А ты Набокова читал?

Несколько дней Антон снова избегал меня. Я уже и забыл о просьбе, адресованной ему. Забыл, пока вдруг, посреди дня, вместо одного подростка в квартиру не вошли сразу четверо. Услышав гомон и толкотню, я выглянул в коридор. Трое из них вдруг встали по струнке и притихли, увидев меня, и лишь мой не потерял привычной развязности… — Всё-таки пришли, Антош? — мягко спросил я, заглядывая ему в глаза. — Не потому, что вы попросили, — огрызнулся он. — Эти суки дверь заварили. Я сделал вид, что очень удивлён этому факту. Будто не я несколько дней назад написал на электронную почту жилконторы подробнейшую кляузу о том, что в бесхозном помещении неподалеку от МБОУ СОШ №2 собираются мальчишки, распивают спиртное и мусорят. Стоптав ботинки с ног, Шастун, и не подумав спросить разрешения, шагнул ко мне в комнату, проскользнув вплотную ко мне, и махнул рукой своим друзьям в призывном жесте. Я покорно отступил и пропустил их в дверной проём. — Это Арсений, — буркнул мой кузнечик, бросая на пол у рабочего стола сумку и куртку. — При нём делайте, чё хотите. Но когда мать придёт — только попробуйте что-нибудь выкинуть. Две пары любопытных глаз мигали, уставившись на меня. Лишь уже знакомый Димка сбросил лямку рюкзака и пожал мне руку, сопроводив это сдержанным кивком. Я прокашлялся. — Я… Да, я Арсений. А вы друзья Антона, — спасибо, Капитан Очевидность. — Эм… Давайте познакомимся? — Макар, — первым сделал шаг вперёд тот, что посмелее. Здоровенный детина, совсем чуть-чуть пониже Антона, зато шире раза в два. Я стойко принял его крепкое рукопожатие и натянуто улыбнулся. — Вообще-то, я Илья. Это фамилия у меня Макаров. Но так уж повелось… Он пожал плечами и ушёл прочь, к окну и уже курящему на подоконнике Антону. Остался лишь сутуловатый парень с выразительным горбатым носом и глазами, похожими на истлевшие угольки. — А я Стас, — неловко буркнул он, небрежно сжал мою руку и поспешил за другом. Из рюкзаков извлекли несколько бутылок «Блейзера». Я присел на компьютерный стул и из своего угла комнаты с интересом наблюдал за процессом распития. Ребята расползлись по моей незастеленной постели и пили прямо из горла, передавая тару по кругу. Натянутая атмосфера в комнате никак не рассеивалась, и я чувствовал, что являюсь причиной этому. — Эм… Ребята. А вы не против, если и я с вами выпью? — Против, — резко выплюнул Шастун сквозь зубы, без единого раздумья. — Тут на нас еле-еле хватит. Я закатил глаза и тяжело вздохнул. Придётся достать свою заначку. Наклонился, отодвинул нижний ящик стола и извлёк оттуда запечатанную угловатую бутылку. — А так? Парни заинтересованно приподнялись с кровати, смотря на переливающуюся за стеклом янтарную жидкость. Все, кроме Антона. — Это чё? — Виски. Попробуешь? — Ладно, идёт. Димон, принеси стаканы. «Я помогу» — буркнул я и последовал за Димой. На кухне мы переглянулись у умывальника. Я выразительно посмотрел на него, будто спрашивая: «Ну как? Здорово придумал?» Он усмехнулся и кивнул. — Тоха никогда ещё виски не пробовал. А я ему рассказывал, что пил с отцом. Так что, как бы он ни реагировал сейчас, уверен, в глубине души он в восторге. Довольный собой, я вернулся в комнату с тремя стаканами. Ещё два притащил Димка. Я присел на тахту в полуметре от своего кузнечика, медленно прохрустел металлической крышкой, послеживая за его сдержанно-заинтересованным взглядом, и тут же плеснул напиток в стакан, чтобы протянуть ему. Шастун недоверчиво поднёс его к лицу и принюхался, смешно шевеля курносым носом. Лицо его чуть поморщилось, но он храбро прижался к стеклянной кромке губами и наконец сделал пару крупных глотков. — Кха!.. — тут же закашлялся и скривился он. — Крепко! — Да, Тош. Крепко. Может, не будешь это пить? — я попробовал перехватить стакан, но Антон вцепился в него обеими руками и прижал к груди. — Нет! Я выпью! Он выкрикнул это так отчаянно, что заставил меня поднять руки в примирительном жесте. Я разлил виски в остальные стаканы и, взяв в руки свой, отсалютовал им Диме.

