Первое, что я увижу в новом году...

      Дни тянулись мучительно долго.       Цифры в календаре менялись и менялись, но Корекиё не покидало ощущение, что его маленькая трагедия была с ним куда больше, чем всего пару месяцев. Но надо было привыкать к его новому образу жизни.       К счастью, ему в старшей школе оставаться было ещё минимум год — минус тревога насчёт сдачи государственных экзаменов. Тут ещё можно было извернуться, объяснить ситуацию учителям — Шингуджи у них был любимчиком — и придумать, как он будет усваивать программу. Без родителей, конечно, это оказалось бы труднее, дома их не будет ещё долго, но выкрутиться он точно мог.       Но это не отменяло других проблем.       Надо научиться обслуживать себя, ведь сестра оставила его и помогать не стала.       Корекиё вполне умел содержать дом в чистоте, готовить, стирать — он заранее готовился ко взрослой жизни в общежитии. Однако, лишившись зрения, он понял: ему нужно было учиться заново не только всем домашним делам, но и ориентироваться в пространстве — чтобы просто передвигаться по дому, не собирая все шишки и не угробив себя в процессе.       И это, безусловно, получалось. Не так быстро, но прогресс был.       Шишек становилось меньше, синяков — тоже.       Всё шло своим чередом.

***

      — Добрый вечер, Шингуджи-кун! — слышалось с улицы, влетало в окна с тёплым ветром, колыхавшим занавески.       — Добрый вечер, Амами-сан, — приветливо ему отвечал Корекиё, приоткрывав окно и запускав домой нежные звуки его голоса.       Рантаро здоровался с ним каждый день, возвращаясь с подработки. Пусть его сосед после потери зрения так и не вылезал из дома, но было приятно хотя бы слышать его голос: значит, он всё ещё жив. Улыбку на лице Шингуджи с тех пор Амами не видел, но изредка уголки губ фольклориста слегка приподнимались, и тогда путешественник был вне себя от счастья.       Жёлтые лучи, пронзавшие квартиру, не приносили радости, но Корекиё хотя бы был спокоен. Спокоен он был ещё и потому, что Рантаро снова с ним поздоровался.       Но стоило лучам окраситься в красный, а затем и вовсе пропасть, уступив место голубому мраку, на него, как подступающий шторм, нападала тоска. В глазах всё меркло, погружалось в синюю бездну, и даже белые пятна от лунного света на каждой поверхности не стирали чернеющую пустоту.       Лампочки включать стало бесполезным. А зачем? Чем помог бы этот свет?       К чему теперь ему, слепому, искусственное солнце, если он его не видит?       Корекиё вечером начал запираться в спальне и лежать, иногда с включённой на фоне музыкой, иногда — без неё. Струящиеся по воздуху мелодии редко перебивали нарастающую тревогу. В комнате становилось всё темнее, дышать было всё тяжелее — и, как казалось порой ему, всё бессмысленнее.       Что он представлял в синей пустоте?       Корекиё чувствовал холод — он разливался по коже, как студёная родниковая вода. И с каждым новым потоком мысли вода начинала бурлить, собиралась в пузыри и вскипала. Тело не бросало в жар, но холодный пот струился по лбу, по шее, по спине, от него холодели конечности.       Он сжимал длинными костлявыми пальцами свои вспотевшие и леденеющие руки, прижимал к груди и пытался ладонями прочувствовать пульс.       Перед его глазами появлялось нечто.       Нечто изуродованное, неземное — и его голова, туловище и конечности лишь отдалённо напоминали человеческие. Всё тело этого существа покорёжено ожогами — проще было бы сказать, что само это существо и представляло собой сплошной ожог. Кожа его краснела всё сильнее. Густые, длинные чёрные волосы с трудом закрывали лицо — и из-под них неестественным жёлтым светом горели глаза.       Существо нависало над Корекиё, оградив его длинными руками и ногами от остального мира.       Это существо — единственное, что Шингуджи мог видеть своими глазами.       Это был он сам.       Каждую ночь Корекиё засыпал со слезами в уголках глаз.       Каждую ночь он видел существо перед собой — это то, каким он видел себя во время казни: сплошным ожогом, куском разварившегося мяса, потерявшим свой человеческий облик.       Каждую ночь он засыпал с желанием не проснуться утром.       И каждое утро Корекиё просыпался, открывая глаза, но снова ничего не видя перед собой.

