Хозяин

Олег уезжал вечером. На кухне стемнело, но сил, чтобы подняться и зажечь свет, не было. Впрочем, особого смысла в этом — тоже. Сергей сидел на полу, привалившись спиной к закрытой двери и слушая сквозь тонкую фанерную преграду глухие шаги, стук шкафчиков, шорох выдвигаемых ящиков в коридоре. Ржавый свет фонаря заливал кухню, и стоящее за окном дерево отбрасывало на стену причудливые тени. Ветер раскачивал голые ветки, и тени ползали по стене, словно чьи-то тонкие черные пальцы. Сергей крепко сжимал тайком спрятанный кулон, который Олег вчера забыл в ванной. В его руке волчий клык так раскалился, будто был сделан из живой плоти. — Серый, открой, — Олег снова постучал в дверь. — Пожалуйста, давай поговорим. — Вали уже, раз решил, — голос после истерики был слабым, каким-то надтреснутым. Все было уже тысячу раз обговорено. Сперва Сергей приводил целые списки аргументов против — таких логичных и взвешенных, что только дурак не прислушался бы к ним. Потом просил. Запихав гордость поглубже, умолял. Говорил, что не справится один, что не представляет, как жить без него. Но Олег не слушал. О чем же им было после этого говорить? О том, что у Олега проблемы с учебой, он знал давно. Философский факультет тот выбрал почти наугад — как подозревал Сергей, затем лишь только, чтобы избавиться от клейма «тупого». Детдомовское зверье так долго внушало ему это, что Олег и сам поверил, что ни на что, кроме грубых силовых разборок, не годится. С летней сессии он ушел с целой охапкой долгов, но вместо того, чтобы разгрести их, прогуливал пары и просиживал ночи напролет в онлайн-играх. А потом вдруг объявил, что отчислился и собирается служить. Сергей не знал, на кого злиться — на Олега, потому что кто же в здравом уме пойдет в армию; или на себя — потому что Олег, очевидно, не в себе, а он не заметил этого, не помог, не заставил его взяться за ум. Не мог он не думать и о том, что Олег бежит от него. Что согласен оставить все, что они создали, вот так взять — и одним махом разрушить их маленький счастливый мирок. Казалось, что все хорошее, вся настоящая их жизнь так и осталась на берегу безымянной речки где-то под Архангельском — а после все начало рушиться, сыпаться сквозь пальцы. Если бы мог — отдал бы все, чтобы вернуться в тот летний поход, заставить их последнее безмятежное утро застыть в вечности. — Ты знаешь, что я не могу остаться, — проговорил негромко Олег. — Но я обязательно вернусь, обещаю. Сергей молчал. Подтянув колени к груди, сидел и слушал тихие шаги в коридоре, скрежет замка и тяжелый стук входной двери. Тянулись минуты и часы, а черные пальцы ползли по стене, подбираясь прямо к нему. Наконец он поднялся на затекших, одеревеневших ногах и выбрался в коридор. Нашарил выключатель, зажмурился от ударившего по глазам света. В этом холодном резком свете Сергей почувствовал себя выпотрошенной рыбой на прилавке. Голова гудела от слез, мысли слиплись в склизкий комок — за какую не возьмись, не распутаешь. Из их крошечной съемной квартиры словно враз пропало все тепло — оказалось вдруг, что чугунные батареи в октябре совсем не греют, а ветер прорывается сквозь рассохшуюся оконную раму со злобным свистом. Стараясь ни о чем специально не думать, Сергей сосредоточился на поисках домашней кофты — пока не вспомнил, что это был Олегов свитер, и не застыл посреди комнаты, стараясь опять не заплакать. И сколько он ни искал потом, не мог найти ни одной Олеговой вещи, будто их здесь и не было никогда. — Сергей, вы меня слышите?.. Он встрепенулся, будто разбуженный, заерзал в кресле. Мягкая темная кожа скрипнула, отзываясь на движения. Сзади слышался тихий размеренный стук, с которым ползла стрелка антикварных механических часов. — Простите, доктор. Задумался, — Сергей потянулся к стакану с водой, сделал глоток, чтобы потянуть время. — О чем вы