***

К семи вечера мальчишки уже успели изрядно накидаться и даже разбить один стакан. Что совсем не удивительно — это сделал сам Шастун, забравшись с ним на подоконник и особенно резко опрокинув в себя, чтобы опустошить. Пока они валялись на моей кровати бесформенным переплетением рук и ног, я попрятал все бутылки и максимально подготовил комнату к приходу Майи, в том числе вытер небольшое вишнёвое пятно на полу. Когда в прихожей хлопнула входная дверь, я поспешил выйти, чтобы предупредительно объясниться. Как там говорят? «Если драка неизбежна, значит ссать надо в штаны бить надо первым»? — Привет, Арсений… А почему так много обуви и курток? — А… Да… Да Тошины друзья со школы пришли, они у меня все, мы там… Играем?.. Мой голос звучал абсолютно неуверенно. И не совсем трезво. И нервный смешок в конце был совершенно не к месту. — Играете? Компьютер же у Антона в комнате… — Мы… Мы играем в лото! Гуси-лебеди! Глаза Майи округлились, а брови изумлённо приподнялись. Мои зрачки метались по её лицу, пытаясь уловить, насколько убедительной кажется моя ложь. Похоже, вера в то, что я порядочный человек, перевесила несуразность моих бредней. — Понятно… Ну хорошо, развлекайтесь, мальчики. Я пойду отдыхать. Активно покивав и проводив её взглядом, я прилип спиной к межкомнатной двери и тяжело выдохнул. «Спокойно, Арсений… Вроде, пронесло. Теперь возвращайся к парням, приводи их в чувство и распускай по домам.»

***

Когда мне удалось более-менее вытрезвить троих подростков и выгнать их из квартиры, Антон уже отрубился в моей постели. Это ввело меня в ступор, и я размышлял минут десять над тем, что мне следует делать в сложившейся ситуации. Лечь вместе с ним? Не хочется рисковать совершить очередную роковую ошибку. Оставить его у себя, а самому переночевать в его комнате? Этот вариант показался более приемлемым. Далее… Раздеть его и укрыть одеялом или не трогать, бросить, как есть? Его серые спортивные штаны залиты вишнёвым блейзером. Моделируя ситуацию, в которой Майя сначала находит меня в комнате Антона, и я говорю, что тот случайно заснул у меня, я не мог понять, что было бы для нее более неприятным и подозрительным — увидеть после этого сына спящим в грязной, пропахшей алкоголем и дымом одежде, или найти его спящим без одежды вовсе, в одном белье? Учитывая, конечно, самое главное обстоятельство: найдёт она его в моей комнате. Мне удалось обнаружить универсальное решение. Я притащил из комнаты Шастуна его домашний комплект. Это будет максимально правдоподобно: тусовался у меня в комнате, был в домашней одежде, потому что он, естественно, как хороший мальчик, переоделся, придя домой с улицы… Тусовался-тусовался и заснул. Оставалась одна проблема: раздеть этого хорошего мальчика. Точнее, раздеть плохого мальчика, чтобы выставить его хорошим в глазах матери. Я забрался на кровать, перевернул