recuperatio

Этот вечер кажется волшебным, таким нереальным, что в пору серьёзно задуматься — а существует ли он вообще? Ни дня за свои 19 лет он не чувствовал себя так хорошо и спокойно, просто от того, что какой-то малознакомый, но от того родной, парень находится рядом. — Помнится, в первый день нашего знакомства ты спросил у меня одну вещь, — бровь Курседа вопросительно изгибается — он совсем не помнит ничего подобного. Складывается ощущение, что он и вовсе позабыл всю эту ужасную неделю, пропахшую нагретым свинцом, окрашенную в несмываемый красный цвет, звучащую в голове одним сплошным протяжённым писком. Те небрежные слова, что он бросил когда-то в начале другой жизни отыскать в голове сложнее, чем пресловутую иголку в огромном сенном стоге. — Почему же я согласился на игру. Думаю, теперь твоя очередь ответить на этот вопрос, ведь это не деньги, верно? Акума забирается на диван с ногами, прижимая их к груди, обхватывая руками. В такой большой квартире он кажется крошечным, потерянным, словно закатившийся под кровать попрыгунчик из далёкого детства. Эти стены, чёрные, лаконичные, с картинами в резных рамках, ему не идут, это окно, от потолка до пола, за которым, точно в гигантском аквариуме, плавают бездумные люди-рыбы, и облака, и стальные ёлки небоскрёбов, и слышится тихий плач ветра. Все это слишком, просто слишком, для такого человека. Для настоящего человека в этом ненастоящем мире. Он кладёт голову себе на острые колени, сонно моргая пару раз, желая услышать хотя бы пару слов, преданно сверкая своими зелёными глазками. А стеллаж сзади него лишь усмехается, как смеются винные бутылки на его полках, когда неряшливая пыль оседала на поверхности. Акума не подходит этому дому. Этот дом не подходит Акуме. — Играть? — Курсед вращает это слово на языке, растягивая, дегустируя. Да, он и забыл, что все, что происходит вокруг — всего лишь игра, детская, карточная, лишённая смысла в какой-то степени. И сразу хочется смеяться, и улыбка лезет на белеющее лицо, но нутро в мгновение замирает — за окном начинает вновь падать тихий снег, медленно, плавно опускаясь на землю, давно мёртвую от морозов, а прямо перед ним два изумрудных колодца сверкают своей чистотой, кристальным источником. К горлу подступает липкий комок жажды — сколько он уже не пил? Сколько находился в слепом заточении, вдали от живительной влаги? Как давно он просто так говорил с человеком? Желание как-либо лгать растворяется, словно соль в воде — быстро и без малейшего остатка, лишь лёгкий привкус способен напомнить о недавней шалости. Скрываться, впрочем, уже и не от кого — все участники давно кормят червей, запертые в деревянных однушках, глубоко под слоем непригодной для этого почвы. — Я просто хотел веселья, разнообразия, у меня не было иного выбора, кроме как подписать этот чёртов договор, — улыбается слабо, аккуратно сглаживая все углы. Это ведь правда — чистейшая, такая, какая есть, только испорченная со временем и выкинутая в мусор, как протухший сок из холодильника. — И всё? — И всё. — Да, собеседник из тебя хуёвый, — «как и человек» — эхом проносится в голове всё теми же поющими голосами. Они не умолкали ни на секунду с того дня, становясь тише или громче, раздирая мозг фальшивым фальцетом и втаптывая его грузным басом. Жить с этим тяжело, но не жить он не имеет права. Кажется, столь короткий ответ не особо устроил парня, но добавить хоть слово в действительности нельзя — это все, конец этой истории. Только скука и лень, бесконечные скука и лень. — И как, помогло? — На время. Сначала все было хорошо, мне даже было весело, я думаю. Эти смешные правила на листочках, пьяный Джузо, разливший вино на пол, как только пришёл. Он ещё так жалко со всеми поздоровался, это было забавно. И тёлка эта, Морфи, что реветь начала, когда мужика своего увидела, и, — язык звучно ударяется о зубы. Курсед резко осекается, приходя в себя — следующее предложение должно было описать мальчика, который пытался успокоить плачущую девушку, маленького и незаметного, сидящего в тени и пришедшего раньше всех. А сейчас этот мальчик сидит рядом, пропахший салоном огненного корвета, оставивший в коридоре пакеты из дорогих бутиков, хлопающий сонными глазами. Такой же, как в тот день — напротив обезумевшего Курседа. — Моя жизнь после определённого момента как будто снова потеряла краски. Я просыпаюсь, я сажусь в машину, я как будто забываю, что такое быть человеком, что такое быть свободным. И тогда только и остаётся, что спросить у зеркала — почему? Разве этого я хотел? Только зеркало не отвечает, это же зеркало. Оно может лишь задавать свои тупые вопросы. — И ты устал от этого? — Не знаю, как сказать. — Говори, как есть. — В этом есть определённые минусы, — Курсед тупит взгляд в полу, покрытом тёмным ковром. Сейчас, когда в голове начинают плавать не самые хорошие мысли, когда воспоминания отращивают свои ядовитые шипы, губя изящный бутон, когда лицо заметно идёт трещинами, выпуская наружу все те же кровавые язвы, смотреть на парня рядом не хочется. Не хочется и все. Словно, стоит повернуть голову, как вся внутренняя боль обретёт физическую форму, размазываясь по стене стекающей слизью. Он панически боится увидеть стекло в этих живых глазах. — Очевидно, это не то, чего мы все хотели. Чего желали в самом начале. — Игра была для тебя весёлой? — Это я оставлю без ответа. — У меня есть вопросы, а ответов у тебя нет? — Ответов нет, — в голову закрадывается страшное предположение — а что если его веселье вовсе не в игре, а в этих бездонных светлых глазах нищего мальчишки? Что если весь его дофамин не в моменте безумия после очередного безжалостного ночного убийства, а в утренней прогулке по парку или торговому центру? Что если то несчастное латте стоило дороже, чем жизни всех ныне умерших игроков? Что если Акума выше всей этой игры, за пределами