говорили? Рубинштейн мягко покачал головой. — Задумываться — это нормально в кабинете психотерапевта. Я просил вас вспомнить, какие события предшествовали вашему расстройству сна. Может, вместе мы обнаружим какие-то закономерности. — Ах да, — Сергей сцепил пальцы, и подняв руки вверх, сладко потянулся. — Простите, доктор, но боюсь, это слишком личное. Есть вещи, которые я не могу рассказать даже вам. Он не настолько наивен, чтобы верить во врачебную этику — даже элитный психотерапевт вполне может сливать информацию о клиентах. Рубинштейн молча сделал пометку в записях. — Что ж… Может, тогда расскажете, что самое страшное для вас в кошмарных снах? —Бессилие, — сразу ответил Сергей. Сегодня ночью он снова тонул. Это не было похоже на замедленное падение — тогда хотя бы знаешь, в какой стороне земля и когда все кончится, здесь же — ни дна, ни поверхности, только мутная зеленоватая толща воды вокруг, и почти уже внутри. Легкие жгло так пронзительно, что хотелось разорвать грудную клетку когтями, чтобы только пустить воздух, сердце стучало громче и громче, отдаваясь эхом в барабанных перепонках. Он греб изо всех сил, но водная толща становилась все гуще и темнее. В скованном сознании яркой, пронзительной, все заглушающей нотой звенела паника, нарастала, пока он не проснулся, хватая ртом воздух и уставившись в темноту спальни. Психиатр опять что-то черкал, деловито кивая, будто уже знал все ответы, а допрос этот так, для приличия. — Какое оно — это бессилие? — спросил он, приняв озабоченный вид. — Что-то — или кто-то — вас сдерживает, подавляет? Вас пугает не то, что с вами в этих снах происходит, а то, что в них действует нечто сильнее вас? Сергей задумался. А ведь в чем-то докторишка был прав — умирать во сне было не так уж и страшно. Пугало то, как безжалостно вода поглощала его, стремясь раздавить и растворить, сделать единым с собой, частью себя. А еще пугало, что какая-то часть его тоже этого жаждала — перестать бороться и позволить воде хлынуть в легкие, заполнить эту мучительную, воющую пустоту, которую оставил после себя единственный близкий ему в этом мире человек. Стать частью чего-то большего в обмен на свою боль — разве это не милосердно? — Сергей, — вкрадчивый голос психиатра вновь вывел его из раздумий. — Я полагаю, что у ваших проблем может быть единый исток. Вы сказали, что вас беспокоят пробелы в памяти и резкие скачки настроения. В такие моменты вы тоже боитесь своего бессилия? Появляется ли у вас снова это ощущение подавленности, утраты контроля? Мысль о том, что убивал не он, а какое-то темное порождение подсознания, была чертовски заманчивой, но Сергей не позволил себе ею увлечься. Нет, он полностью осознавал, что делает, когда выследил того бродягу, вколол седативное и при помощи скальпеля провел его через чудесную метаморфозу от живого к мертвому. Если и было что-то, что толкнуло его убить впервые, а затем повторить это снова и снова, — то это вся та же голодная пустота. Когда в его руках был скальпель, пустота отступала, питаясь творческим экстазом — но быстро возвращалась вновь, прося все большего. Рубинштейн выжидающе смотрел, даже не подозревая, какой ценный образчик для его исследований достался бы ему, будь он хоть чуточку проницательнее. Но увы, доктор, не в этой жизни. — Да как-то сложно сказать, на самом деле, — уклончиво протянул Сергей. Психиатр откинулся на спинку жалобно скрипнувшего кресла, глянул выжидающе поверх очков. Сергей молча уставился в ответ. Отметил про себя, как нелепо смотрится простой медицинский халат поверх костюма за пару тысяч евро. Предполагалось, наверное, что он добавит доктору профессионализма — а добавил только стойкое ощущение фарса от всего происходящего. — Что ж, — произнес Рубинштейн наконец, так и не дождавшись продолжения. — Очень жаль, что вы не хотите быть до конца честным. Боюсь, терапия