Антона на спину, и, устроившись на коленях между его раздвинутых ног, шумно сглотнул. Он лежал безмятежный и абсолютно уязвимый. Всё, о чём я грезил и мечтал сейчас прямо передо мной, на блюдечке, только руку протяни да сними одежду. И узкие бедра, и плоский живот, и впалая грудь с розовыми ореолами чувствительных сосков, и внутренние стороны худых, долговязых ляжек… Сам факт того, что от них меня не ограждало практически ничего, кроме пары слоев ткани, а также последних остатков моего благочестия и человечности, пробуждал моё звериное нутро. Я зажмурился, заставляя свою грудь дышать размеренно, в тщетных попытках успокоиться и образумиться. А затем потянулся к резинке спортивных штанов. На их место перекочевали шорты. Я натянул их так быстро, как только мог, чуть ли не отворачиваясь, чтобы не пялиться на гульфик дурацких, цветастых боксеров. «Синие в жёлтую звёздочку,» — тем не менее, отметил про себя я, — «Что-то новое.» То же я проделал с толстовкой, заменив её на домашнюю футболку, и, набросив на Антона одеяло, практически выбежал из собственной комнаты. Это была маленькая победа. Победа человеческой личности над животным влечением. Разума над плотью. Белых над чёрными. Ангела над гаденьким чертёнком. Я вошёл в комнату Шастуна и рухнул на его кровать. Пьянящий и одновременно уже ненавистный мне, мучительный запах тут же ударил в нос, исходящий от каждого предмета, окружающего меня: простыни, подушки и одеяла, дакимакуры с аниме-персонажем, блядского томика манги под матрасом. Именно его я выудил, поудобнее укладываясь на спину, и открыл самую середину, тут же погружаясь в запутанные, но весьма детализированные порнографические картинки. Еще пара мгновений — и вот моя рука уже под резинкой трусов, и бёдра толкаются ей навстречу, и я так ярко, так живо представляю себе, что верхом на мне — он, и что он ёрзает, погрузив внутрь себя, приняв на всю длину мой изнывающий от напряжения, готовый взорваться в любую секунду, член. И что он стонет, сладко-сладко, выгибаясь и демонстрируя свою молочную, бархатную грудь, к которой я упрямо тянусь, чтобы припасть губами, чтобы поймать ускользающие горошинки торчащих от возбуждения сосков. Я спускаю быстро, но невероятно обильно и спазматически, сгибаюсь пополам, содрогаясь всем телом. Пачкаю семенем и без того влажное нижнее бельё, лобок и совсем немного — подол футболки. После меня хватает только на то, чтобы неуклюже и небрежно скрыть следы преступления: запихнуть комикс куда подальше; дотянуться до коробки с салфетками, задвинутой в пространство под кроватью на такую глубину, чтобы скрыть от постороннего, неосведомленного взгляда, но при этом можно было легко достать; не вставая с постели, вытереть себя и сунуть промокшую, скомканную бумажку поглубже в карман домашних штанов. А потом я отрубаюсь, и дальше только тишина, темнота и пустота.