сознания, так близко и одновременно так далеко? — Стакан или на половину полон, или на половину пуст. Каждый решает сам. Часы тихо отбивают полночь. Квартира заполняется липким спокойствием. Больше они не говорят, только слушают, как мерно стучат сердца в чужих грудных клетках, и смотрят друг на друга, запоминая, каждый для собственных, скрытых внутри, целей. Сейчас, когда Акума выглядит спокойным, сонным, даже домашним, в своих пижамных штанах, кажется, что все проблемы обходят его стороной. Их попросту не может быть у такого лохматого человечка, свернувшегося чуть ли не в комок, отпивающего горячий чай из хозяйской кружки, отогревая замерзшие на улице пальцы. Трудно представить, что дома у него настоящий хаос, заполненный людьми, совершенно ему чужими, а внутреннее отчаяние настолько велико, что заставило взять ручку, подписывая дьявольский контракт. Как же легко быть обманутым внешним видом, не замечая противоречие человеческий жизни. Как легко скрыть себя за плоским стереотипным мышлением. — Ты мне лучше вот что скажи, — Акума резко прерывает поток чужих мыслей, звучно стукая кружкой по журнальному столу. Кажется, что ещё чуть-чуть, и она треснет, а может быть этот отчётливый треск вовсе не следствие удара стекла о плотную поверхность? — Я долго думал об этом. Неужели тебя реально назвали Андрей? Не пойми меня неправильно, имя хорошее, просто, — не сдерживает тихого смеха, мгновенно прикрывая рот рукой. — Ты можешь быть Адорием каким-нибудь, или Давидом, но уж точно не Андреем — это для тебя слишком просто. Курсед на секунду замирает, пытаясь вспомнить, кто такой этот Андрей, прежде чем звучно рассмеяться, откидываясь на мягкое сиденье дивана. Неужели Акума помнил всю ложь, что он когда-то наплёл ему? Но похоже, этот парень не настолько глуп, и способен увидеть что-то за тонкой гранью, а может быть всё дело в том, что он сам начал этот незамысловатый пинпонг, где вместо ракеток — мысли, а вместо мячика — вопросы. — Признаюсь, я немного спиздел, — смахивает выступившие слёзы, поднимаясь обратно, в мгновение становясь серьёзным, устремляя свой взгляд прямо в чужие глаза. — Я — Кир, но ты можешь звать меня Курсед. — Кир, — пробует это имя на вкус, чувствуя, как оно растекается по языку, — солнечно, тепло, по-летнему. Вот только от чужого естества разит вечным холодом, который не в силах затмить даже кривая улыбка и длинная копна волос. — Это больше похоже на правду. Присутствие Акумы отгоняет все плохие мысли, словно мандрагора, топя разочарование во всём живом и ненависть к окружающему миру. Жизнь как будто бы начинает иметь смысл, она словно начинается сначала, перечёркивая все то, что было до. И кровавые цветы не всходят внутри грудной клетки, и цепкая лоза не обвивает полые кости — все забывается как страшный сон, долгий и страшный, но всё же сон. Звучит, как признание, но вот только в чём? В вечной дружбе, в любви, в преданности? Курсед и сам прекрасно знает о том, что не способен обещать ничего, что обязан так или иначе решиться на убийство мальчика, его любимого мальчика, которому он обязан собственной жизнью. Гонит прочь эти мысли, мелко качая головой — этот парень здесь лишь только для того, чтобы умереть. Не для того, чтобы взрастить что-то новое в этой серой жизни, раскрасить её очертания в яркие цвета, заполнить глухое пространство новым, своим голосом. Акума пришёл сюда прекрасно зная, что не выйдет, стоит пуле пронзить грудную клетку насквозь, разрывая слой одежды, кожу и мышцы, долетая до самого важного — сердца. От осознания мелкий холод бьёт по спине, пуская быстрый табун мурашек по пепельной коже — в предоставленной палитре только один, багровый цвет. Мальчишка лежит на диване, уткнувшись в экран плазменного фулл hd телевизора — такой роскоши он не видывал никогда, только в кинотеатре, но и там бывал крайне редко, особенно сейчас, когда в кармане была одинокая смятая купюра — на автобус, которому не суждено приехать. Курсед заметил его смятение, когда они только зашли в комнату — смесь приятного удивления хорошо отразилась на чужом бледном лице. Скоро на нём не останется и следа тех приятных эмоций, что оно способно показать сейчас — его исказит гримаса боли и отчаяния, свойственная всем умирающим людям. Самоуверенность тлеет с каждой минутой, что Акума находится в его квартире. Глаза мечутся то на изогнутый профиль чужого лица, словно вырезанный из мрамора, блестящий в свете лампочки, застывший перед большим экраном, с интересом наблюдая за происходящим в сериале — и пусть они включили сразу с третьей серии, в жизни никогда не бывает просто. То на небо за окном, где пузырятся недовольные тучи, темнея, сжимаясь, словно сердце, перекачивая потоки белой крови, что стекает вниз, на пенящуюся в ответ землю. Ему не о чем волноваться, это не ему придётся совершить сейчас непростительный грех, одна мысль о котором хуже, и обжигающе, чем стремительное падение самого архангела. Небо будет все так же бездонно улыбаться, сыпля сверху свои игривые снежинки, пока адское пламя будет терзать голые грешные ноги. Ещё утром на горизонте маячило приветливое солнце, но сейчас от него не осталось и следа, природное напряжение билось неровными толчками, извергаясь внутри каждого человека. То глаз падал на не закрытый до конца ящик в столе — пистолет скучающе звал его, то и дело маняще шепча что-то, глубоко заседая внутри головы. Он должен сделать хоть что-то. Он должен сделать это. Курсед решает, что больше медлить нельзя — с каждой секундой, что воздух квартиры впитывает чужой запах, въедается в обивку дивана, нерешительность все растёт, грозя не воплотить в жизнь задуманные действия. От сериала по телевизору уже начинает мутить, а бьющая мелкими разрядами тревога звоном оседает в голове. У него нет права на ошибку. Победа в этом случает далеко не главное, мысли о дополнительном