Перелом

— Что? – Тоха чуть ли не расползается по обхарканной стене лифта. Только что на улице он выглядел в порядке. По крайней мере, с ног не валился. — Там грязно! — Я дёргаю его за куртку, но чуток не рассчитываю силу и Тоха теряет равновесие, валится на меня и виснет на курточке, так, что если я ее отпущу, он грохнется. А он откидывает голову и смеётся в лицо: — Вчера тебя это не волновало. Перед глазами снова проносится всё «вчера», кажется это было уже давно, но это было вчера — я его впечатал в стену школьного туалета голым задом. Вообще не знаю, нафига мне понадобилось стягивать ему штаны, достаточно было бы расстегнуть ширинку. Меня перекашивает, а он смотрит в глаза хмельным взглядом и весь плывёт. Веки прикрыты, губы разомкнуты и чуть растянуты. Будь он трезв, я бы подумал фиг знает что, но сейчас не до этого — долго я его на весу одной рукой удержать не смогу. Хватаю второй и ставлю на ноги. Он выпрямляется, стоит вполне ровно. Выпускаю его куртку, но на всякий случай придерживаю за рукав. — То-о-ох, прости. — Не жду, что он простит. Просто больше нечего сказать. Он сжимает губы и выдавливает смешок, потом резко зажмуривается, роняет голову и втыкается лбом мне в плечо. Бессильно прижимаюсь носом к его макушке, повторяю: — Прости. Он врезает кулаком мне в бок. Так полагаю, это: «заткнись». Я уже не пытаюсь думать, что всё это значит. Всё равно, как он сказал: «Даже не понимаю». Зарываюсь носом в его волосы. Открываются двери лифта, в кабину врывается яркий мерцающий свет. На нашем этаже вечно беда с лампой. Я щурюсь, не в силах шелохнуться, а Тоха отрывается от меня и вполне ровно вышагивает из лифта. Иду за ним и молча наблюдаю, как он отпирает замок и проваливается в темноту квартиры. Дверь остаётся открытой и он не прощается. Загорается свет внутри, я ещё пару секунд медлю и захожу к нему, скидываю кроссовки рядом с его и заглядываю на кухню. Тоха глотает минералку из горла двухлитровки, так жадно, что она течёт по подбородку и на куртку. Когда он отрывается от бутылки, спрашиваю: — Ты как? — Нормально. — Стягивает куртку и кидает на стул. Сам прислоняется к столу возле раковины и, прогибаясь вперед, подтягивается на вытянутых руках. Рисуется, типа зацени сам, насколько «нормально»? Его узкая футболка натягивается, облегая грудь так, что видно линию рёбер и кубики пресса. Это у него от тенниса такие появились? Не зря всё лето ракеткой махал – выглядит офигенно. Покруче тех мальчиков с рекламы Калвин и Клейн. И… «Изящно». Тоже вот прицепилось это слово. Хоть и не такое сопливое, как «милый», но всё же приторное. Тоха окидывает меня вопросительным взглядом: — Ты домой? Или ещё посидишь? Я без слов снимаю косуху и вешаю её на локоть, большой палец сую в карман джинс. Наваливаюсь на косяк, выпячивая жопу в бок а-ля секси-мэн с картинки. Ну а фигли? Я тоже могу покрасоваться. Пусть не так изящно, зато плечи у меня пошире. Под весом косухи рука сползает и стягивает джинсы так, что из-под футболки вылазит живот чуть ли не до волосни. Тоха отводит глаза. Смешно, блин. Вот с чего? Типа он там чего-то не видел. Но он реально смущается. Чтобы не травмировать его нежную душу, вешаю косуху на спинку стула, подсаживаюсь к роллам и беру вилку. Место уже освободилось. Тоха смеётся: — Ты реально решил, как медведь отъестся на зиму? — У меня растущий организм, всё в дело пойдет! Он вдруг хмурится и садится напротив. Смотрит мрачно. С таким видом, будто я собираюсь кого-то убить, а он раздумывает, как мне помешать. Или просто вспоминает, какой я говнюк и пытается снова с этим смириться? Потому, что я мелкий?.. У меня от его взгляда кусок застревает в горле и, вообще, паршиво. Тоха отводит глаза и врубает пустой чайник. Сидит и смотрит на него