без этого не сработает. «Черт бы побрал Марго и ее мозгоправов. Чтобы еще хоть раз»... — Доктор, а может, просто пропишете таблетки посерьезнее? Рубинштейн наклонился над столом, сложил пухлые пальцы домиком. — Боюсь, мне так и не удалось докопаться до истинной причины ваших расстройств. Ваши анализы на гормоны и другие показатели, — он сверился с какими-то своими заметками, — в норме. Вы также прошли огромное количество психодиагностических тестов и на каждом показали результаты психически здорового человека. Я не могу поставить вам диагноз, а значит, не могу назначить и лечения. Сергей не сдержал раздраженного вздоха. Ну, он хотя бы попытался. Теперь с чистой совестью можно достать через прикормленных людей снотворное помощнее и жить дальше. Выйдет всяко эффективнее, чем копаться в своих травмах за свои же деньги. — И что же вы предлагаете? — Предлагаю вам взять перерыв, отдохнуть. Возможно, дело в обычном переутомлении и таблетки вам не понадобятся. — Вы, наверное, удивитесь, но сложно отдохнуть, когда ты не можешь сомкнуть глаз. — Думаю, вам нужна перезагрузка, — Рубинштейн достал из кармана связку ключей, открыл ящик в своем массивном дубовом столе и пошарил в нем. — Но не всякое место для этого подойдет. Да и такой искушенный человек, как вы, наверняка уже пресыщен элитными курортами. Поезжайте туда, где при других обстоятельствах никогда бы не оказались. Он извлек на свет и протянул какой-то буклет на плохой бумаге. — «Спас-Прогнанье»? — прочитал Сергей и рассмеялся. — Доктор, вы что, заманиваете меня в секту? Как непрофессионально! — Почему вы так решили? — А как это все еще назвать? — Сергей повертел в руках образчик рекламной печати прямиком из нулевых. Чудотворная икона, заповедные места, ну-ну… — Просто монастырь. Отдохнете от городской суеты, побудете наедине со своими мыслями. Духовные практики, опять же, бывают очень полезными. Если терапия вам не по душе, есть смысл посмотреть в сторону других способов помочь себе. — Забудьте, я в это все не верю. — Главное, что там верят в вас, — психиатр поправил очки и бросил быстрый, почти незаметный взгляд за плечо пациента в сторону часов. — А сейчас, боюсь, наше время истекло. Дайте знать, когда будете готовы продолжить лечение. — Обязательно, доктор. Моя помощница свяжется с вами, — медленно, со снисходительной улыбкой, будто это доктор был сумасшедшим, проговорил Сергей. Он сложил буклет и машинально сунул в карман. Вживую монастырь выглядел так, будто от рекламной фотографии его отделяло несколько веков. Полуразрушенные фасады почти сливались со стеной голых деревьев, обступивших обитель и готовых вернуть утраченную землю обратно лесу. Величественная когда-то церковь рассыпалась на кирпичи, ее купола с облетевшей позолотой торчали в сером небе, открывая взгляду свой металлический скелет. Облезлые, посеревшие монастырские стены щерились черными окошками-бойницами без стекол, кое-где сквозь рыхлую кладку пробивалась пожухлая трава. Мутная вода во рву пузырилась от моросящего дождя, навевавшего скуку. На склоненное над водой дерево опустилась ворона, встряхнулась, распушив промокшие перья, и молча уставилась на гостя. Сергей захлопнул дверцу машины и замер у покосившихся деревянных ворот, растирая замерзшие в тонких кожаных перчатках руки. Несмотря на унылую разруху, он чувствовал здесь необъяснимое спокойствие. Впервые за долгое время жадная пустота стихла, перестала рвать его изнутри когтями, требуя выплеснуть боль. Прожорливая черная тень никуда не исчезла, лишь затаилась у него за спиной, сложив темные крылья и выжидая. Но все же он почему-то был уверен, что сегодня будет спать крепко. — Сергей? — к воротам просеменил худощавый священник. Его черный подрясник нелепо выглядывал из-под огромного дождевика, будто вечернее платье под накидкой. — Отец Илья? — Сергей поднял