тебе кажется

Вадим достаёт из тайника пистолет, проверяя наличие в нём патронов; Дагбаев растерянно смотрит на него: — Откуда это у тебя? Вадим усмехается, качая головой, и убирает оружие, следом накидывая на спину рюкзак: — Меньше знаешь — крепче спишь, золотце, — напоминает он. Алтан поджимает губы, хмуро глядя на мужчину. Он хочет обидеться, что от него так прямо пытаются что-то скрыть, но вместо этого он лишь медленно вздыхает, пытаясь себя успокоить. — Ладно, — с холодом произносит он, — потом скажешь, по дороге в город, — слова звучат с ноткой приказа, и это заставляет Дракона даже немного усмехнуться. — Так точно, ваше золотейшество. Они выходят из комнаты, стараясь максимально бесшумно и осторожно пробраться по коридорам к главному выходу; вокруг всё тоже будто притаивается — не видно ни других гостей, ни хозяев. О таком обычно говорят: слишком тихо, подозрительно тихо. Вадим поджимает губы, хмуро идя вперёд, как вдруг наступает на что-то странное: опустив взгляд, он видит куклу вуду — ту самую, из кабинета Человека. Он сглатывает, буравя её взглядом. Алтан, не замечая его заминки, уверенно открывает дверь, выходя в просторную прихожую; второпях он сначала даже и не обращает внимания на кучу цветов, однако пару мгновений спустя всё же осознаёт: это не прихожая, а оранжерея, причём та самая, в которую его водили на разговор с призраком матери. Дагбаев растерянно моргает, оборачиваясь, чтобы выйти из комнаты, однако тяжёлая дверь с грохотом захлопывается у него прямо перед носом. Он ударяет по ней, зовя Вадима, однако всё тщетно — дверь так и остаётся наглухо запертой. Он неуверенно поворачивается и видит, как на глазах начинают стремительно вянуть цветы. Будто завороженный, парень проходит вперёд, попутно пытаясь собраться с мыслями. Стискивает кулаки, тихо сам себя просит не бояться, просто идти дальше — в конце концов, может, сейчас он вновь встретится с матерью и обретёт долгожданную безопасность в её тёплых объятиях? Голову пронзает отравляющей стрелой боли, и Дагбаев останавливается, прикрывая ставшие чувствительные к свету глаза руками. В ушах противно звенит, он почти теряет равновесие, однако всё вдруг прекращается также резко, как и началось. Убирая от лица ладони, Дагбаев вскрикивает, отскакивая на шаг назад: на местах, где до того кучками лежали опавшие лепестки и иссохшие бутоны, вдоль ряда увядающих растений на полу в кровавых следах расплываются тела его матери. Неестественно вывернутые конечности, бледная, а у некоторых из фигур даже гниющая кожа, раскрытый в предсмертном крике рот, застывшие стёклышки глаз… Алтан, не контролируя себя, всё больше ускоряя шаг идёт вперёд, не имея сил не смотреть на изуродованные трупы, будто что-то не позволяет ему отвести взгляд. В дальнем конце оранжереи, там, где в прошлый раз призрак матери утешал его и держал за руки, подвешено на лианах очередное мёртвое тело. Дагбаев подходит к нему, трясясь и не замечая собственных слёз, ручьями текущих по бледным щекам. Он бездумно касается её ног, изувеченных и покрытых зеленовато-жёлтыми синяками. Едкий ком, разраставшийся до того в его груди, вдруг будто взрывается, и как волной Алтана накрывает непривычной для него громкой истерикой. Рыдая, он обнимает висящие без опоры ноги матери, сам при этом еле не падая на колени. Запах родного тела смешан с гнилью, аромат любимых маминых духов притупился, он почти не чувствуется; соль бьёт в нос, заставляя лишь сильнее всхлипывать. Он поднимает красное лицо, чтобы взглянуть в лицо матери, как вдруг