Научи меня хорошему

И сотни лет, — а после — еще сотни, — и сотни войн, и сотни жизней пройти должны, пока ты откроешь все миллионы дверей на пути к своей Вечности. А мне не нужно ждать так долго, творец. Он вытерпит все: соленые запахи, невкусные цвета, горячую тьму и холодный свет. Вытерпит назло, хрустя костями и раздавливая себя самого вновь и вновь, лишь бы дойти до цели своей. Потому что он — сильнее, лучше, мудрее, он — сама Вечность, и время не властно над ним. И плевать, что будет потом. Плевать, что он летит во тьму, ослепленный светом собственной ненависти, плевать, потому что в Бездну кануть может только кто-то жалкий, кто-то смертный, живой, а его жизнь ненастоящая и сам он — ненастоящий. Он не может умереть, потому что не жил никогда. Он вытерпит все: боль в фальшивом, неживом теле, горькую сладость на кончике языка, привкус бессильной мощи и странные соленые капли, сочащиеся из глаз, и, если потребуется, сделает это снова, с особым остервенением и жестокостью. Потому что боль могут чувствовать только живые, а он — не живой. Только вот эту путешественницу он вытерпеть не может, и, выходит, он не терпит само понятие жизни как таковой. Неправильно с одной стороны, но с другой — Вечность — это не про жизнь. Вечность — есть Вечность, и этим все сказано. Понятия жизни и смерти неразлучны по сути своей, а смерть есть прямое противоречие Вечности. Он вытерпит все: невкусные цвета, боль в фальшивом теле, горячую тьму, но не ее. Потому что, вглядываясь в слепящий свет ее души, он почему-то хочет сказать «научи меня хорошему», а это неправильно, это вопиюще отвратительно, это — бельмо на глазу. И сотни лет, — а после — еще сотни, — и сотни войн, и сотни слез пройти должны, прежде чем ты поднимешься по миллионам ступеней на пути к своей Вечности. А мне не нужно столько времени, создатель. Потому что ему нужно лишь убрать это бельмо на глазу. Научи меня хорошему…и плохому тоже можешь. Только…научи. И ради этого он все же вытерпит ее назойливое присутствие, глупые попытки вступить с ним в битву, вытерпит ослепляющий свет ее души и легкие полы платья. И отчаянную ненависть ее он вытерпит тоже. Испей со мною безумной тьмы, и тогда ты поймешь, что я чувствовал. Вдохни соленой морской воды, и ты узнаешь мою боль. Умри — и тогда ты почувствуешь мою Вечность. Только прежде — научи меня хорошему. Он не обижен на весь мир — это весь мир обижен на него, а потому он не чувствует угрызений совести почти, обрушивая на нее могущественный шквал божественной мощи. Она не может быть нежной, не имеет права, потому что нежным может быть только электричество, потрескивающее внутри него. Она не может быть сильной, не имеет права, потому что сильной может быть только его ненависть. И все же…научи меня хорошему. Почему я тебя ненавижу? Первая причина — ты, а вторая — все твои мечты. Которых у меня быть не может, потому что мечты могут быть только у живых, а моя жизнь — ненастоящая. Я никогда не стану таким, как ты. Но…научи меня хорошему, ладно? И я попытаюсь. И молния пушится отчаянно, камень бьется отчаянно, отчаянно его выкрики сотрясают трескучий воздух. Реальность — есть боль. Только вот откуда это знать ему, неживому? Она — бельмо на глазу. Мешает, но стереть больно, и жизнь его, ненастоящая, кажется еще более ненастоящей без этого отвратного сладкого пятна. Впрочем, откуда ему знать, что такое боль? Он слишком давно отказался от этого. Он вытерпит все: соленый цвет, странные капли, сочащиеся из глаз, горячую тьму и холодный свет, и, если надо — сделает это снова, с особым остервенением и жестокостью. Только вот…какой в этом смысл, когда он летит вниз, лишенный всего, что у него было, лишенный собственной ненависти в ослепляющем свете ее души? Он не боится смерти — умереть могут только живые, а он — нет. И боли он не боится, потому что не жил никогда. Тогда почему же ему так страшно и больно видеть сверкающее острие в ее руках? Он слишком давно отказался от этого, так почему вдруг? Он слишком неживой, слишком ненастоящий, и жизнь его такая же, так почему? «Пожалуйста…научи меня хорошему…» Он случайно произносит это вслух, ослепленный ее светом, раздавленный блеском ее глаз. А она научит. И сотни лет, — а после — еще сотни, — и сотни войн, и сотни жизней пройти должны, пока ты откроешь все миллионы дверей на пути к своей Вечности. А мне не нужно это, мама.