воротник шерстяного пальто, прячась от падавшей наискось мороси. Помогло незначительно. — Да-да, пойдемте, — священник угодливо склонился и показал на маленькую отдаленную церквушку. Она сохранилась лучше всего остального, но все равно не внушала особого доверия. — Что у вас тут случилось? — поинтересовался Сергей, шагая вслед за священником по разъеденной грязью тропке. — Почему все так запущено? — Так Хозяина давно у нас не было, реставрацию никак не можем закончить, — отец Илья зачем-то снова поклонился. Сергею он напомнил китайских делегатов, которые при любом удобном случае кивают как болванчики. Только у них этикет, а этот, видно, просто привык бить челом перед иконами. По крытой галерее они добрались до маленького храма — единственного оставшегося оплота веры. Здесь было темно и сыро, будто в подвале, и почти так же холодно. Священник скинул дождевик, засуетился у подсвечников, зажигая свечи. Сергей зашагал по каменному полу, кружа перед алтарем. Смотреть здесь было особо не на что — фрески на стенах поблекли до серых разводов, из-под осыпавшейся штукатурки проступал красный кирпич, по углам расползалась плесень. Из украшений — единственная икона Иисуса Христа на рассохшейся доске. Его лик проступал из черноты, озаренный мягким внутренним светом. Сергею показалось, будто Бог смотрит на него из тьмы безвременья, где Тот обитает, смотрит без осуждения, равнодушно и выжидающе. Отец Илья зажег свечи, и огоньки заплясали в огромных черных глазах Христа. Эта темная старая икона без аляповатых рам была потрясающе красива — простой, суровой, даже пугающей красотой. И ей очень шел этот маленький убогий храм с его серыми стенами, покрытыми плесенью. В изукрашенном соборе эта икона померкла бы, потускнела рядом с красочным новоделом, но здесь сияла во всю силу. Кажется, христианство именно таким и задумывалось — свет в окружении нищеты и убожества. Священник стал крутиться рядом, что-то рассказывая про историю монастыря и тяжелые времена, но Сергей отмахнулся от него, желая остаться наедине с красотой. Он запустил руку в карман, достал на ощупь несколько пятитысячных купюр и не глядя сунул отцу Илье пожертвование. — Спаси Господи! — угодливо закивал тот. — Буду за вас молиться! — За меня не надо, не тратьте силы. — Сейчас, — священник скрылся, зашуршал где-то в подсобке, но тут же выскочил снова, протягивая бумажки и карандаш. — Что это? — поморщился Сергей, разглядывая маленькие листки. Они были чистыми, за исключением подписей вверху вычурным «церковнославянским» шрифтом: красной «За здравие» и черной «За упокой». — Это для записок, — пояснил отец Илья. — Вот здесь пишете имена дорогих вам живых людей, а здесь — мертвых. А я буду всех их на службе поминать. — А в чем смысл? — Сергей ткнул в подпись «За упокой». — Им-то уже какая разница? — Знаете, у Бога ведь все живы, — мягко покачал головой священник. Сергей опустился на деревянную скамейку возле окна. Хотел было отмахнуться от всей этой религиозной бредятины, но пустота внутри снова взвилась, впилась с такой силой, что он побоялся не устоять на ногах. Сергей скомкал бумажку с красной подписью, сунул в карман. Оставшийся листок дрожал вслед за его подрагивающими пальцами, витые черные буквы плясали в золотистом блеске свечей. Он вспомнил о другой бумажке с именем покойника — той, что Марго пару дней назад достала из почтового ящика старой квартирки, которую он собирался продать. Там тоже были черные буквы на белом — «военная операция», «Сирия», «исполнял свой долг». Воспоминания вновь больно ударили, выбив из груди весь воздух. Сергей зажмурился, закусив губу, и глубоко вдохнул, отгоняя панику. Не для того он приехал в эту тмутаракань, чтобы продолжать сходить с ума. Он крепко схватил карандаш — руки уже почти не дрожали — и, приложив листок к стене, вывел там единственное имя: «Олег».

