Краденое солнце

      [...] Договорить не получилось. Сухие после сна губы Аято припали к чужим так, будто перед ним, прошедшим бескрайние пустыни Сумеру, заветный сосуд с прохладной водой, а пальцы, только что казавшиеся непослушными, точно ему не принадлежащими вовсе, зарылись в золотистые волосы. План “хорошенько отчитать Тому по возвращении и после не меньше недели с ним не разговаривать” с треском провалился.       Желание наказать, хоть немного помучить, порождённое чувством обиды, однако, никуда не делось. Это Тома почувствовал в тот самый момент, когда господин его сердца оторвался от губ так же неожиданно, как и прильнул к ним. Ох, не так в его представлении выглядело это долгожданное воссоединение, ради которого Тома самоотверженно отметал любую возможность самоудовлетворения, даже когда поджимало уже так сильно, что одна лишь мысль о том, как глава клана сейчас, наверное, попивает полуденный чай за работой, заводила до помутнения в глазах. Да и, с какой-то стороны, прав вака – средь бела дня да ещё и в комнате только что вернувшегося управляющего, куда может заглянуть кто угодно, а потому…       – Заставляешь меня ждать так долго, и никакой инициативы? – расстроенно шепчет Аято и отводит взгляд, вздыхая обречённо.       Открывший уж было рот, чтобы излить сейчас же тысячи извинений и объяснений, Тома так и замер, хмуря брови. И минуты не прошло, а его уже второй раз подряд как дитя малое дурят!       – Шутишь? – выдыхает управляющий и за стройные бёдра приобнимает возлюбленного, стараясь заглянуть тому в лицо и избавить себя от оставшихся сомнений.       В глазах Аято, ещё совсем сонных и неописуемой теплотой от скопившейся внутри нежности лучащихся, ответ читается безошибочно. Тёплые руки пламенного защитника плавно спускаются до середины бедра и наверх неторопливо возвращаются, кончиками пальцев поддевая и сосборивая полы наполовину распахнувшейся ночной юкаты, и мягко касаются бледной кожи. Он притягивает своё сокровище ближе, прижимает его к груди и с негромким вздохом роняет голову на такое родное плечо:       – Я соскучился.       Иных слов и не нужно. Меняя кокетливый гнев на милость, Аято касается губами его виска и, оставив возле уха лёгкий поцелуй, кончиком языка обводит алый шарик, пронзивший мочку. Тонкие пальцы аристократа тянут вниз короткую куртку и ослабляют на поясе нетугой узел доспеха, который секундами позже падает на пол с тяжёлым металлическим лязгом. В отличие от Томы, он уверен, что никто не только побеспокоить их не осмелится, но даже в это крыло дома завернуть не посмеет в ближайшие несколько часов. Если же это распоряжение, данное сразу после отъезда управляющего, стражей было забыто… что же, щенки разрыва тоже нуждаются в пище.       Оставлять господина без одежды Тома не любит, отсутствия исподнего более чем достаточно. Когда свободные его домашние одеяния соскальзывают с молочно белых плеч, он заворожённо наблюдает за обнажением каждого дюйма этого роскошного тела, жадно поглощая взглядом увиденное. Есть в этом какой-то шарм, своё, одному ему доступное, наслаждение. Сам же Аято предпочитает в любовнике полную наготу: так, чтобы ни одна мелочь не ускользнула от его взора, ведь контроль до определённого момента должен быть абсолютным.       Вздыхая по своей тяжкой доле в качестве наказания раздеваться далее самостоятельно, под пронизывающим взглядом Тома снимает с себя оставшуюся одежду и бельё стаскивает, смущённо прикашлянув и в сторону глянув, а вот Аято некоторая комичность момента порядком веселит, судя по блеску в глазах, – ничего нового.       – Ну что ты как в первый раз? – шутит лорд Камисато и лёгким шлёпком по ягодице направляет возлюбленного к футону: не барское это дело, знаете ли, в холодную постель первым ложиться. – Хотя нет, тогда-то ты посмелей всё-таки был.       