невидящим взглядом. Выдавливаю: — То-о-ох, там воды нет. Кивает и идёт наливать воду. Может мне лучше свалить и не мозолить ему глаза? Он возвращается, ставит чайник, подливает мне соус и шепелявит с улыбкой: — Кушай, кушай, а то не вырастешь ведь, маленький ты наш. Хотя уже крышу сносит от перемен его настроения, я облегченно выдыхаю и отправляю в рот ролл, который всё это время держал на вилке. Сосредоточенно жую. Он прав, я ничего не понимаю. Не могу без него, и его мучить не хочу. И кажется нет никакого выхода. Когда возвращаюсь домой, мать подрывается из постели и с каменным лицом проходит мимо меня в кухню. Гремит там посудой. Я даже ответил на её звонок вечером и нормально сказал, что не знаю когда вернусь. Но она стала названивать снова, и я вырубил телефон. Проскальзываю к себе и валюсь на кровать. Несмотря на усталость, не могу даже закрыть глаза. Хочу забыться хотя бы до утра, уж точно не жить без сна, как мечтает Тоха. Перебираю в голове весь вечер секунда за секундой. Всё точно не так, как раньше. И Тоха… я не знаю. Ему явно хреново из-за меня. Но эти его порывы… то голову на плечо положит, то лбом уткнётся. Не помню, чтобы он делал так раньше. Провоцирует? Подкалывает? Или… Нет, я не могу позволить себе мечтать о нём снова. Сердце долбится так, что когда ложусь на живот чувствую, как трясёт матрас и в башке отдаётся гулкое эхо. Лежу на спине и разглядываю потолок. По нему иногда проплывают отблески проезжающих по двору машин. А перед глазами довольное лицо Тохи в тот момент, когда я гладил его по голове. А потом вспоминаю: дорожку слёз на щеке в туалете, взгляд полный боли на крыше, как он вливает в себя джин и на как пялится на пустой чайник. Теперь, когда я смотрю на Тоху, когда вижу, что он улыбается или хмурится, я не знаю, что он на самом деле думает или чувствует. Я должен отстать от него, пока не угробил. Засыпаю только с рассветом. Утром мать несколько раз пытается меня разбудить и гундит, но я не в состоянии даже разлепить веки. Встаю только после двух. Чувствую себя дерьмово. Всё тело ноет. Мышцы ватные. Пытаюсь взбодриться душем, но эффект почти нулевой. Снова валюсь в кровать. В башке какая-то каша и эмоций совсем никаких. Это хорошо. Ещё лучше, что мать не лезет. Сидит на кухне со своими бумажками. Когда выхожу хлебнуть воды, она даже не смотрит на меня. Только спрашивает, собираюсь ли я вообще есть. Я не хочу, противно и думать о еде. Фиг знает, то ли роллы мне не зашли, то ли это от недосыпа, то ли мой организм запустил функцию самоуничтожения. Куда-то переться нет сил и я пытаюсь читать. Буквы вижу, слова вижу, но в предложения они не складываются. Но я проглатываю треть книги, только не помню совсем ничего. Ближе к вечеру звонят в дверь. У меня в груди ёкает, но я не дёргаюсь. А потом слышу Тохин голос. Выскакиваю в коридор. Он входит и прикрывает за собой дверь. Мать вся из себя вежливая, как всегда перед гостями, распинается, приглашает его войти и тапочки перед ним ставит новые, гостевые. Для гостей у нас всегда всё самое лучшее. Она трындит не унимаясь, спрашивает у него всякую фигню про школу и про секцию, и как дела у родителей. А он мило улыбается и отвечает любезным голоском и даже спрашивает о чём-то. У меня от этого фарса глаз начинает дёргаться. А Тоха в меня стреляет гневными взглядами. Я догадываюсь из-за чего и, пока они воркуют, врубаю телефон, который так и отключен после ночного звонка матери. Три новых сообщения и семь пропущенных вызовов от него. Первая эсэмэска аж в девять утра: «Ты жив?». Сразу за тем: «Мне фигово, похоже от роллов» и чуть позже: «Ответь, как проснёшься, пожалуйста». Тоха всё же отнекивается от чая с шарлоткой и топает ко мне, рыкает на ходу: — Нельзя было телефон