офферторий

                                         помню каждый тот момент ночи — грех. мы там были вдвоём. кости.                            серый цвет имеет более пятисот оттенков и тонов, чуть белее, чуть темнее, более холодный или тёплый. чёрный же – без оттенков. чистый ахроматический, цвет бездны и вороньего крыла. точно такой же развивается прахом на ветру, однобортная ряса, заставляя завороженно глядеть, напрягаясь в немом ожидании.       прокуренный голос чуть поодаль, хотя табаком и не пахнет, готовый читать проповеди и нотации, строгий взгляд, перенявший всю тяжесть бренного мира. мешки под глазами, имевшие те самые оттенки серости. руки сложены на груди, костяшками вверх, доминантная аура и спокойствие мёртвых.       сухость чужих губ, заученная речь назубок, бесстрастное лицо и одинокое движение рукой в сторону. шаг за шагом, след за следом. гробовая тишина. лишь ветер колышет чужие волосы, с тем же мраком по цвету, чистая сажа.       необработанный камень величественных стен чуть ли не придавливает к земле, каждый скол и трещина — историческая память. пламенное освещение режет чувствительную сетчатку, бликуя карминовыми мазками, заставляя глаза слезиться. шаги отдаются грузным эхом, рикошетом от высоких потолков.       чужие глаза сверлят пристально, изучают также, каждой мелкой детали внимание уделяя полноценно. серо-болотный с отливом в морёный дуб. хочется сбежать и спрятаться, чтобы взгляд смыть, забыть как страшный сон.       глаза те секретов много знают, живых и мёртвых, хранят их под слоём цепей и замков тяжёлых, пылью многовековой покрытых, охраняя словно цербер в самом пекле. — всю дорогу меня мучил лишь один вопрос, — вполголоса, вкрадчиво, — как Мамай прошёлся по твоей голове, — ироничная ухмылка, чуть косо.       Юля на это брови удивлённо поднимает, тушуется в некотором смущении, рукой зарываясь в плешивые остатки, оттягивая. отвечать не хочется, да и сил попросту нет, хотя это всего-то наблюдательное утверждение.       понимающий хмык со стороны и приглашение за небольшой столик. Чикина садится, спина по струнке прямо, несмотря на навязчивую боль, взгляд куда угодно, но не в небольшое зеркальце, прибитое к однотонной стенке.       чужие руки педантично ощупывают, слегка касаясь кожи и коротких волосков, в мыслях размечивая, высчитывая, подбирая идеальный угол, высчитывая траекторию. некоторое бурчание сзади, скорее, как привычка, и щелчок машинки. совсем тихое жужжание, настолько монотонное, что хочется выстрелить, либо закрыть глаза и уснуть. выбор невелик.       лёгкие движения и всего несколько минут нетрудной работы. длинные пальцы отряхивают остатки, одновременно раскрывая все карты: — добро пожаловать в цитадель проповедничества, советую сильно не выделяться и слушать, что говорят. можешь вставать, я направлю тебя по нужному пути, — улыбка уничтожающая последний шанс на побег.                                                 поворот за лестницу, более широкий коридор, один из главных по расположению. вереница из муравьиных ответвлений, как будто один огромный механизм.       Елизавета ступает уверенно, хватку не теряет, ведёт кругами и старается запутать, но это лишь больное воображение, пункт назначения уже близко.       резное дерево с мелкой инкрустацией, похожей на солому, отворяет собственные двери, пропуская в просторный обитель. переливной витраж с библейским мотивом освещает: глубокий фиолетовый, перетекающий в красный, на контрасте с жёлтым и синим.       простая геометрия цветных стекляшек превращается в развёрнутое действие. витраж же скорбен, мрачен и печален, совсем тускло пропускает свет, передавая местное настроение.       мелкие щели, сквозь которые пробиваются рассветные лучи, создавая причудливые блики, в них же, пыль с таким же танцем. спёртый воздух и повышенная влажность.       чей-то взгляд совсем из-за угла, вороватый, с напряжением, не дай бог заметят. такие обычно у преступников, как первое незаконное. нервный и истеричный, холодной стали от этого мало. пропадает всё. а от волнения потеют ладони.       прямая спина в одеяниях заставляет сжать кулаки посильнее, растрепавшийся хвост пшеничных волос поправить, затянуть потуже, до лёгкой ноющей боли, чтобы хоть как-то отрезветь. челюсти сжаты.       хочется стереть в пыль надменный взгляд и ту же ухмылку, хочется узнать настоящие эмоции, а не встречать каждый раз иллюзию. хочется поскорее в душную темноту, интимность момента, срывающийся шепот и горячие слёзы. не хочется агрессии из-за стыда, неприятия себя и чужого. но по-другому не научили, не умеет.       хочется доверять, чтобы поняли и приняли. тонкое мастерство слушателя — Лиза.       и Кристину это раздражает, бесит до чёртиков и ненависти. что единственный человек, кому смогла показать и открыть, кто понял и принял, слушает без надменности, слушает молча, позволяет раскрыться, впитывая каждую эмоцию. всё это она.       стыд пробирает до самых костей, каждый раз обещает себе — последний. больше такого не будет. и вместе с тем каждый четверг идёт. терпит изучающий взгляд, в иные дни — ухмылку с издёвкой, по ночам слышит хриплый смех, во снах ощущая лёгкий шлейф садовых роз и то самое болото. она утопает, но даже не сопротивляется, медленно погружаясь в пучину.                     на самом деле ее устраивало.              на самом деле ей нравилось.                     остаться незамеченным для цербера — задача непосильная. Кристина проваливает её с треском. ловит взгляд бездны и тонет. голову поднимает, цепляет напыщенную гордость и непоколебимость, а у самой колени готовы опуститься к полу, прямо перед ногами старшей. — сама светлость Елизавета, какая честь, какая радость, что заставило ступить вас на наши земли? — плевок ядом, прямо в окаменелую броню, азартный настрой и дикое ожидание яркой реакции. — ничего, что бы заслуживало твоего внимания, можешь возвращаться обратно, комендантский час всё ещё существует.       серость пренебрежительного отношения, костяшки покрываются кровавой пеленой, на задворках сознания плачь искупления и тёплые прикосновения.       внимание возвращается к новоприбывшей, показательно игнорируя чужие возмущения. колосья белой пшеницы взрываются прямо перед глазами, распускаясь цветами в районе лёгких.       чужие глаза смотрят прямо, печаль и агрессия, бледность голубого спектра, туманная даль. разочарование. такой пленительный коктейль, настолько хорошо ложится на язык.       испуганный вздох разрывает лёгкость видения, а Кристина делает шаг назад. эмоции полыхают и хотят отклик, но приходится потушить, сжать и взять всё под контроль. лишь горькая усмешка и взгляд исподлобья выдаёт.       Лиза отстраняется, рукой указывает на небольшой проход поодаль, инструктируя. ничего лишнего, всё лаконично и строго. свод правил, распорядок дня и сброс ответственности. — раз сна нет, можешь провести экскурсию и рассказать некоторые подробности, но не шастайте дальше позволенного, — шлейф созревших роз меркнет в темноте, оставляя оба потерянных взгляда.       Кристина голову поворачивает, смотрит схоже, изучает, но в глазах азарт и интерес, контрастом с голубыми айсбергами, контрастом с болотной тиной.       взгляд говорит о многом, говорит о скрытых словах и мотивах, передаёт чувства и эмоции. позволяет быть ближе, позволяет быть многословным. — Кристина, можно просто Крис,— вытянутая рука в знак создания коалиции, чуть шершавая от грязной работы. надежда на что-то светлое и долгое.