***

Утром я проснулся оттого, что меня треплют за плечо. Конечно же, это была мать Шастуна. Она растерянно на меня смотрела, будто уже выжидая объяснений, хотя я даже глаза ещё толком не успел разлепить. — Арс, почему вы поменялись? В своих кроватях не спится, что ли? — Мгхм-м-м… — промычал я в ответ что-то нечленораздельное и медленно поднялся, словно упырь из гробницы. С трудом проморгался тяжёлыми веками, сглатывая пересохшим горлом. Ощущение в гортани было такое, будто я съел перед сном пару килограмм песка, и за ночь он вытянул из меня всю влагу. — Он уснул у меня в кровати, — раздражённо пробурчал я, спуская на пол ступни. — Я не хотел будить. Решил, что переночую тут. — Совсем уже офигели… Бардак какой-то. А почему осколки в урне, кто стакан разбил? Зачем вообще их было брать? — Ну ребят же много было… Колу пили. Я решил, что надо хоть стаканы им дать. А то что они будут, с одной бутылки пить, слюнями обмениваться? Димка разбил случайно. Сегодня лгать у меня получалось явно более складно, чем вчера. Майя тяжело вздохнула, закатив глаза. — Ваши эти посиделки… Хоть пластиковые стаканчики купите в следующий раз, а. Всю посуду мне перебьёте. — Хорошо, Май. Я позабочусь об этом, — я усмехнулся, вставая с постели и потягиваясь. — Ну, ты иди. Я Антона сам разбужу сейчас. Антона будить было уже не нужно. Он стоял в дверном проёме, сонный, взъерошенный и невдупляющий. Мама, проходя мимо него в коридор, чмокнула его в помятую подушкой щеку, забавно потянувшись и встав на носочки. Странно было осознавать, что эта миниатюрная барышня когда-то породила на свет нечто, оказавшееся теперь на голову выше неё. Но, если быть честным, жуть как захотелось звонко и благодарно расцеловать её в обе щеки за то, что в течение долгих девяти месяцев она заботливо вынашивала моего мальчика под сердцем, а ещё пятнадцать лет после — обеспечивала всем необходимым, растила и воспитывала этот комнатный цветочек. Но случая и возможности мне не представилось. Майя ушла на работу, быстро закончив сборы и крикнув нам что-то из коридора на прощание. — Доброе утро, Тош, — заговорил я, лишь после того, как услышал хлопок входной двери и щелчки замка. — Как ты себя чувствуешь? Ты много выпил вчера… Шастун, уже явно взбодрившийся и протрезвевший, скрестил руки на груди. Один в один, как Майя, когда была чем-то неудовлетворена. — Вы чё, у меня в кровати спали? — Ну… Да. Подумаешь, переночевал тут. Ты вот в моей спал. Было бы лучше, если бы я лёг с тобой? Я ухмыльнулся, подходя к нему ближе и заглядывая в глаза. Меня всегда раззадоривало, когда он становился таким недовольным, раздражался, злился… — Нет, не лучше! — он тут же отскочил подальше, стукаясь затылком и холкой о дверной косяк, а затем прошмыгнул мимо меня вглубь комнаты. — Ну вот и славно, — я добродушно, мирно улыбнулся ему и отправился на кухню, чтобы совершить непреложный утренний ритуал: яичница с помидорами и чай для Антона, кофе — для меня. Я никогда не любил плотных завтраков, до полудня кусок в горло не лез. Через минут десять Антон примчался на кухню, задыхаясь от возмущения и громко сопя. Кажется, его сюда привел отнюдь не запах шкворчащей на сковороде глазуньи. — Вы охуели?! — в руках он держал комикс и смятую в комок салфетку, которая, видимо, выпала у меня из кармана, пока я дрых. — Вы… Вы взяли мой комикс… И в моей кровати… Пиздец! — Тош, послушай, ты всё не так понял… — я пытался оправдаться, честно говоря, немного обескураженный тем фактом, что мальчишка, по сути, сжимает сейчас в кулачке мою сперму. Впитавшуюся и высохшую, да, но всё же… Он, в свою очередь, никак не унимался и продолжал возмущенно перекрикивать меня, словно назойливое радио в такси. Спустя пару минут этого непрекращающегося гула я не выдержал, развернул его к себе спиной и толкнул к холодильнику, зажимая рукой незатыкающийся рот и тут же получая укус в перепонку между большим и указательным пальцами. В ответ я лишь зашипел и впечатал хрупкое тело в дверцу всей массой своего собственного, заставив попадать добрую половину