балансе на карте не грели душу ни в начале игры, ни в конце. Сейчас же от них воротит ещё больше, чем в тот скучающий понедельник — забавно, он лежал ровно на этом же месте, осматривал стены и потолок, решаясь на роковой поступок, роковой не для себя — судьба ещё в тот момент подкинула ему черную метку, нарекая своим пророком, несущим в мир очищение — очищение от таких отчаянных идиотов, как Кусакабе или Морфи, что расплодились, точно чумные крысы. Таких надо истреблять, и пистолет, бережно вложенный в тонкую кисть, справлялся с этим на ура. Важна здесь далеко не победа — нет, нет — важен здесь процесс. И пусть он был не самым приятным из всех — одежда до сих пор пахнет мерзкой кровью, а в салоне машины теперь витает стойкий запах разлагающегося мяса, те минуты, которые Курсед мог провести после — в густых тенях парка, в шумном торговом центре или на одичалой кухне чужой коммуналки — все это не сравнить ни с чем. Если жизнь похожа на темницу, на плотный ящик, заколоченный со всех сторон, то голос этого мальчишки — струйки свежего воздуха, мягкие солнечные лучи, что касаются лица, ненавязчиво и так застенчиво, точно девственные поцелуи в подъезде. Нет, победа здесь вовсе не важна. Но у него есть всего пара часов, чтобы покончить со всем этим. — Хочешь выпить? — Курсед вбрасывает вопрос в пустоту, мысленно крича, чтобы тот ответил «нет». Но они оба прекрасно знают, чем заканчивается этот сериал, и, к счастью, 8 серия подходит к концу. Убить Акуму на трезвую голову точно не выйдет, в его глазах он все ещё слишком невинен и приятен, слишком хорош, чтобы поступать так жестоко с настолько прекрасным телом. — Можно, — пожимает плечами, просто и без дискуссий, все ещё не говоря ни слова о странности получившейся ситуации, о том заметном напряжении, что конденсатом опускается с потолка — все участники, кроме них двоих, уже давно лежат под толстым слоем промёрзлой земли, где-нибудь на загородном кладбище, запертые в глухих гробах, с крестом поверх — неприятный спойлер ко всей франшизе. Но почему он не подаёт виду о том, что всё прекрасно знает? Курсед приносит бутылку самого лучшего своего вина — до этого никогда не смел прикасаться к ней, ведь был уверен, что для неё нужен особенный день и особенный случай, но, кажется, сейчас настал именно тот самый час, и горький напиток разбавит горечь ожидания. Акума внимательно наблюдает за тем, как из изумрудного стекла бутылки бордовая жидкость перетекает в прозрачный бокал — возможно, он видит их впервые, хлопая своими большими глазами, и действительно жаль, что этот раз станет для него последним. Неспешно отпивает, делает вид, что хотя бы немного разбирается в этом, в конце выдавая тихое «Вкусно». О-о, конечно вкусно, оно ведь стоит дороже, чем вся твоя квартира, дороже, чем вся твоя одежда, дороже, чем твоя ебанная жизнь. Курсед даже не притрагивается к вину — любимый алкоголь сейчас не лезет в горло, а от терпкого запаха хочется только блевать. Если прелый виноград сейчас окажется внутри, разгоняя кровь и расширяя напрягшиеся сосуды, — он лопнет, как лопаются шары от иголок. Лопнет и не сможет сделать ничего — Курсед все ещё метается между двумя пропастями, танцуя свой дьявольский танец на острие протянутого лезвия. Взгляд надёжно прикован к чужому лицу, к осевшим каплям на припухших губах, к приторному безразличию, утопленному на глубине глазного изумруда. В голове крутится одна единственная мысль — «Я должен его убить». И если он не сделает этого сейчас, то не решится уже никогда. — Что-то не так? — Акума, резко смутившись, машинально тянет руки к волосам, взъерошивая тонкие нити, расправляя их по двум сторонам, думая, что дело в его внешнем виде. Глупец, да даже если бы сейчас кожа на лице поросла язвами, если бы глаза потеряли чистый изумрудный цвет, а волосы упали на пол ослабшей паутиной, Курсед бы все равно не смог оторвать от него глаз, цепляясь за каждую ресничку и неровную клеточку кожи у губ — идеальное, лучше, чем у любой девушки, жаждущей лёгких денег и брака по расчёту, которых так любят его родители. Акуме не нужны купюры, богатства и влиятельные номера в свадебном списке гостей — ему нужно что-то большее, но Курсед, увы, не в силах этого дать. — Ты же всё знаешь? — улыбается ласково, также, как в той кофейне, оплачивая дешёвое латте, хотя нутро заметно подрагивает. Каждая буква даётся тяжело, рука так и тянется осушить бокал, сиротливо отставленный подальше. Звуки режут пространство комнаты, пока тихие мелодии из динамика разносятся по ней эхом. — Ты не можешь не знать, Акума, так почему ты не бежишь? — переходит на шёпот, но голос кажется слишком оглушающим для пока ещё живой тишины. Телевизор потухает, закрывая свой цветной глаз — то, что здесь произойдёт ему видеть не стоит. Никому не стоит — двойное убийство, венец преступной природы. — Ты и сам прекрасно всё знаешь, — Акума молчаливо соглашается держать эту бесполезную дистанцию — они слишком близко, чтобы пытаться скрывать что-то, их шкафы распахнуты и оттуда с грохотом валятся скелеты, обросшие мясом внахлёст, покрытые уже зелёной плесенью. — Я знаю твоё имя, возраст, адрес, — начинает не спеша перечислять, загибая длинные пальцы, что погрязли в эфемерной крови, которая забилась под ногти, запеклась в каждой неглубокой складочке. Её не отмыть, сколько не три кожу мылом. — Твои увлечения и факультет в институте, но не знаю одного, — держит секундную паузу, которая здесь и сейчас кажется вечностью — достаточно длинной, чтобы умереть, но недостаточно продолжительной, чтобы начать жить. — Почему ты всё ещё здесь? — Потому что ты сам позволил мне оказаться так близко, — Акума выстреливает в холостую, просто и коротко срезая чужой вопрос. И эти несколько слов являются ответом на все вопросы в сплитованной голове. Потому что он позволил оказаться так близко, Потому что разрешил