не знает — просто кретины, отлынивающие от службы. Дальше — дела невезучих простаков, в роковой день свернувших направо, проигнорировав голос навигатора, который советовал свернуть налево, или опрокинувших неудачно поднос с напитками, предназначавшихся для совсем других людей… Потом — дела покрупнее: самоназванные пророки, биржевые маклеры и нечистые на руку инвесторы… Пьянчуги, с лёгкой руки перевернувшие с ног на голову мир… Бессовестные судьи, вдруг обретшие совесть… Честные судьи, вдруг проигнорировавшие голос совести… Межпланетные завоеватели, которые покусились не на ту планету… Случайные прохожие, что наткнулись на неудачно припаркованный инопланетный корабль и решили его угнать… Он видел столько безумств, что даже странно удивляться очередному безумству. Он и не удивлялся. Он ненавидел самое себя — за малодушие, что проявил к Локи, за неверие в тот единственный раз, когда Бог обмана оказался честен. За его разочарованные глаза, будто говорившие: теперь я знаю о тебе всё, и даже больше, чем ты сам знаешь о себе... Однажды, когда они сидели и перебирали места, где мог бы спрятаться Вариант, Локи посмеялся над ним: — Что за дурацкое увлечение гидроциклами? Может, ещё скажешь, что любишь по выходным играть в гольф? — смешно прищурился, будто и вправду представил себе потешную картинку. — Кстати, а у вас вообще выходные бывают? Мобиус лишь простодушно пожал плечами, отчего-то чувствуя превосходство над Богом обмана: — Хоть меня и создало TVA, я тоже могу иметь какие-то слабости. Это же естественно. Так приятно было выдать свою легкомысленность за всевластие. Мол, погляди: я работаю на самую важную во вселенной контору, но и у меня есть маленькие секреты. Локи на это лишь усмехнулся, как бы расписываясь в своём поражении: — Что ж, мои слабости ни в какое сравнение не идут с твоими. Но я, по крайней мере, свободен их выбирать. А ты откуда знаешь, что тебя просто не запрограммировали? — Я не знаю. В этом тоже есть свобода, не так ли? — Ага, — он заговорщицки склонился к нему через стол и подмигнул, — та самая, о которой я и говорил. Свобода в рабстве. Теперь Мобиус упивался этим диссонансом: человек, который твердил, что свобода — это лишь сладкая иллюзия для дурачков, собственными руками его освободил. Разрезал невидимые кандалы на запястьях, не спросив разрешения, и оказалось, что без этих кандалов даже лишний шаг сделать страшно — будто они поддерживали его, как куклу на шарнирах. А теперь кукле нужно научиться ходить самостоятельно. И переживать трагедию человека, который себя настоящего-то никогда и не знал. Не знал, были ли у него увлечения, кроме тех, что ему навязали. Не знал, каким его лицо выглядит по утрам после шумной вечеринки, празднования годовщины или очередного предновогоднего корпоратива. Сортировал ли он мусор, играл ли в покер по выходным, ходил в театр или в кино? Бывал ли на островах — или сам был островитянин, презирающий суету мегаполисов? Был ли у него дом на побережье с отдельным выходом на пляж — или квартирка в Бруклине на пятом этаже с запыленным балконом и шумными соседями? И с какой стати он отрастил усы — это имидж вечного аутсайдера или писк моды? И он понятия не имел, были ли у него дети — а если были, они больше похожи на него, или на жену? А жена-то, жена у него была? Мобиус с силой провёл ладонями по лицу, отгоняя непрошенные, прилипшие назойливо мысли. Не сейчас, не сейчас, не сейчас… Отложил их, как в откладывал дела в ящик стола. И захлопнул дверцу. Если думать об этом слишком много, можно сойти с ума. Если он уже не. Мобиус видит Локи как в первый раз. Во временной ловушке время течет по-другому, его можно растягивать, как жвачку, или ускорять — зависит лишь от внутреннего отношения. И Мобиус смотрит на него — он весь объят текучей энергией, злой усталостью, и насмешка над собственной судьбой не стекает с его лица. Смотрит — и не то чтобы не узнаёт — не хочет узнавать. Мальчишку, который с ложной бравадой расхаживал по кабинетам и не упускал случая кого-нибудь изящно оскорбить. Проницательного парня, с первых секунд разгадавшего, что все они — герои хреновой антиутопии. Мужчину, одинокого в своём личном безумстве против всего остального мира. Друга, отказавшегося ему врать. Оказалось, услышать правду от Бога обмана может быть слишком больно — Локи и сам это осознаёт, расплывается в понимающей улыбке. «Попробуй безумие, Мобиус, вдруг узнаешь свободу? И как она тебе на вкус — горчит, не так ли?» Продолжает играть — заигрывать, — и Мобиус говорит вещи, которые он, должно быть, хочет услышать. Свобода ведь — это возможность быть кем угодно. Даже кем-то хорошим. Разве не здорово? И Локи затыкается. И смотрит по-другому — то ли снова расписываясь в собственной слабости, то ли увидев эту слабость в Мобиусе. В одном бесконечном мгновении они держатся за руки, стоя среди застывшего воспоминания о позабытом гадком трюке. Когда-то, очень давно, он казался смешным… Локи приближается к нему, и Мобиус, как случайно прикоснувшийся к оголённому проводу, мучительно вздрагивает, сердце бьётся заполошно и невпопад — и Мобиус вспоминает, что он лишь человек, и ему к оголённым проводам лучше не лезть, и уж тем более — не стоит пытаться их приласкать… А потом Мобиус умирает — он хорошо помнит этот момент, растянутый на бесконечность, будто действие временной ловушки так и не спало. И сейчас, сейчас — он едет в дурацкой машине посреди грёбаного ничего, представляя, что, может быть, в своей настоящей жизни он развозил пиццу на такой же развалюхе. С вас три девяносто девять, мэм. Можно без чаевых. Хорошего дня! А потом он свернул не направо, как советовал навигатор, а налево — и всю его жизнь, направленную чьей-то властной рукой, стёрли. И — какое идиотство — здесь, в этой машине, он чувствует себя свободным. По крайней мере, свободным умереть или выжить без всеобъемлющей и вседовлеющей руки TVA. Горчит, да. Но разве не здорово?