что-то, подкравшееся беззвучно сзади, обвивает его шею, тут же затягивая на ней свой узел и направляя парня вверх. Он судорожно хрипит, пытаясь вырваться из прочной хватки лианы и барахтаясь ногами в воздухе. Ахерон, неторопливо ступая к нему, спокойно переступает через окровавленные женские тела. На устах его улыбка, по мере приближения к Алтану становящаяся всё больше, всё зловещей, пока наконец не разрастается в нечто странное; и без того паникующий Дагбаев сдавленно вскрикивает, в животном страхе глядя на монстра перед собой. Треугольный рот во всё лицо, полный клыков, с высунутым фиолетовым языком; обросшие волосами руки, больше напоминающие когтистые лапы; большие крылья, подобные крыльям летучей мыши, со взмахом которых Ахерон легко поднимается над полом, оказываясь на одном уровне с борющимся из последних сил за свою жизнь Алтаном. Он приближается к его побелевшему от страха лицу и длинным языком слизывает солёные слёзы скорби с нежных холодных щёк. Вдруг раздаётся выстрел. В мгновение монстр будто распадается на прах и развеивается в воздухе, а лиана, сжимавшая тонкую шею, резко гниёт, иссыхает и осыпается на мелкие части, роняя ослабшее тело на пол; парень больно ударяется коленями и заходится кашлем, судорожно пытается вдохнуть воздух. Пребывая в шоковом состоянии, он даже не обращает внимания на то, как Вадим помогает ему подняться и прячет в своих объятиях, оставляя поцелуй на растрёпанной макушке. Будто сквозь воду слышит: — Пошли отсюда поскорее, а? Он судорожно кивает, позволяя мужчине увести себя прочь через распахнутую дверь.

***

Володя идёт немного впереди. Стены подвала давят, грудь словно стягивает ремнями от недостатка воздуха. Он пытается контролировать дыхание, не впадать в панику; но взгляд всё равно бегает от угла к углу, а самого мужчину начинает немного мутить. Володя продолжает идти вперёд, пока резкая боль не пронзает вдруг стрелой его виски; он хватается за голову руками, от слабости качнувшись в сторону ближайшей стены, и плечом съезжает по ней на пол. Саша в панике смотрит на него, не понимая, что случилось, и светит в его сторону фонариком телефона, перед тем как подойти и, сев обеспокоенно напротив, осторожно коснуться его плеча: — Эй, Володь. Ты чего? Ответить Володя не в силах. Жмурясь, он дрожащими руками пытаться прикрыть лицо, и вместе с тем начинает лишь тяжелее и громче дышать. Едва заметно качается, будто стараясь себя так успокоить, однако всё безуспешно — тревога не уходит, только сильнее затягивается узлом в лёгких. Слишком закрытое пространство. Слишком длинный коридор. Слишком темно. И подвал. Почему именно подвал? Поэт, теряясь абсолютно и совершенно не понимая, что делать, неловко и слегка беспомощно смотрит на него, прикусив губу. Подумав, он кладёт на холодный бетонный пол телефон и осторожно притягивает трясущегося Володю к своей груди, обнимая его, успокаивая, как маленького ребёнка. Тот вцепляется пальцами, сжимая ткань его рубашки. — Всё нормально, Володь, — говорит, поглаживая его по спине, — надо идти дальше, да? Давай, поднимайся. Чем быстрее пойдём — тем скорее выберемся на улицу. Давай. Мужчина кивает, нехотя выбираясь из тёплых объятий, и немного виновато смотрит на Сашу снизу вверх. Тот слегка улыбается, пытаясь поддержать в нём моральный дух, и встаёт на ноги. Теперь он идёт с фонариком несколько впереди, а Володя плетётся сзади — так ему проще сфокусировать своё внимание не на тесноте помещения, а на чём-то ярком, отвлекающем. Это работает, и со временем ему становится несколько