быть рядом, Потому что наградил Акуму за преданность, но сам оказался ебучей дворняжкой, скучающие без своего хозяина. «Ты словно, словно двуликий — с одной стороны красавец, а с другой — урод. Тут смотря под каким углом посмотреть.» Нет! Это всё чушь! Он не такой! «А тот грустный парень… Он и есть наш король.» Он выше всего этого! Он главный в этой игре, он — мафия, убивающая мирных жителей, не потому что ему нужны деньги, а потому что ему просто этого хочется! «Ты счастлив?» И сейчас он докажет это себе и Акуме. Он вскакивает с места, доставая металлический ствол, что сейчас кажется ещё холоднее, чем обычно, а может быть дело в том, что у Курседа жар. Костёр горит в его груди, сжигая по крупицам крашенную ведьму, пока та истошно воет прямо в голове. Пальцы оглаживают курок, но сил на то, чтобы, наконец, закончить его личный спектакль не хватает. Его тело сковало холодным шоком, глаза заметались в безумии. Сотни голосов сейчас плыли по его венам, внимая к нему, крича и вопрошая только одного — выпустить пулю в этого мальчика, обрушить его на землю, собственноручно отрезая последнюю красную нить. На чужом лице нет ни тени отчаяния или страха, только лишь отстранённое смирение и всеобъятное безразличие, которым он награждал весь этот мир, и Курседа, с того самого момента, вернуться в который, увы, не возможно. Оно теперь, кажется, на долгие годы поселится в этой квартире. Акума неспешно поднимается с дивана, отставляя недопитый бокал, вставая к парню в упор. — Ну, стреляй же, я готов, — не закрывает глаз, смотря в чужие, будто пытается найти там что-то, чего там никогда не было, и никогда уже не будет, видя там лишь чёрную агонию, окрашенную лёгким багром. Металл хорошо упирается в левую грудину — в случае выстрела сердце мгновенно перестанет биться, не оставляя и шанса на выживание, разрывая стучащую мышцу. — Почему ты не пытаешься спастись, мать твою? — Курсед срывается на крик, дёргаясь, ещё сильнее вжимая пистолет в человека напротив. Его колотит, мир вокруг кажется ему не настоящим, но лёгкая улыбка, играющая на устах, приковывает к земле гвоздями — нет, это не симуляция, он действительно находится здесь. Абсолютно все в этой игре — поехавшие на голову отчаянные люди, но никто ещё не подставлялся под его выстрелы, никто ещё осознанно не обрекал себя на смерть. — Потому что моё единственное и правильное — смерть от твоих рук. «Потому что нет смысла жить без тебя» — сквозит между строчками, между этими осиротелыми буквами, прочитываясь вскользь, но время — ужасный ластик, стирает все подчистую, разрядами шипя в накалившемся воздухе. Акума не готов говорить об этом вслух, Курсед не готов это услышать. «Но я не хочу!» — кричит сознание. Указательный палец соскальзывает, и в гробовой тишине разносится гулкий выстрел. Пора опускать занавес. Зелёные глаза распахиваются, застывая двумя сияющими камнями в бездонных глазницах. Пуля вошла ровно в грудь, дробя кости ребер, застревая раскалённым свинцом в умирающем органе. Секунда и большой кровавый пузырь, лопнувший где-то в горле, смешанный с липкой слизью и частичками сердца, оказался снаружи, пачкая ковёр, заливая его железным дождём. Одежда — эта купленная ранее толстовка, полностью прилипает к телу, что начинает терять равновесие, хлопает уже остывшими глазами и с грохотом валится наземь — Курсед не успевает ухватиться за рукав, падая следом. В ушах зазвенело, нос и рот наполнились терпким запахом крови. Осознание бьёт по разуму сильнее, чем первая крупная попойка в девятом классе — он убил его! Убил его, своего единственного соратника в этой чёртовой игре, да что там, в целой жизни! Его исключительный шанс избавиться от удушающей скуки, что словно петля на шее, всё сильнее и сильнее сдавливает воздух в лёгких. Из глаз неосознанно текут ручейки горьких слёз. Он же справился, он смог, сделал то, что от него требовали. Убил каждую грешную душу, которую угораздило согласиться играть со смертью, но почему…почему тогда так больно? Почему скука сменилась ноющим чувством в районе сердца? Неужели это его награда? А как же безудержное веселье, деньги, крабы, девушки? Почему всё это сейчас вызывает лишь очередной приступ тошноты? Неужели он ошибся? Обессиленно падает на пол, сгибаясь пополам. Всё тело разрывает на части, хочется кричать, пока в комнате звенит гробовая тишина. Мёртвая, как и тело самого близкого человека, с которым когда-либо общался Курсед. Неужели выход не в игре? Глаза Курседа были широко распахнуты, затянуты нескрытым безумием, крупные слёзы катились по искажённому от страдания лицу. В глубине сердца бился голос, который беззвучно кричал и выл, безуспешно разбиваясь о грудную клетку, которую хотелось вскрыть голыми руками, разрывая кости и ткани этими чертовыми пальцами, вонзая ногти в бьющуюся плоть. Он же знал. Он же знал все с самого начала! Знал, что так будет! Тогда зачем? Зачем позволял играть с собой? Зачем позволил подойти ближе, зачем позволил вообще разговаривать с собой? Почему, почему он просто не оттолкнул его? Почему улыбался в кафе? Зачем, блять, забрал эту ебаную кошку? Почему впустил к себе домой? Зачем ходил вместе гулять? Он же все, сука, знал! И все равно продолжал улыбаться, смотря в глаза, пропитанные ядом, утопленные в ничтожной злости, от которых пахло трупами, еще не остывшими, но уже не дышащими телами. Этот придурок Акума — его маленький преданный мальчик. Он просто не мог иначе — он просто маленькая псина у забора, ждущая хозяина. Псина, которая смотрит на хозяина и виляет хвостом, пока он топит её, этими же руками, которыми когда-то прикормил. Блятство. Слёзы текут из глаз, обжигая кожу, точно свинец. Плавят её, сдирают, и наружу проступают не менее уродливые кости, с застывшей ухмылкой, покрытые сотнями маленьких ходов — опарыши забрались в его тело, уже давно готовя себя уютные домики.