включить? — Он хватает меня за рукав и тащит в мой закуток. Разворачивает к окну и заглядывает в лицо. — Ты как? — Нормально, а что? — Я утром чуть не сдох после этих роллов. Тоха плюхается на кровать. Сажусь рядом и шепчу, чтобы мать не услышала: — Может, пить надо было меньше? — У меня дома всем, кроме папы плохо было. — Чуть задумывается, мотает головой. — Настька уж точно не пила! — Он снова делает гневное лицо. — Я тебе раз пять звонил. Улыбаюсь: — Семь. — Очень весело. — Приятно, что ты обо мне так печёшься, — продолжая лыбиться, подталкиваю его в плечо. Тоха хмыкает, ещё сильнее сдвигает брови и отворачивается. Ну вот, опять я… Шепчу: — Тох, прости. Я ведь не знал. Вздыхает: — Да, ладно. — Прёт, как он это произносит, растягивая «а». Но он по-прежнему хмурится. Я помню, что собирался больше его не трогать, но он сам пришёл. Сидит у меня. На моей кровати. И такой хмурый. Не выдерживаю и кладу подбородок ему на плечо: — Сам-то как? — Нормально. Он замирает, а потом вдруг поворачивает голову и прижимается щекой к моему лбу, слегка трётся. Меня обдает жаром сразу всего с головы до колен и стягивает живот. Он ведь понимает, что делает? После всего — он не может не понимать. У меня тихонько сносит крышу. Его запах, его кожа. И он ласкается… Но я снова вспоминаю дорожку слёз и всё остальное и выпрямляюсь. Тоха выдавливает улыбку – именно выдавливает, моей матери он улыбался более открыто. А от меня он опять отворачивается. Мать притаскивает блюдце с двумя кусками своей шарлотки, ставит на стол, снова докапывается до Тохи. — Антон, скушай кусочек, ты же любишь. А то этот, — кивает на меня, — из вредности ничего не ест уже который день. Тоха оборачивается и опять одаривает меня гневным взглядом. Мать ещё гундит, что яблоки свои, экологически чистые. Когда она наконец-то валит, Тоха рычит: — Ты рехнулся? Решил себя голодом заморить? Что за идиотизм? — Просто решил сам себе готовить! Достала она. — И в чём смысл твоего бунта? Себе же хуже делаешь, а не ей. Тебе мало что ли проблем с желудком? — Да всё со мной нормально. Он вздыхает и суёт мне один кусок, второй берёт сам. Приходится лопать. Шарлотка, правда, вкусная, пальчики оближешь, у меня аж аппетит просыпается и теперь охота жрать. Тоха спрашивает: — Дойдешь со мной до магазина? Я радостно киваю. Зовёт — значит, нужен я ему зачем-то. Стягиваю домашние, обрезанные до колена штаны, те самые, в которых проходил почти всё лето. Тоха отворачивается и усиленно разглядывает древние наклейки из жвачек на ящиках моего стола. Мне опять от этого смешно, подмывает пощеголять подольше в трусах. Напяливаю сперва носки, а потом уже джинсы. По дороге до магаза заруливаем в чебуречную. У Тохи теперь идея фикс меня кормить, и похоже ему нравится это делать. А я и рад провести вместе побольше времени. Он немного хмурый, но иногда улыбается, слушая, как я несу очередной бред про космос и вселенную. Возвращаюсь домой на подъёме. Уже точно знаю, я его не оставлю. И начинает всё же преследовать мысль, что он сам хочет... Я её тщательно отгоняю. Но не могу забыть все эти моменты, начиная с того, как он млел в моих объятиях на балконе и до того, как сегодня ласкался щекой. Это, блин, не случайность. Вот только для Тохи это другое… Он на самом деле ведь как котёнок: доверчивый, чувственный, нежный, и, блин, милый. Всегда таким был. И я всегда этим пользовался. И перешёл черту. Теперь, даже если он сможет простить, то вряд ли будет мне доверять. Если бы не Кит, если бы я не сосал его поганый член, этого бы не случилось. Я бы не оказался в том туалете и в таком состоянии. И мне бы, наверное, вообще не пришло в голову отсасывать Тохе. Опять становится тошно от мысли, что прямо после Кита я касался Тохи своим поганым ртом.