магнитиков, прилепленных к ней. Тошка замычал, а я тяжело и сипло дышал, пахом нащупав тепло его тощей задницы и мгновенно заводясь. — А теперь заткнись и слушай, сука. Наверняка сам оставил там эту обконченную салфетку, когда дрочил в последний раз. А теперь пытаешься мне приписать то, чего я не делал. Скажи честно, нравится меня выводить, а? Или тебе так сильно хочется думать, будто я действительно мастурбировал и кончил в твоей постели? Так хочется, что аж каждую мелочь подгоняешь под свои мерзенькие фантазии, м?.. — Я, вообще-то, за собой убираю! — выплюнул Шастун, когда я разжал руку и устроил её на выгнутой, тонкой шее, массируя и чуть сдавливая. — Прекрасно. Какой хороший мальчик… Я тоже… Обычно. Но в этот раз салфетка вывалилась из кармана, пока я спал, — я вплотную прижался ртом к его коралловому уху, обжигая и опаляя сбившимся, чуть сиплым дыханием. Кровь так крепко прилила и ударила в обе головы, что я резко решил поставить свою тактику с ног на уши, а может даже и раком. — Да, я дрочил. Доволен? Про тебя думал. Представлял, как трахаю тебя. Как ты скачешь на мне, словно шлюха последняя, и внутри себя меня зажимаешь, только бы не выскользнул. И там у тебя узко-узко… Тесно, как в метро в час-пик, и жарко, как в бане. Хрипло прорыкивая это ему на ушко, я невольно (вольно.) притёрся к ягодицам, скрытым мешковатыми шортами, затесался между ними, уже успевший затвердеть, словно скала. И с наслаждением отметил, как тело Антона подрагивало в такт моим движениям и ударениям в словах, а мышцы мягкого места засокращались и поджались. Переведя руку вперёд и скользнув вниз по плоскости мятой футболки к самому паху, я сделал ещё одно открытие, которое не могло не обрадовать и не взбудоражить меня: у мальчишки встал. Я нащупал пальцами выпирающий бугорок под двумя слоями одежды и крепко ухватился за него, разминая в ладони и вышибая жалобный, гортанный стон, отдающийся вибрацией в пальцы другой моей руки. — А тебе явно нравится это, Тошенька… — на выдохе просипел я, ныряя носом в разгоряченное местечко за ухом, вдыхая душистый запах и потираясь о тонкую, нежную кожицу. — Признай, ты ведь тоже хотел бы… Хотел бы, чтобы я овладел тобою, безраздельно, целиком и полностью. Маленький извращенец… Грязный, порочный кузнечик. Мой. Я почувствовал, как небольшое адамово яблоко подскочило в нервном глотке, а затем тут же опустилось на место, и словил его большим и указательным пальцами, чтобы подвигать из стороны в сторону и услышать тихое похрустывание хрящевой ткани. Шастун чуть закашлялся, снова сглатывая и тем самым заставляя его выскользнуть из моей хватки. Тогда я просто обнял его трогательное горлышко ладонью, надавливая на местечки прямо под уголками нижней челюсти, в которых, когда мальчишка простывал, наверняка выступали и набухали фасолины лимфоузлов. — Н-… Нет… — хрипнул он, стискивая зубы и зажимая между собой внутренние стороны худеньких бёдер, будто это могло спасти его от моих беспощадных касаний. Глупенький несмышлёныш… Я лишь сильнее смял совсем отвердевший ствол через складку шорт и сделал несколько поступательных движений вниз, представляя, как крайняя плоть скатывается и полностью обнажает налитую, гладкую, пунцовую головку, похожую на особо крупную и спелую ягоду черешни. Мой рот сам собой наполнился слюной и я, перегнав её по плоскости языка, всё же сглотнул. — Пре… Прекратите! Антон заскулил, как побитый щеночек и стукнулся лбом в прохладную поверхность, заставляя ещё парочку магнитиков, сорвавшись с металла дверцы, полететь на пол. А я уже не мог остановиться. Хлипкий мостик через пропасть, которую я преодолел, прижав юное создание к этому блядскому холодильнику, оборвался и рухнул вниз в тот момент, когда моя ладонь почувствовала чужое возбуждение и схватилась за него. Я мокро и по-дурному мазнул по холке и покрытому испариной курчавому затылку широким языком, как последняя псина, и принялся вылизывать, ласкать напряжённым кончиком, выводя буквы по нежной коже и бархатистому пушку. Буква «А» и буква «Ш», буква «Н» и буква «Т»… Многократная, длящаяся «О» без начала и конца. Всё перепутал и перемешал. Вкус оказался именно таким, как я представлял: кисло-сладкий яблочный сок из того самого стакана, разбитого вчера Шастуном. — Умоляю… Пожалуйста… Хватит… — тот всё не унимался и измученно хныкал. Ему было невдомёк, что эта сладкоголосость только сильнее распаляла меня, заставляла кровь в жилах закипать и бурлить, стремясь, однако, в одну конкретную точку моего тела, в один конкретный орган. — Я не хочу… Так… Прошу!.. Я лишь зарычал, впиваясь зубами в выступающий на холке острый позвонок. Окончательно забыв об осторожности и оставляя чёткие, синеватые впадины, я получил в награду рваный вскрик и очередной скулёж. Очень скоро мне снова стало мало. Мало реакций, мало тактильных ощущений, мало раскалённости. Преступно мало, и эта нехватка вынудила меня всё же прорваться под обе резинки, плотно облегающие низ живота, и, скользнув по гладковыбритому лобку, (какой же ты лицемерный и грязный мальчишка, Антон! Как давно ты начал избавлять свои прелести от волосков в ожидании меня? О, моя сладость, они бы совсем не отпугнули меня…) обхватить Шастуновское естество в самом обнажённом виде из возможных. Прочувствовав его чуть ли не обжигающий жар, пульсацию и предельную твердость, я закатил глаза под опущенными веками, тычась собственным стояком куда-то под зажатые, не пропускающие меня промеж себя ягодицы, и рокотливо простонал. Клянусь, я готов был спустить прямо в эту секунду, только лишь оттого, как рельефно выступали гибкие венки под тоненькой кожей, и как подвижно заскользила та по всей длине ствола, когда я медленно и тягуче провел рукой вниз. Я тут же прижал к оголившейся головке большой палец и, растерев по ней крупную каплю предэякулята (Господи, как же хочется попробовать на вкус!), напористо надавил на неё, вырывая из горла Антона протяжное, плаксивое хныканье с истерическими, надрывными нотками, а затем заскользил по крошечному углублению уретры, надеясь получить от неё ещё немного вожделенной жидкости. Его бедра задёргались и он завыл, как волчонок, костляво, хотя и вряд ли специально толкая меня задницей, а я тут же врезался в неё в ответ лобком, словно давая сдачи. — Угомонись! — рявкнул я, прикусывая край уха, по цвету напоминавшего уже не кораллы, а малиновое варенье. И, в отместку, крепко, грубо и размашисто стал насаживать на подрагивающий член свой кулак, до того сужая отверстие, что тот с трудом протискивался в него. Я вслушивался в судорожное пыхтение, нелепое, неумелое рычание и всхлипывания, состредотачиваясь на каждом сокращении мышц напряжённого тельца, на каждом выгибании спины, на каждом подкашивании коленок. Шастун еле держался на худеньких ногах, и вскоре они затряслись вместе с узкими, зажатыми бедрами, затряслись так интенсивно, что на секунду мне стало не по себе и это немного отрезвило меня. С ним всё в порядке? Ему что, плохо?.. Однако в следующее мгновение я и думать об этом забыл: ствол в моей руке заизгибался и запульсировал пуще прежнего, мальчишка выгнулся, вытянулся звенящей гитарной струной и протяжно взвыл до осипения, а по моим фалангам потекла горячая, немного вязкая жидкость, скатываясь в щели между пальцев. Я оцепенел, ощущая, как она почти обжигает мою кожу. Антон, почуяв замешательство, кое-как отдышался пересохшим ртом, выдернул моё запястье из-под резинки белья и, извернувшись, пулей вылетел из кухни, тут же хлопая дверью в свою комнату и запираясь на защёлку. А я упёрся немигающим взглядом во влажную ладонь, на которой медленно остывали подтёки негустой, немного водянистой, молочной спермы. Кажется, лишь через минуту я вспомнил, как правильно дышать. И, прижав руку к лицу, размазал по нему эякулят, языком ныряя в ложбинки между пальцами и жадно собирая его с перепонок. Вкусно. Невыносимо вкусно. Настолько, что вкусовые рецепторы изнывают и покалываются от удовольствия, а я жмурюсь и чуть ли не мычу в голос, вылизывая все дочиста, до последнего мазка и развода. Блять, как же вкусно. Но предательски, до дрожи в поджилках мало.