Помогите, помогите, помогите.

Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите. Помогите!!!

Больно.

Больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно. Больно! Руки судорожно ищут отброшенный пистолет, хватая его, сжимая изо всех сил. Холодное дуло ласково целует висок. Глубокий вдох — надрывный всхлип ломает легкие изнутри, ударяя в горло, удушающе сдавливая его. Палец жмёт на курок. — Почему я не могу умереть? — тихий щелчок озаряет застывшую тишину комнаты. Курсед мотает головой — этого не может быть. Рука трясётся, петляя в разные стороны. Этого не может быть! — Почему я не могу умереть?! — пистолет улетает под диван, царапая чистый паркет, а горячая солёная ртуть льётся по оголённым нервам. Он потратил все патроны, все семь билетов были розданы. Он остался один на этом тонущем корабле. Хотелось завыть самым трагическим голосом, но ни одно слово больше не выдавливалось из горла. Онемевшие колени пробило колкой болью, но одного взгляда на бездыханное тело хватило, чтобы голова вновь начала плыть, а желудок предупредительно стучать, поднимая вверх токсичный сок, разъедающий органы. Курсед сходил с ума. Точно также, как тот идиот Джузо. Он просто выл от своей беспомощности, не решаясь приблизиться к телу, но и не в силах уйти из комнаты. Казалось, что сейчас в нем скопилась боль от нескольких жизней, ото всех людей, которые также метались перед ним, застывая с его портретом в угасших глазах. Курсед ничего не видел, мир окрасился в чёрный, погрузился в смердящий мрак, который начинал чревоточить, источая багровое зловоние. Страдания разрывали его душу на части, точно ненужный клочок бумаги. Помогите, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите. На смену животному отчаянию приходит истерический смех, такой же удушливый, как и слезы в агонии. Он проиграл, чёртов неудачник. Так мечтал веселиться, что обрёл себя на вечные страдания. Дурак. Дурак, дурак, дурак! Собственные мысли, что недавно полностью захватывали сознание, кажутся чужими. Он не такой, он не убийца! Но кровь на длинных аккуратных пальцах убеждает в обратном. Это кровь Акумы, кровь его мальчика. Бормочет себе под нос молитвы, которым учила бабушка в детстве, наивно пологая, что Бог от него не отвернулся — как будто бы это его спасёт, как будто бы это исправит то, что он успел натворить. Как будто бы это воскресит его. Нет, ему больше никто не сможет помочь. Он сам выбрал этот путь, сам обрёл себя на вечные страдания и мучения и теперь, кажется, отхватит сполна. «Скотина, тварь, убийца!» — кричит сознание, и Курседу кажется, что он окончательно сходит с ума. Почему же так больно? Он же просто хотел веселья! Чувство, распирающее грудную клетку, заполняющее его изнутри, резко сменяется спокойствием. Он сам выбрал этот путь, он сам решил свою судьбу. Поток слёз плавно сходит на нет, но засохшие солёные ручейки всё ещё напоминают о недавнем помутнении рассудка. Он обречён, и это ясно, как восходящее солнце за окном. Джузо был прав — не он король в этой игре. Мафия всего лишь пешка на огромной шахматной доске. С самого начала, с момента, когда маленький и невзрачный человек показал своё лицо в том зале, — Курсед был обречён. Обречён стать безвольной куклой в руках этого ребёнка, этого преданного мальчишки, дёргающего за невидимые ниточки, которые, в конечном итоге, обвились вокруг тонкой татуированной шеи, затягиваясь в петлю. Тишину в комнате заполняет лёгкое пение птиц — им нет дела до страшных событий, воспоминания о которых всё ещё сжигают сердце, им нет дела до крови на чужих руках. Они так беспечны и чисты, что сам невольно успокаиваешься. Весеннее цветение и птицы за окном — символ начала чего-то нового, чего-то, что до сей поры не было известно Курседу. Но всё это ни стоит и гроша, когда рядом стынет труп единственного друга, о встречи с которым теперь можно лить лишь жалкие слёзы.

