Перелом

В поисках Тохи облетаю всю школу и вокруг. Снова заглядываю в его класс посреди урока. Его нет. Пытаюсь позвонить, абонент вне зоны действия сети. Это не удивительно, в школе он часто выключает телефон. Мечусь по школе, проверяю каждый угол. Туалеты, за лесенками, чердачная площадка, спуски в подвал, даже захожу на кухню. В школе его нет. Но пока я шастал по этажам, он уже мог вернуться. Натыкаюсь на Машкову, которая таскается с моим рюкзаком. Приходится её поблагодарить за эту услугу. Она вцепляется в рюкзак и требует объяснений: «что я вытворяю». Вместо ответа спрашиваю: — А что бы ты подумала, если бы я тебя заставил… ну, не в том смысле... а просто… сделал приятно. Машкова смотрит на меня как на идиота и хлопает глазами: — Секс по принуждению, называется изнасилованием. — Блин, не насиловал я… — осекаюсь. — Изнасилование, это когда тебя трахают. Блин, Машкова-то девочка, ей в голову не может прийти другого. Чёрт, как объяснить? Есть какое-то слово… в башку лезет что-то в стиле «лизать киску». Самого аж передёргивает от этого, звучит намного хуже, чем «отсос». Язык не поворачивается сказать нечто подобное. Катька хмурится ещё больше, наконец, выпускает мой рюкзак и скрещивает на груди руки: — Не обязательно. И в любом случае, никому не нравится, когда заставляют. Тебя вот даже на уроки не заставишь ходить. Я уж молчу про домашку. Вздыхаю и делаю жалобные глазки: — Я не могу сейчас. Правда. Она хмурится: — А Кит зачем тебя опять вызывал? Всё из-за Стрижова? — Да, не. Всё нормально. Так, мелочи. — У тебя уже два прогула сегодня. И в понедельник было два. О чём ты вообще думаешь? — Меньше всего о прогулах. Давай потом, а? — Отшагиваю от неё, она вроде за мной не идёт. Ещё пару шагов пячусь, словно боюсь, что она как кошка, бросится догонять, если сделаю резкое движение. И только убедившись, что она больше не намерена меня преследовать, валю. Ещё раз обхожу школу и иду к дому. Осматриваю двор, подъезд, за углом лифтового холла, наш этаж, потом шестнадцатый, всю лестницу. Захожу к Тохе домой. Его мать при виде меня делает такое лицо, будто ей насрали под дверь. Прошу стакан воды. Тупо, но ничего лучше в голову не приходит. Она сообщает, что у них тут не центр милосердия, но приносит воду и предлагает позвонить моей матери. Вежливо отказываюсь. Тохи дома нет, при нём она бы точно не стала со мной разговаривать. Да и вообще, о чём я думал? Как бы он явился домой до окончания уроков? Спускаюсь по лестнице и снова заглядываю к лифтам. Возвращаюсь в школу к началу шестого урока. Тоха не появлялся. Следующие часа два караулю его на переходной лоджии. Он уже сильно задерживается из школы. Снова набираю его номер, он всё ещё не в сети. В голову начинают лезть мысли, что случилось что-то плохое. Ещё слова Машковой скрипят как зажёванная плёнка: «называется изнасилованием». Тоха был против. Пытался меня остановить. Вырывался. Вспоминаю, как он стремался меня весь последний год. Поссать отворачивался. А тут я такое устроил. Стянул с него силой штаны. Ясно дело, ему было паршиво. Но он ведь кончил. На какой-то миг представляю, что Кит бы мне отсосал. Не просто хреново… Совсем… Так вот кончить, против воли, когда оно само по себе неприятно и ещё это делает человек, который противен, а ты при нём, типа испытываешь удовольствие. После такого, я бы член себе отрезал. Нет, я бы прыгнул, наверное. Мысли зависают, и я несусь на крышу соседней шестнадцатиэтажки. В нашей всё заперто. Я ведь Тохе не настолько противен? В детстве так ему вообще всё нравилось. Это сейчас у него всё стало «серьёзно» и что-то там «значить». В рот я, правда, раньше у него не брал, в голову не приходило, пока Кит не научил. Чёрт, с Тохой это было так крышесносно. Всё ещё чувствую его привкус