Огрызаться в ответ Тома не смеет даже в шутку, а вот подхватить господина на руки и, плюхнувшись на футон, до такой степени холодный, что сжалось, кажется, всё что могло и не могло, на колени к себе верхом усадить – это пожалуйста; усадить и целовать, с трепетной нежностью лаская всё, до чего руки дотянутся и на что наглости хватит, до тех пор, пока в паху не сведёт так, что хоть кричи. С победным видом восседающий на стройных бёдрах, Аято не теряет времени зря: не разрывая поцелуя, длинными пальцами обхватывает горячую плоть партнёра и к своей прижимает, ощутимо, но всё ещё мягко стискивая и массируя. Он ловит на себе умоляющий взгляд зелёных глаз, глядящих на него в упор из-под светлой чёлки, и насмешливо щурится, прикусывая чужую губу.       – Вака, я больше не могу, – лепечет Тома и доказательство его словам – напряжённое донельзя тело, жаждущее скорейшей разрядки после долгих мучений без ласки и нежности любимого человека.       – Можешь, ты ещё и не такое можешь, – тянет, почти поёт вполголоса Аято и слегка приподнимается, выпускает из плена ладони своё и чужое возбуждение и, заведя руку себе за спину, с томным вздохом пальцами, влажными от естественной смазки, по ложбинке промеж ягодиц проскальзывает.       Губы снова льнут к губам, вытягивают из груди воздух и вдыхают в неё любовь, заставляют пламенное сердце оглушительно рваться наружу:       – Хочешь? – Аято улыбается в поцелуй, кончиком языка поддев верхнюю губу любовника, и с выдохом на высокой ноте вздрагивает, двинув пальцем внутри себя слишком глубоко. – Достаточно просто попросить.       Тома в ответ только кивает отчаянно и новые поцелуи срывает с губ, взамен оставляя их на тонкой шее и обманчиво хрупких плечах господина.       – Нет, ты должен сказать, – отрицательно качнув головой, чуть хмурит брови Аято. – Давай-ка… “Я хочу трахнуть своего господина”, м-м-м?       – Хочу, – шепчет Тома и нежный изгиб шеи прикусывает, жарко выдыхая в самое ухо склонившему голову лорду.       – Не-а, – Аято звучит капризно и по-детски, но сдаваться он не намерен, а потому переходит к более радикальным мерам. С тихим шипением он извлекает пальцы из достаточно, на его взгляд, подготовленного зада и по рельефному члену управляющего им вскользь проходится, не оставляя и шанса на проникновение. – Повторяй за мной: “Я”.       – Аято, я… – Тома гулко сглатывает подступивший к горлу ком и крепко сжимает обеими пятернями хозяйские ягодицы. – Я, – повторяет всё же, как и всегда уступая в этих играх, будь они неладны!       – Хороший мальчик! – восторженно отзывается глава комиссии и вновь ведёт бёдрами, притираясь на этот раз куда медленнее и дразнясь всё больше. – “Хочу трахнуть”, повторяй за мной, “своего господина”.       – Хочу… – снова хрипло выдыхает Тома и запинается, не находя в себе смелости выдать подобное прямо в лоб, и смотрит жалостливо исподлобья. – Хочу трахн-... Ай, вака, архонт мне судья!       Глухой его рык мгновенно мешается с заливистым хохотом Аято, когда тот, грубо и бесчестно, но заслуженно свергнутый с достигнутых высот, оказывается разложенным на футоне и только и успевает, что ухватиться ногами за чужую талию, прежде чем в блаженстве заполнить выкриком любимого имени стены скромной комнатушки, которые не слышали его почти целый месяц. Аято вновь победил: раздразненный, ущемлённый лёгким чувством обиды и горячо желающий именно того, о чём не может сказать вслух, Тома страстен до самого конца. Цветы, что ярче кровоцветов, пышными букетами распускаются на груди и плечах его господина, чьи следы от далеко не самых осторожных укусов на всеувидение украшают его шею и, Аято знает, смотрятся они куда лучше самого дорогого ошейника.

***

– В среду на минувшей неделе, – начинает Тома, прикрывая обнажённое бедро господина одеялом и кончиками пальцев лаская его поясницу, – я видел снег. [...]