***

Весь оставшийся день я маялся в состоянии какого-то лихорадочного помешательства на случившемся с утра. Стоны Шастуна то и дело звенели в ушах, запахи — застряли в пазухах носа, вкусы — навязчиво прилипли к нёбу, въелись в поверхность языка. Не помог ни горячий, стерилизующий душ, в котором я попытался отмыться от следов преступления, ни двухразовая мастурбация в нём, ни почти получасовая чистка полости рта, приведшая к мятно-кровавым плевкам на ободке раковины и саднящим дёснам, ни полная смена одежды. Я, честное слово, пытался сосредоточиться на написании очередного заказного диплома, утыкался глазами в экран ноутбука, вчитывался в уже напечатанные строчки, вникал, но мысли снова утекали совершенно в другое русло, словно дикий ручей. К измученному скулежу Антона, к его ссутуленному, обкусанному и излизанному мною затылку, и к моей ладони, залитой молоденьким, еще совсем бледным семенем. Кончилось это всё ещё одним актом онанизма, во время которого я, откинувшись на спинку компьютерного кресла и широко разведя колени, представлял, что настойчиво и грубо прижимаю к своему паху кудрявую, русую голову, путаясь пальцами в волосах и крепко сжимая их в кулаке. Наталкиваю на член жаркий, податливый рот, вынуждая своего кузнечика судорожно давиться и задыхаться, елозить очаровательной, чуть сопливой курносостью по дорожке тёмных волос на лобке, но продолжать заглатывать массивную головку. Я как наяву слышал эти пошлые, сдавленные звуки, эхом раздающиеся где-то внутри моей черепной коробки, и видел измождённое лицо мальчишки у своих ног в самых волнующих подробностях: выпуклые красные глаза, закатывающиеся, как бильярдные шары в лунку; ярко-зелёные от солёной влаги радужки, почти перекрытые расширенным, бездонным зрачком; слипшиеся ресницы. И слюна, которая, от невозможности быть проглоченной, стекает по бледному, нежному, гладкому подбородку. Совершенное произведение искусства… Или моей больной фантазии. Переживая оргазм, поглощённый этими яркими образами, вышибающими последние остатки благоразумия, я выгнулся так, что крепление спинки опасно затрещало. Воображаемый Шастун из последних сил и стараний покорно глотал моё семя, не выпуская изо рта сокращающегося ствола, а я при этом, ухватившись за торчащие уши обеими руками, удерживал его и подавался бёдрами навстречу, хотя тот и так, кажется, не собирался никуда отстраняться. Лишь через пару минут после извержения, когда спазмы удовольствия ослабли, а пелена с моих глаз спала, передо мной предстала довольно прозаичненькая картина: мой саднящий от переизбытка мастурбации, обмякающий орган, стиснутый в подрагивающем кулаке, нервно подскакивающее в приступе тремора колено и обильные брызги спермы, впитывающиеся в ткань чистенькой, надетой всего несколько часов назад, чёрной футболки, прилипающей к ещё вздымающемуся животу. Я зажмурился, запрокинув голову в горькой усмешке, и, не без иронии и самодовольства, подумал, что настоящий Антон, скорее всего, захлебнулся бы от такого окончания. Как хорошо, что это всего лишь моё воспалённое воображение. Как хорошо.