6\6 7\6

Ног коснулось что-то холодное, склизкое и мокрое. Голые бетонные стены захлопнулись железными ставнями, все измазанные тёмными пятнами, происхождение которых знать не хотелось, но спешные шаги по коридору не давали шанса на сокрытие очевидных фактов — вокруг застыли человеческие останки, пахнущие смердящим зловонием, как не пахнут мясные рынки, как не пахнет больничный морг. Так пахнет сама преисподняя, и слизистая постепенно выжигается, впитывая в себя протухшие куски человечины. Слишком знакомой, чтобы впасть в истерику — слишком обезображенной, чтобы различить хоть какие-то черты. Курсед медленно открывает глаза. Голова кружилась после долгого сна, перемешивая цвета вокруг, горло сковало тупой болью, словно кто-то очень сильно сжимал его долгое время. Хотелось пить. Это было первое, что промелькнуло в сознании, когда мир приобрёл более различимые черты. Курсед облизнул губы, чувствуя, как они превратились в неровную гармошку, высохли, точно уродливый изюм. Все тело неприятно ныло, а стоило одной руке пошевелиться, как твёрдые прутья кровати, проступающие сквозь матрас, впивались в напряжённую спину, словно длинные острые гвозди. От одеяла пахло пылью, старостью, медикаментами и неизбежностью. Вокруг струились голые стены, выкрашенные в угасший зелёный цвет, больше походящий на тоску, чем все то, что сейчас крутилось в ещё сонной голове. Взбитые пряди спадали на лицо, лезли в глаза, мелкими уколами попадая прямо по покрасневшему яблоку. Комнату освещала одинокая лампочка, свисающая с потолка, словно хищный паук на своей тоненькой ниточке, с длинными ворсистыми лапками и рядом острых вонючих клыков. На бетоне плясали резвые тени, водили свои дьявольские хороводы безликие силуэты — шесть штук, взявшись за руки они бегали вокруг холодной кровати. Глаза привыкли к темноте, все ещё окутывающей небольшое помещение. Напротив, словно спасительные портал, разрывающий несколько измерений, где одно — зловонное и тяжёлое, осевшим запахом ядоформа и шелестом упаковок от шприцев, а другое — светлое, с картинами на стенах, вместо этих уродливых пробоин, с окном, мягким диваном, бутылочкой красного на кухне. Совершенно иной мир, почему-то спрятанный от Курседа за узкой белой дверью. Парень дёрнулся, откидывая мешающие волосы, все ещё не решаясь вылезти из-под тёплого одеяла, которое придавило его дрожащее от холода тело, пытаясь вспомнить, как он сюда попал. От этих мыслей паника подступила к горлу, сжала его, комком застревая в тонкой трахее, от чего кислорода становилось все меньше и меньше, глаза расширялись все больше, а страх бил по костям, не жалея, вслушиваясь в их полое дребезжание. Что-то внутри не давало Курседу капнуть глубже, приблизиться даже на жалкий миллиметр — все, что сейчас крутилось в голове, это странные, незнакомые лица людей, карточки от детской игры, тут же заливающиеся кровью, от которой сосуды сжимались, дрожью отдавая по всем нервам, и мужчина в белом халате, Владимир Семенюк, протягивающий очередные волшебные таблетки. Больше Курсед не мог вспомнить ровным счётом ничего. Он выдохнул, тяжело и протяжно, с жалким хрипом — в горле все ещё пульсировала кровь, готовая излиться наружу, стоит какому-нибудь лезвию мазнуть по тонкой коже. Человеческая жизнь удивительно хрупка, её не склеишь обратно, как любимую мамину вазу, она бешено бьётся в пылающих сосудах, так же быстро утекая густым киселём, оставляя все воспоминания позади, заливая пустую, не пригодившуюся плёнку пыльного кинескопа. Курсед замер, услышав звуки за дверью, что эхом разносились по коридору — лязг металла, крики, истошный вой. Потом резкий хлопок и тишина — точно такая же дверь захлопнулась, щёлкая замком. Спокойнее от этого не стало. В ушах все ещё звенело, а время буквально застыло, разрезанное на части тихим тиком часов.

Тик. Так. Тик. Так. Тик. Так.

Это был всего лишь сон. Один из вереницы кошмаров, что терзали тело Курседа, пока он был прикован к белой кровати, отрывали от него кусочки и с вязким чваканьем жевали, забившись в угол комнаты, выжидая, когда конечности отрастут заново, чтобы с не меньшим удовольствием вонзить в них свои гнилые шатающиеся зубы. Просто сон. И ничего более. Дыхание восстановилось, в ум вернулась ясность. За небольшим окошком показались слабые лучи солнца, пробуждающие весеннюю природу. — Я надеюсь теперь вы признаёте, что всё рассказанное вами — всего лишь плод воображения? — мужчина в свободном белом халате что-то наскоро чиркает в своём блокноте, бегло плавая кончиком ручки по бескрайним водам тонких листов. Бейджик на груди иногда поднимался, стоило ему вдохнуть поглубже, сияя большими грозными буквами — «Владимир. Главный психиатр». На каждой подобной консультации у Курседа создавалось чёткое ощущение, не покидающее его все время, что этот мужчина пытается записать все, что говорит парень: каждый звук, каждую слабую эмоцию на бледном лице, холодно и прагматично фиксируя их в блокноте, чтобы позже составить протокол — больной находится в бреду, но его состояние стабильно улучшается. Если этот Владимир так тщательно следит за его движениями, тогда почему он до сих пор не верит в то, что рассказанная ранее история — правда, колющая глаза мелкой песчинкой? Почему он так уверен, что Курсед врёт? — Да, наверное, вы правы, — статичный и ровный голос ложится на новые строчки, растворяясь в тихом пространстве кабинета. За окном уже начинает цвести весна — снег, которого и так было не много, уже давно сошёл, падая грузными шапками и стекая в глубокие водостоки. Последний месяц он помнил очень смутно: холодная, одетая чистыми белыми простынями кровать со скрипучим матрасом и поломанными пружинами в нём, бледно-зелёные стены в каждом ебанном помещении этого здания. Говорят, зелёный цвет успокаивает, но у Курседа он теперь будет вызывать лишь ощущение склизкой тревоги, таящейся где-то под сердцем, и раздирающей желудок тошноты. Разум от таблеток погибает не сразу, как не сразу обрывается тонкая нить в костлявых руках Мойр. Медленно, постепенно, мозг покрывается чёрной, вязкой слизью, наполненной жестокостью и смрадным запахом разлагающихся тканей. Ему хотелось туда — за забор этой лечебницы, словно сердце, запертое в грудной клетке — он