легче. Позади доносится странный звук, который он поначалу игнорирует, списав на шорох или простое волнение, однако спустя минуту слух различает в шуме тихое мяуканье. Володя несколько раз оборачивается, хмуро глядя в темноту за собой, останавливается на полминуты, однако так ничего и не видит. Кошка? Откуда тут вообще кошка? Хотя, с другой стороны, почему бы ей тут не быть? Мало ли, хозяева поместья держат её, чтобы она ловила мышей? Жалобное мяуканье продолжается. Володя, поджав губы, всё же разворачивается, идя вслед за Поэтом: вряд ли будет хорошей идеей сейчас разделяться. Тот светит фонариком впереди, молчаливо о чём-то задумавшись. Глядя в его спину, рыжий тихо вздыхает, как никогда остро ощущая вдруг своё восхищение к нему. Такой красивый. Володя чувствует лёгкий укол вины: в конце концов, он остался, чтобы помочь Саше, выбраться вместе с ним из пучины неприятностей и психических проблем, а, в результате, сам играет роль «парня в беде», паникуя от каждого шороха и даже от простого цвета стен. А Поэт… что ж, по сравнению с ним, он держится поразительно спокойно и даже величественно. И его объятия… Володя немного улыбается, вспоминая, как приятно они ощущались, какое спокойствие ему подарили. Давно его никто не обнимал. Вдруг кто-то хватает его со спины за горло, прижимая к себе всем телом, и Володя даже пискнуть испуганно не успевает, как его кожу пронзает тонкая игла. Тело почти мгновенно слабеет, глаза закатываются, ноги подкашиваются, и он теряет сознание, чувствуя, как его придерживают и предостерегают от падения чьи-то руки. Поэт, услышав за своей спиной суматоху, тут же оборачивается, вскрикивая. Стикс, держа недвижимое тело, приветливо улыбается, глядя на Сашу с безмятежным спокойствием, и в следующую же секунду отпускает рыжего, выпрямляясь и доставая из рукава шприц с насыщенно-зелёной микстурой. Он переступает через мешком лежащее на полу тело. Мужчина тут же разворачивается и бросается в бегство. В тёмных коридорах подвала почти нет развилок и дверей, и потому, увидев первую же дверцу, Поэт в панике дёргает за ручку; та к его счастью поддаётся, и он, забегая внутрь, тут же запирает её за собой, тяжело дыша после внепланового марафона. Даёт себе небольшую передышку, прежде чем развернуться и, светя телефоном, осмотреть комнату. Он вздрагивает. Белый свет отражается в зеркалах, расставленных здесь на каждом шагу. Сразу становится дискомфортно. Поэт делает шаг вперёд, тревожно переводя взгляд от одного своего отражения к другому, и нервно поправляет волосы, убирая кудри со лба. Облизнув губы, он освещает фонариком периметр комнаты в надежде отыскать как можно скорее ещё хоть какой-нибудь выход. Попутно его взгляд случайно падает на одно из висящих на стенах зеркал, и сердце тут же застывает в испуге. В нём — не он. В нём — его первая любовь, человек, которому он в шестнадцать лет отдал слишком доверчиво своей сердце, через время получив обратно, потрёпанным и изорванным, перепачканным чёрной слизью ненависти и насмешек. — Что-то не так, малыш? — спрашивает с улыбкой чужое отражение. — Ну давай. Поплачь ещё. Ты же только это и умеешь. Поэт делает несколько шагов назад, не отрывая взгляда от зеркала, пока вдруг не натыкается на что-то спиной; резко обернувшись, он видит ещё одно, и в нём отражается его первая девушка: — Чушь, он не умеет плакать, — ухмыляется она, — он вообще искренне чувствовать не умеет. Вечно притворяется. — Это неправда, — мотает головой Саша, отходя; взгляд его тревожно бегает в судорожной попытке найти