***

      Кошмар не пропадал, сколько бы недель ни прошло, но Шингуджи твердил себе: надо продолжать жить. Ради чего, конечно, он всё ещё не понимал, но жить надо было.       Уже прошло несколько месяцев после того, как фольклорист потерял зрение, но он не покидал свой дом.       Рантаро помог установить в телефон Корекиё голосового ассистента: программу настроили под его голос, после нескольких калибровок оба парня начали работать с ним.       Жизнь Шингуджи стала куда проще: ему не приходилось вылезать на улицу — достаточно заказать доставку на дом, создавать новые записи тоже стало легче — Амами помог настроить и голосовой ввод, музыку и подкасты он тоже включал одним своим голосом.       Но это не отменяло того, что Корекиё не покидал дом.       В этом коконе ему было комфортно и тепло — мир снаружи оказался слишком жесток.       Рантаро, конечно, видел это, но как вытащить раненого воронёнка — так фольклориста называла матушка Амами — он не знал. Родительница предложила вытаскивать на прогулки.       — Шингуджи-кун! — снова звучал этот нежный голос, доносился из окна.       — Амами-сан? — Корекиё прислонялся к стеклу, опирался на подоконник и слабо улыбался. — Доброе утро.       — Можно к тебе?       — Да, одно мгновение.       Шингуджи открыл дверь своему другу. Амами разулся и аккуратно провёл руками по плечам фольклориста, когда тот приблизился к нему. Мельком Рантаро посмотрел в глаза Корекиё: там всё так же был пустой взгляд.       — Ты сегодня не на подработке? — юноша заправил свою выскочившую из хвоста чёрную прядь. — Просто ты так рано сегодня пришёл…       — Да, у меня выходной, и я как раз хотел провести с тобой время. Ты не против?       — Нет, конечно, я никогда не против.       Рантаро помог приготовить зелёный чай — последние месяцы, чтобы обезопасить себя от ожогов паром и кипятком, Корекиё пользовался кофемашиной — и поставил перед ним. Шингуджи не видел саму кружку, но отчётливый звук керамики чуть дальше и ниже носа дал понять расположение чашки. Он аккуратно коснулся её, обвил тонкими пальцами и приставил губы к краю, сделав небольшой глоток. Тепло разлилось по горлу.       — Спасибо, Амами-сан, — мягко улыбнулся фольклорист.       Путешественник только тихо засмеялся. Эта нежная улыбка для него — лучше тысяч слов благодарности.       — А ты чего не пьёшь? — слепец, не слыша рядом с собой хлюпанья чаем, удивился и попробовал повернуть голову в сторону Амами.       — Я дома попил.       Рантаро не сводил глаз с того, с каким спокойствием Корекиё пьёт чай. Он и до потери зрения был тихим ребёнком, но сейчас — тише воды, ниже травы. Глаза Шингуджи сомкнуты: нет никакого смысла их открывать, если ты ими ничего не увидишь — и потому все свои чувства он направлял на то, чтобы ощутить вкус и аромат чая.       — Ты не хочешь погулять? — как будто невзначай проронил Амами. — Ты почти не выходишь на улицу…       — Зато я проветриваю каждый день по несколько раз, — с едва заметным раздражением ответил собеседник, делая ещё один глоток.       — Да на улице так хорошо! — Рантаро пытался переубедить его. — Воздух свежий, ветер приятный!       Отставив чашку с чаинками на дне, Корекиё встал из-за стола и направился к окну.       Там, вне сотен тысяч бетонных коробок по всему городу, и правда хорошо. За окнами царили первые осенние дни — в них ещё осталось немного лета и теплота его долгих вечеров. До масштабных листопадов ещё нескоро — и любование раскрасневшимся клёном, которое всегда обожал Корекиё, тоже впереди; на изумрудных кронах деревьев только начинали появляться жёлтые, словно старинные золотые монеты, листья. Солнце всё такое же жаркое, пусть и из-за близости к зиме оно постепенно теряло свой грев. Сквозь закрытые веки лился янтарный свет — и кожа век, просвечиваемая им, изнутри слегка краснела.       Корекиё открыл окно настежь: лёгкий ветер дохнул в его бледные щёки и скулы, развеял его длинные волосы. Поток воздуха слегка усилился, и пряди взорвались, а отдельные волоски лезли в лицо. Как обладателю подобной шевелюры, Шингуджи терпеть не мог такие мгновения — но сейчас он лишь тихо засмеялся, и Амами почти не слышал его голос.       Какой чудесный снаружи был день!..       — Тогда ты будешь рядом? — Корекиё обернулся к столу, где сидел его верный друг. — Я хотел бы гулять с тобой, когда у тебя будет время.       Рантаро тут же подскочил к нему и бросился на шею.       — А-Амами-сан!       Парень завис на его шее, опираясь на высокую спину. Затем, с кучей слов извинений, Рантаро обнял Корекиё мягче, прижимая к груди его широкие плечи. Над ухом юноша услышал звонкий, заливистый смех.       — Тогда собирайся и пошли! — кажется, Амами был вне себя от радости.       Это был один из первых дней, когда оба друга выбрались на улицу, чтобы просто погулять. Это была первая их осень после маленькой трагедии. Это были первые шаги Шингуджи, которые он совершил, впервые за долгое время покинув свой хрупкий и одинокий кокон.       По тротуару раздавались топот кроссовок, глухие звуки низких каблуков и стук длинной, под стать владельцу, трости. Задорные разговоры и беззаботные голоса разливались вдоль улиц — иногда они становились слишком громкими, и, когда ребятам случайные прохожие делали замечание, затишье длилось совсем недолго. Когда же темы для бесед заканчивались, они находили новые — либо молчали, наблюдая за движением окружающего их мира.       Когда же из дома Амами послышался голос его мамы, им пришлось разойтись.       — Завтра ещё погуляем? — будто ожидая обещание, прощался Рантаро и крепко сжимал руки друга.       — Конечно, — нежно и спокойно отвечал ему Корекиё, чувствуя, как горели его руки от рук Амами.       Дома Шингуджи ждало несколько привычных ритуалов: лёгкий ужин из овощного салата и карри без мяса, пара упражнений с учебником для незрячих, водные процедуры.       Ноги болели и тяжелели, словно прошёл марафон — идея Рантаро о пересечении всей Акихабары даже для среднестатистического японца показалась бы безумием, а он на это даже согласился!       Ложась в постель, Корекиё всё ещё боялся закрыть глаза.       Один только страх порождал то существо, которое он наблюдал каждую ночь.       Но усталость только способствовала тому, что организм, словно найдя рубильник, благодаря которому каждый человек бодрствовал в течение дня, опустил его — и юноша, сам того не заметив, провалился в глубокий сон.       И никакие кошмары больше не касались Корекиё.       Похоже, сегодня был воистину хороший день.