во рту. Его. Частички Тохи теперь навсегда останутся со мной. Обмираю, увидев его на самом краю. Сидит, свесив одну ногу, и смотрит вниз. Какого хрена? Я даже подходить боюсь, вдруг он испугается и сорвётся. Смотрю на Тохину спину на фоне ровного синего неба и даже моргнуть боюсь. Боюсь, что за это время он исчезнет. Подбираюсь к нему, стараясь не шуметь, хватаю и сдёргиваю с бортика. Валимся вместе на крышу. Я прижимаю Тоху к себе со всей силы, ещё до конца не веря, что он в моих руках. А не птичка в небе. Тоха вырывается, но я держу мёртвой хваткой. Он сипит, рычит, вроде даже ругается. Я вжимаюсь носом в его спину и, обхватив за плечи, сцепляю пальцы у него на груди. Я, если бы и хотел, не смог их разжать, как заклинило и потряхивает с психа. В башке гудит, в висках стучит, прямо как перед дракой. То, что он дёргается, даже приятно. От этого отчетливо чувствую, что он тут, рядом, живой. Повторяя через каждое слово «Тоха, пожалуйста», бессвязно шепчу, чтобы простил, что не могу без него, не выживу. Вдруг он начинает смеяться: — Ты же не думал, что я собираюсь спрыгнуть? Меня чуток отпускает: — А что ты делал? — Хотел понять, зачем ты всё время так делаешь. — Тоха замирает, видимо, ждёт объяснения. Я не знаю ответ. Наверное, мне нравится ощущение, что в этот момент всё зависит только от меня. Что я могу всё изменить. — Просто по кайфу. Но, блин, у меня не кружится голова, и я не падаю в обмороки. — Ага, только блюёшь каждый день. Он сказал «каждый» — откуда он знает? Закусываю губу и втыкаюсь носом в его затылок: — Да это фигня. Тоха уже не дёргается, только дышит немного рвано. Я чуть ослабляю свои тиски и прислушиваюсь к его дыханию. Пытаюсь сообразить, что до этого нёс. Впрочем, уже без разницы. Я уже перешёл черту. Вздыхаю: — То-о-ох, я правда нифига не понимаю… — дальше слова теряются. Понимаю, что все мои доводы, что это «просто отсос» или вообще «просто» — херня. Нифига всё не просто. Для него точно. Он вздрагивает и из него вырывается смешок. Я опять сжимаю его сильнее, пытаясь сдержать нервную дрожь. Понимаю, что меня потряхивает уже давно. Снова чуть ослабляю хватку, но плотнее приникаю к его спине: — То-о-ох, ты мне нужен. Я не могу тебя потерять. Не могу… — тупо повторяю снова, потом снова. Тоха глубоко вдыхает и выдыхает: — Ладно, успокойся уже. — Накрывает мою руку ладонью. — Никуда я не денусь, клянусь, ладно? Лежим так ещё пару минут, меня постепенно отпускает. Тоха не пытается освободится, но до меня доходит, что он лежит на бетоне, ну пусть на гудроне, один фиг тут холодно. Поднимаюсь и его заставляю сесть хотя бы, кутаю в косуху. Он кривовато усмехается и достаёт из кармана какой-то мятый свёрток, суёт мне. Там раздавленная всмятку булочка. Видимо, он нёс её мне в школе и видел, как я пошёл к Киту. Пожалуй, я тоже не хочу ничего обсуждать… Выглядит булочка теперь стрёмно. Но почти эротично – она ведь была с нами в сортире. А Тоха протягивает мне ещё пакетик фосфалюгеля, потом упирает локоть в колено и запускает пальцы в свои волосы. Он весь растрёпанный и пыльный после валяния на крыше, и смотрит на меня исподлобья опять со вселенской тоской, будто я на войну уезжаю и уже не вернусь. Меньше всего сейчас хочется есть, но решаю быть пай-мальчиком, покорно высасываю пакетик и начинаю жевать то, что было булкой. Рассказываю, что заходил к нему домой и искал в школе – всё равно узнает. Он будто ещё больше мрачнеет, сидит не отрывая от меня взгляд и не моргая, будто боится, что меня вот-вот разорвёт и развеет в пространстве. В какой-то момент кажется у него опять слёзы в глазах застывают. Я закусываю губу, подбираюсь к нему поближе, но коснуться не решаюсь, всхлипываю: — Прости, Тох. Он чуть мотает головой и выдавливает улыбку, вдруг