***

Он выполз из своего убежища лишь глубоким вечером, когда в квартире нас снова стало трое, а не двое. Сквозь дверной проем кухни я мельком разглядел, как долговязый, тоненький силуэт в каком-то балахоне прошатался по коридору в сторону санузла, и это заставило меня на пару секунд замолкнуть в разговоре с Майей, а затем преувеличенно громко хохотнуть, как бы в довершение своей предыдущей, полуоконченной и скомканной реплики. Я мигом забыл, о чем мы с ней беседовали последние полчаса и обратился в слух, ожидая, когда раздастся шум воды, сливающейся из бачка унитаза. Сразу за ним последовал коротенький стук стульчака, и я тут же окликнул мальчишку: — Антош! — я вообразил, как тот притихает, услышав мой голос, и замирает у раковины, остановив руку на полпути к хромированной рычагу крана. — Подойди к нам, пожалуйста! Я отчего-то был уверен, что он не посмеет не подчиниться. Хотя любой здравомыслящий парень на его месте вбежал бы в кухню, но лишь для того, чтобы закричать: «Мать, гони его нахуй из дома, этот ебанат до меня домогается!» А ещё вдобавок хорошенько врезать мне по морде. Любой, но не Шастун. Тот лишь негромко, ворчливо отозвался, и в его бубнеже я едва смог разобрать что-то походящее на «ща, руки помою». Он вошёл в кухню, обтирая мокрые ладошки о штанины, чуть сжимая ткань в кулаке и оттягивая её. Я наконец смог внимательно рассмотреть его спустя долгие часы затворничества и пряток. И сразу обратил внимание, что на нём, как и на мне, не осталось ни одной утренней вещи. Полностью переоделся, вплоть до носков, закрывающих костлявые щиколотки. Вместо разноцветных звёздочек их теперь обнимали белые полоски на красном фоне. Или красные на белом? — Тебе что, холодно? — спросил я, кивая на его покрытую капюшоном голову. Зачем-то потянулся к батарее за спинкой своего стула и принялся её ощупывать, хотя прекрасно знал, что температура её сравнима с кипятком в приготовленном для меня адском котле. Неужели он прячет следы моих зубов на холке, чтобы Майя не увидела? Но зачем?.. Ведь если бы она заметила, точно появился бы повод раскрыть все карты и рассказать ей, кто я на самом деле такой. — Да, я что-то замерзаю… — мой кузнечик, зябко поежившись, ухватился за концы шнурка на шее и потянул их вниз, потуже затягивая на голове капюшон. Прекрасные актерские задатки. Антон, какого черта? — В школу тоже так пойдешь? — подлил я масла в огонь, не удержавшись, слегка выгибая бровь. — Или наденешь водолазку?.. Шастун фыркнул и я заметил на губах, виднеющихся из-под капюшона, с трудом сдерживаемую нервную ухмылочку. — Надену и это, и водолазку. Уж очень шею продувает. Он вдруг схватил мою вилку, склонился над столом и, сосредоточившись, почему-то, на моей тарелке, старательно наколол штук шесть макаронин-бантиков на острые зубцы, провел по дну, собирая юшку от салата и оливковое масло. Отправил это всё в рот, закусил несколькими кусочками огурца и салатным листом, прожевал, проглотил и облизнулся, а потом вдруг выбежал из кухни. — Антон! — крикнула ему в след недовольная Майя. — Это ещё что за поведение?! В моей голове застыл тот же самый вопрос. Я замер секунд на десять, уставившись в дверной проём, где только что исчезла его занавешенная балахоном спина. Зачем этот спектакль? Почему ты просто не расскажешь обо всём матери?

Почему ты хранишь наш секрет, Антон?