***

Олег осторожно ступал по тропке, едва различимой под опавшей желтой хвоей. У него не было ни малейшего представления, куда идти — искать человека в этом лесу, да еще и в одиночку совершенно отчетливо отдавало безумием. Но он просто не мог поступить иначе, узнав, что Лера пропала. Брошенная машина, выбитые дверь и окно, три тела и пистолет на разгромленной кухне сложились для него в пугающую картину. Нина Григорьевна, впрочем, не выказывала особого беспокойства за внучку — но скорее всего, это объяснялось шоком. Ближайший к ним дом пустовал, а соседи подальше слышали только выстрелы и то сомневались — ночью была гроза, и ливень заглушал все звуки. На подсохшей проселочной дороге Олег разобрал цепочку глубоких следов — двое человек пробежали здесь вчера по грязи в сторону леса. Так что все, что ему оставалось — это брести глубже в чащу и молиться о чуде. — Кого-то потерял? — раздался совсем близко знакомый голос. Олег раздвинул мохнатые еловые лапы и шагнул на звук. С веток посыпались дождем крупные ледяные капли. На поваленном дереве сидел, улыбаясь, Серёжа. Он кутался в мешковатый черный свитер явно не по размеру, который сполз с худого плеча, оголив молочно-белую кожу. «Холодно ему, наверное», — подумал было Олег и рухнул на колени. Сил не осталось даже на дальнейшие мысли. — Бедный, бедный мой Волче, — тихо и ласково проговорил Серёжа, опускаясь рядом. — Ну ничего, теперь все будет хорошо. Олег зажмурил глаза, замер, боясь пошевелиться. Сон наяву? Наваждение? Это место все же сломило его, подчинило себе. Надо бы прочитать молитву, осенить себя крестным знамением против прелести бесовских сил — но как он мог защищаться от Серёжи? Вот он, совсем рядом, и запах его волос вплетается в запахи утреннего леса: мокрой земли, мха, прелой хвои. — Но ты же умер, — тихо прошептал Олег, качая головой. Даже если это наваждение — пусть только оно не исчезает. Он не переживет, если Серёжа рассыпется перед ним костьми и пеплом. Пусть лучше это безумие поглотит его целиком, и он навек застрянет в лесу, пытаясь догнать мираж. — Или это я — умер? — набравшись смелости, закончил вопрос Олег. — Какая разница? — прозвучал совсем близко все тот же ласковый голос. — Открой глаза. Посмотри на меня. На щеки легли холодные, тонкие пальцы, мягко приподняли его голову, и Олег подчинился приказу. Прямо перед ним горели янтарным пламенем родные глаза. — Умер ты или воскрес — теперь нет никакой разницы. Если ты жив, жив и я. Если ты мертв — и я тоже. Жизнь и смерть для меня равны. Значит, это их ждет? Не живы и не мертвы, не погибли и не спасены. Второй шанс, лучший мир для тех, кто его заслужил; или вечное проклятие для того, кто не заслуживает даже посмертного покоя? И то и другое одновременно, начало и конец, и все это — в нем. Олегов взгляд блуждал отраженным лучом, выхватывая в видении знакомые детали. Вот дыры на свитере — неровные, с обугленными краями, это он прожег на первом курсе, когда курил пьяным. Олег больше этот свитер не надевал, зато Серёжа полюбил ходить в нем дома. — Единственное, что важно сейчас, — будешь ли ты со мной, — тихо проговорил Серёжа. Олег непонимающе уставился в ответ. Как можно о таком спрашивать? Это все равно что спросить, будет ли он дышать. Взгляд скользнул дальше, остановился на блестящей безделушке на кожаном шнурке. Это был кулон с волчьей головой, единственная вещь, что досталось Олегу от отца. В последний раз он видел этот кулон в то утро, когда Серёжа погиб. Если то утро когда-то было. — Да, — проговорил наконец Олег, видя, что от него ждут ответа. — Да, конечно, я буду с тобой. Серёжа едва заметно выдохнул, улыбнулся. Неужели боялся услышать что-то другое? Холодные губы прижались к Олеговым губам, острые клычки укусили до боли, язык втиснулся в его рот жадно и резко. Но тут Серёжа отстранился, цепкие пальцы скользнули по коже, Олегу за ворот. Он нащупал маленькое серебряное распятие, дернул, притягивая Олега снова к себе, снова впиваясь в его губы. Тонкая серебряная цепочка порвалась, и крестик упал на землю, затерялся в траве. —Ты — мой, и всегда будешь только моим, — улыбнулся Серёжа. — Никак ты не можешь без Хозяина. Сначала детский дом, где мы были собственностью государства. Потом — армия, снова приказы и «так точно». Потом, посмотри-ка, монастырь и Божий раб. Вся твоя жизнь — это поиск Хозяина, Олег. И вот наконец ты его нашел. Он толкает Олега назад, и тот падает в холодную, мокрую от росы траву. Пальцы ложатся под Серёжин — нет, это же его, Олегов, — свитер, на обтянутые тонкой, в мурашках, кожей ребра, скользят ниже. Двое — одна плоть, и больше не понять, где заканчивается твое и начинается чужое. Время смыкается в круг, и времени больше не существует, есть лишь одно бесконечное туманное летнее утро. — А что случилось с Лерой? — не удержался Олег, поглаживая мягкие рыжие волосы, рассыпавшиеся по его груди. — С ней все будет хорошо, — улыбнулся Серёжа. — Если, конечно, не будет посягать на то, что принадлежит мне. И где-то далеко над ними, над лесом, над деревней, над рекой расцвело в прозрачном утреннем воздухе ярко-розовое зарево.