берет меня за руку, тянет ладонь к себе, но будто опомнившись, замирает на полпути: — Ты прости. Обещаю, я никуда не денусь, — Он сглатывает, совсем шёпотом нерешительно добавляет: — Не брошу тебя. Я чуть вздрагиваю, но не дёргаюсь, сдерживая порыв сделать что-то безумное, вцепиться в него… Только сглатываю и в груди становится тепло, радостно и паршиво одновременно. Потому что это какое-то нездоровое обещание: болезненное, вымученное. И в этом месте я, как нормальный человек, должен отказаться, отпустить его, пообещать, что со мной всё будет в порядке. Но я чмо, я не могу… А он сжимает моё запястье: — Только… — вдруг улыбается: — А что? Будем вместе прогуливать, торчать на крыше по ночам и по клубам ходить. Тебе можно, а мне нельзя? Я приоткрываю рот и зависаю. «Вместе» - звучит офигенно. «Сосать члены» — буквально висит в воздухе. И мне это всё не нравится. Да и он ведь не всерьез? Стебётся опять. Опускаю глаза и выдыхаю: — То-о-ох… Слышу задумчивое: — Интересно, как скоро мне начнут ставить двойки, если совсем ничего не буду делать. — Тох, перестань. — Почему? Я всё равно никогда не оправдаю ожиданий. Смысл усираться? — Он, похоже, это серьёзно. — Ну, не гробить же свою жизнь! — А ты гробишь? — Я другое дело. Я никто. — А я кто? Хочется сказать: «Ты офигенный, самый лучший», но он перебивает мои мысли: — Будущий нотариус, отец троих детей. — На его лице мучительное отвращение. Вообще-то, не самая стрёмная перспектива. Но, знаю, он мечтает совсем о другом. Он мечтает. И должен мечтать. А не вот это всё. Уж я-то точно не пример для подражания. Знал бы он, в каком я дерьме. — Не говори так. Ты всё, что угодно можешь. Он ухмыляется, но уже не цинично: — Если бы. Смотрю на него в упор: — Я знаю точно. Отводит глаза. Молчит. Потом смотрит на часы: — На теннис уже пора. — Уже? Кивает и встаёт. Я мрачно провожаю его взглядом. Он оборачивается: — Не пойдёшь? Подрываюсь, не веря, что всё так просто и мы дальше общаемся как ни в чём не бывало?.. Должен быть какой-то подвох. Но у нас просто ещё одно «мы это не обсуждаем». Тоха заскакивает домой за вещами. Я от лифтов, сквозь двери отсека и их сейфовую слышу, как орёт его мать. Это я виноват. Выхожу на лоджию — ещё спалиться, что жду его не хватало. Тоха появляется уже причёсанный и в чистой аккуратной одежде. Только выглядит немного уставшим и рассеянным. И в этом виноват тоже я, а не мать. Смотрю на него и опять не верю… Как-то слишком запросто он всё простил. Кажется из-за того случая на балконе, он парился больше. В трамвае вытаскиваю и читаю учебник биологии. Показать, что не намерен гробить свою жизнь. Тоха немного скептически улыбается и достаёт свою читалку. В зале я опять не могу оторвать от него глаз. У него каждое движение, каждая поза идеальны. Как картинка в кино. Будто он под прицелом кинокамер. С ума можно сойти. Представляю, будто он на сцене или на гигантском поле, на чемпионате мира по этому теннису. Вокруг куча народу, журналисты, вспышки, камеры. И все им восхищаются. Я на их фоне как маленькое серое пятнышко. А внутри жутковатый комок скребётся внизу груди. В памяти влажная дорожка на его щеке и контур спины на краю крыши. Это отшибает все пошлые мысли. У меня даже не встаёт за всю тренировку. Что весьма кстати, так как в свои тугие трусы я не переоделся. Всё-таки я дебил. Вот надо было до такого доводить, чтобы понять, наконец, что так нельзя? Ещё Машкова с этим её «изнасилованием». Теперь реально чувствую себя каким-то маньяком. Ещё и на крыше на него набросился. Он, наверное, подумал, я вообще с катушек слетел. То-то и смеялся так потом. А он простил. Или сделал вид. Но всё равно смирился, не отвернулся от меня. Ну, да, кто-то ведь должен кормить меня булочками, а то я загнусь. Больше некому.