безуспешно бился о железные прутья, получая лишь ещё одну порцию убойного успокоительного. Слова признания, словно кровавая подпись, должны стать последней точкой в этом романе, последней финальной сценой в горящем театре великого трагика. Да, все, что случилось до этого — ничего более, чем сумасшедший бред, сопровождающийся постоянными кошмарами из-за гнетущего стресса. И ничего более. — В таком случае, я могу вас поздравить, — на губах играет спокойная улыбка, фальшивая до самых клеточек кожи, — мужчина улыбался точно также, когда его нового пациента силой затаскивали в палату, что оказалось куда хуже, чем места не столь отдалённые. В тот момент хотелось только одного — оказаться в зале суда с подписанным договором, быть заточённым в стенах сырой тюрьмы на пожизненное, чем проходить эти девять кругов ада, чтобы в конечном итоге нагло соврать себе и окружающим, собственноручно обрывая крылья за спиной. — Вы совершенно здоровы! Маленькая бумажка с круглой печатью внизу греет карман плюшевой кофты. Некто по имени Вадим Казаков оплатил полностью все лечение, не оставив контактов для обратной связи. Теперь это — его пропуск в мир людей, билет на отплывающий с необитаемого острова паром, где безумный город заточает себе подобных. Все находящиеся здесь страдают одним и тем же недугом — душевной болезнью, и даже странный психиатр Владимир оказался здесь не случайно. Просто все дороги ведут в эту, стоящую на отшибе, лечебницу, которую нельзя обойти или объехать. Все рано или поздно попадают туда, обретая душу и вечное спокойствие. «Полиция заявляет, что все шестеро, пропавших без вести около месяца назад, были найдены», — рука тянется к мультимедии, пока машина несётся по улице огненной вспышкой, ласково принимая на себя пока ещё робкие солнечные лучи. Он скучал — скучал по жесткой коже руля, по сиденьям, по рёву мотора, мурашками проходящему по всему телу. — «К сожалению, спасти их не удалось. Все шесть случаев считаются самоубийством. А теперь о погоде на завтра.» Солнце бьёт прямо в глаз, точно хорошо обученный снайпер. Но снаружи, за запотевшими стёклами корвета, хранящем в себе остаточные приступы безумия, растворившегося в большом кирпичном здании, как таблетка на языке, в гробовой тайне, все ещё морозно. Курседу хочется посмеяться, но веселье сдавливает тонкую шею — завтра обещают потепление. От рук пахнет больничной хлоркой. Давно известно, что на крови и обглоданных костях дрожащих тварей счастья не построить. Мир уже не управляется законами, прописанными на бумаге, с печатью и подписью в конце. Он управляется людьми. От них зависит, каким будет мир завтра, сегодня, в конце каждой чёртовой недели; от них зависит, какой будет жизнь миллионов таких же, никчёмных и серых, лишённых личностей людей. Он сворачивает с дороги, вливаясь в новый поток машин, зная весь маршрут наизусть, выключая GPS-навигатор, что так мозолит взгляд. От него тошно, но нога сильнее давит на газ — в груди плещется чувство, что он может не успеть, что он опоздает, придёт не вовремя, вновь и вновь разрушая хлипкую вазу, стоящую в гостиной. Опять. Он опять может опоздать. Корвет заходится оглушительным рёвом, безжалостно насилуя двигатель, — он этого до безумия боится. Здание встречает его мертвенной тишиной — как будто бы время здесь остановилось, замерло в ту зимнюю неделю, когда снег шёл с перерывами, тая на следующее утро, когда дым от сигарет поднимался вверх, а от одежды пахло жареным фаршем. В часы забыли вставить батарейки, и мир перестал идти своим чередом. Длинный коридор, точно кишка, медленно переваривает Курседа, целенаправленно шагающего к одной единственной двери, с покосившимся сороковым номерком, практически напротив кухни. Вокруг сползает со стен тишина — его мальчику определённо бы понравилось. Внутри все осталось на своих местах, словно хозяин вышел за хлебом в ларёк на первом этаже, и скоро поднимется, шурша тапками по поломанной плитке. Время здесь остановилось, не в состоянии пойти снова. Стул, заваленный немногочисленными футболками и штанами, не заправленная кровать со старыми потёртым бельём, и только отсутствие этого самого хозяина, который смог выйти, но не сумел вернуться, выдаёт явные изменения в атмосфере. Возможно, приедь Курсед сюда месяцем ранее, его бы непременно накрыла тоска и отчаяние, живущие в его груди, прямо на том месте, где бьётся несчастное сердце, он бы залился горькими слезами, свинцом катящиеся по щекам, но месяц на разного рода препаратах, жизни в окружении сплошных белых стен, полностью убил в нём способность чувствовать что-либо, кроме всепоглощающей пустоты, настолько сильной, что она пузырями заполняет кровь, а может и вовсе течёт вместо неё. Сжимает кости, отнимает конечности — лицо морщится от фантомной боли, а внутри ничего. Пустота. Пустота, ломающая изнутри. Пустота, сама ставшая нутром. Находиться внутри удушающего ящика не хочется и секунды, кислород здесь кончается быстрее, чем успевает дойти до органов, растворяясь в ленивой крови где-то по пути. Курсед выходит наружу, пытаясь вдохнуть полной грудью, прикрывая отходящую от косяка дверь, хлопая по ней рукой. — А, вы за кошкой? — слышится спокойный мягкий голос за спиной. Он заставляет вздрогнуть. Это ему? Из щели соседней двери появляется женский силуэт. На первый взгляд она отличается от всего контингента, с которым парню удавалось пересекаться ранее. — Кошкой? — Курсед непонимающе хмурит брови, но незнакомка уже зазывает его внутрь. Однушка, точь-в-точь как и комната, в которой он был до этого, только вот в ней умудрялись уместиться четверо человек. Дети, что играли в облезлые кубики у таких же потрепанных стен пугливо наблюдали за странным незваным гостем, округлив свои невинные глаза, тихо перешёптываясь между собой. — Я не понимаю о чём Вы, — вежливо улыбается, пряча руки в карманы. От них все ещё пахнет хлоркой. — Ну кошка, мы забрали её к себе, когда парень из 40 переехал, — последнее слово эхом разносится в голове, словно звук колокола, ударяясь о стенки черепа, где уже начали заживать старые раны. Переехал. С силой сдерживает нервную улыбку. Переехал. Переехал далеко и надолго. — Вы его друг? Он сказал за ней должны вернуться. — Курсед может лишь слабо кивнуть, всеми