выход из кошмара, а дрожащие руки всё тянутся ущипнуть себя, чтобы проснуться. Сбоку доносится смех, на который он тут же оборачивается: — Неправда? А когда ты в последний раз вообще хоть что-то чувствовал? — улыбается мужчина, вытирая ладонью кровь с разбитой губы. — Или что, силёнки на первых отношениях закончились? Зачем ты тогда вообще жить продолжаешь? — Он просто нарцисс, — фыркают из другого зеркала, — любые его отношения носят деструктивный характер. Разрушает себя, а заодно и других. — Нет! — протестует Поэт, однако видит в лицах отражений лишь насмешливые ухмылки. — Тебе на самом деле понравилось, что я сделал тебе больно, — говорят с первого зеркала, — это позволило тебе почувствовать себя героем трагического романа. А ты ведь всегда лишь об этом и мечтал. — Нет, я никогда… — Ты всегда любил преувеличивать свои чувства, — звучит пренебрежительно материнский голос, — резал вены, чтобы привлечь наше с отцом внимание. Жалкий болезненный ребёнок. И ты ни капли с тех пор не изменился. — Мне было плохо! — пытается он перекричать начинающие литься со всех сторон голоса: — Мнишь себя не пойми кем. — Ты правда думаешь, что хоть кому-то могут понравиться твои стишки? Не смеши. — Ты никогда никого не любил. — И мы все это знаем. Из тебя же актёр никудышный. — Хватит! — в лице Поэта тревога и паника, где-то в груди начинает плескаться бурлящей лавой в вулкане злость, ещё пара мгновений — и извергнется, разрушая всё вокруг и себя заодно. Вдруг в зеркале напротив появляется очередное знакомое лицо, изувеченное звездообразными шрамами, а все остальные отражения вмиг исчезают, замолкая. Саша замирает. — Проявляешь ко мне заботу, а в следующее мгновение совсем забываешь обо мне, — обвиняюще звучит его негромкий голос, — обернись ты раньше, обрати ты на меня хоть каплю своего драгоценного внимания — и ты был бы здесь не один, а со мной. Ты бы смог меня спасти, думай ты не только о себе. Но кому я это говорю, верно? Ты же эгоист. Да ты даже утешал меня только чтобы я не задерживал нас в подвале! Поэт болезненно прикрывает глаза, чувствуя себя обессиленным. — Вов, я… — Ты жестокий! — звучит вдруг детский голос. Саша растерянно обращает свой взгляд на зеркало, видя в отражении подростка с яркими изумрудными глазами и чёрными кудрями. — Что… — Жестокий! — повторяет он. — Что ты со мной сделал? Почему я стал таким?! Я заслуживал лучшего! Ты должен был! Ты обещал мне, что нас все будут любить! А нас никто не любит! Никто! — Это неправда, — терпеливо отвечает Саша самому себе, чувствуя предательскую нарастающую дрожь в руках. — Боже, ты и правда в это веришь! — смеётся ребёнок, появляясь в новом зеркале, прямо рядом с ним. — Испугался настоящего мира и поселился в собственные грёзы, со временем начав принимать их за реальность! Да ты же ещё больший ребёнок, чем я! — Я не… — Жалкий, глупый ребёнок! Вот почему тебя никто не любит! — продолжает он. — Ноешь и никого вокруг себя не видишь! Везде только ты-ты-ты-ты! Самовлюблённый, тупой, высокомерный выскочка! Тебя такого никогда не полюбят! — Хватит! — не выдерживает Поэт и, сорвавшись, ударяет кулаком в зеркало, разбивая его на осколки. Злость и обида продолжают кипеть внутри него, и он наносит удар за ударом, продолжая слышать заливистый детский смех, видеть в сотне мелких отражений своё детское лицо. Он трясётся от злости и слёз, с каждым ударом всё ослабевая, пока наконец не истощается совсем, падая на пол, прижимая окровавленные костяшки к потрескавшимся губам, сдерживая судорожные истерические всхлипы.