силами унимая рвущуюся дрожь. Друг. Д-р-у-г. Мерзкое слово скользит на языке, горькое, в плавной оболочке, как те таблетки, что дают в лечебнице доктора Семенюка. Он не был ничьим другом, это все какой-то бред, навеянный запахом плесени на потолке. От воспоминаний, что борются между собой, начинает тошнить. Серые стены коммуналки сжимаются, в и без того маленькой комнате становится тесно. Лёгкие словно сковывает этой клеткой, воздуха не хватает. Запах лекарств бьёт в нос, заглушая отдалённые голоса — они воют, скребут, шепчут, готовые вот-вот запеть, затянуть свою траурную песню. Какое же все-таки мерзкое место эта ебучая старая коммуналка. Женщина буквально запихивает животное в чужие руки, быстро выпровождая парня за дверь. Ну, конечно, ей бы прокормить своих отпрысков, о какой кошке вообще может идти речь? Отвращение сквозило в остром взгляде пушистого комка шерсти, что недовольно заурчал, когда её тело передали в руки незваному гостю. Что-то очень громкое крутилось в этом маленьком черепе, очень большие мысли вращались где-то совсем рядом, — но клиника научила не верить голосам в голове и не разговаривать с посторонними кошками. Видимо, теперь они останутся один на один, брошенные на обочину быстрой дороги. Корвет выезжает на четырёхполосное шоссе, фениксом проскальзывая меж рядов. В салоне тихо, даже музыку сейчас слушать тошно. Почему-то внутри все ещё кипело чувство, смешанное с тошнотой и обидой, но Курсед все никак не мог понять, что оно могло значить, и что самое главное — чем оно было вызвано. Кошачий взгляд отражается в зеркале заднего вида — осуждающий, надменный, хочется выкинуть эту кошку нахуй, открывая дверь несущегося автомобиля, да руки дрожат непроизвольно, стоит их глазам пересечься. Кто-то оставил ему её, или он наглым образом её украл, но Курсед все не мог понять кто. «Друг» сейчас вызывал лишь злобу, яркую и вспыхнувшую в груди пылающим кострищем — такого друга только убить, честное слово. Он поднимается в холодную одинокую квартиру, щёлкая ключами в замке. Тихо и пусто. Темно и очень душно. Такое чувство, что здесь никого не было целый год, а не жалкий месяц. Месяц — Курсед усмехается, падая на диван рядом с журнальным столиком. Он забыл на нем кружку и теперь чай превратился в зелёный гриб — тоже не плохо, но растения ему тут ни к чему. Кошка брезгливо обходит парня стороной, прыгая на кресло, озираясь по сторонам — что видят ее маленькие глаза Курседу не ясно, но наверняка они кроме пыли и алкоголя не знают ничего — в нос тут же вдаривает тёплый удушающий запах прогнившей коммуналки. Нет, это просто сон, так точно не могут жить люди. Он бы не прожил там и месяц. Месяц. Месяц назад его выводили отсюда, держа под руки с обеих сторон, прижимая к себе, два санитара в рабочей одежде, под успокаивающие речи доктора — Владимира Семенюка — уверяющего своего нового пациента в том, что тот сумасшедший. Курсед тихо смеётся, проглатывая воспоминание — сумасшедший, ага, как же! Он был там самым нормальным, пока его не начали колоть всевозможными препаратами. Как он вообще туда попал? Как эти люди узнали его домашний адрес? В голове неприятно щёлкает перегоревшая лампочка — да это мать, сто процентов! Насмотрелась всяких сериалов про наркоманов и упекла своего сына в психбольницу. Господи, ну какой же бред! Он закрывает лицо руками, уже не сдерживая смех. Что за ебанная жизнь! Как вообще все происходящее может быть правдой? В уши ударил звонкий звук бьющегося стекла. Он эхом пронёсся по комнате, оседая белым туманом на чистом паркете, мурашками пощипывая бледную кожу. Курсед поднимает взгляд чуть выше, туда, где сидела кошка, мгновенно замирая. «Вот уже двое суток какой-то уёбок.» Этого не может быть. Все происходящее не может быть правдой. «беспорядочно обрывает жизни ни в чем не повинного мирного населения.» Один из многочисленных голосов в голове обретает силу, звуча громче, чем остальные, гулом проносясь по сознанию, ударяя его, точно кузнечный горн. Это он. Это тот парень. Рейз. Рейз! На полу мёртвым грузом лежит сувенирная фишка из какого-то игрального дома, побитая с краю, с небольшим бордовым пятном прямо по середине. Этого быть не может. «Я готов поставить все свои имеющиеся деньги на то, что это тот сплитовый уебан.» Курсед хватается за голову. Хохот и пение смешивается воедино. Он больше ничего не понимает. Воспалённый мозг кипит, расклеивается и течёт через нос вязкой чёрной жижей. Он снова задыхается, потолок словно давит на него. Истерический смех осколками вонзается в нервы, разрезая их, отрывая конечности друг от друга. Шигитори. Роман на полке. Роман на полке, листы которого впитали в себя отпечатки пальцев Шигитори. Тело ломает пополам, заставляя согнуться — желудок начинает сокращаться. В комнате пахнет плесенью. «Всех нас давно убил этот парнишка, ещё в тот момент, когда решил вступить в игру. Всех нас.» Все помещение заполнилось пронзительным визгом, голосом, что скрёбся уже не в голове, а словно крыса, облезлая, чумная, вонзал свои зубы в голые ступни. Мышь. Это точно мышь. Курсед стиснул зубы, сильнее сжимая виски — по пищеводу резкой волной несётся огонь, тело начало дрожать, а ноги онемели. Из глаз полились слезы — где же эти чёртовы таблетки когда они так нужны?! «И тебя в том числе.» Вязкая жидкость потоками вытекала изо рта. Курсед чувствовал, как она дерёт стенки желудка, как разъедает кислотой кишечник и горло. Белая пена, смешанная с желчью и кровью — все, из чего он сейчас состоит. Парень жадно вбирал воздух носом, все ещё не открывая глаза, боясь увидеть там то, чего существовать попросту не могло — но ебаная кошка вновь наводила свои порядки. С полки полетела бутылка. Бутылка Джузо. Он был в этом уверен. Плечи нервно дёргались, комнату потрясли первые всхлипы. Голоса в голове обретали лица, выносить которые Курсед более был не в силах. Ногти одной руки впились в другую, сдирая кожу. Только так. Только так можно заставить их замолчать! Они же этого хотят, верно? Они же для этого поют свой чертов реквием! Запястья начало печь, комната по ощущениям вращалась, словно детская карусель, заставляя рвоту выходит ещё, новым потоком заливая холодный пол. Металлический запах крови грузно осел сверху, где-то на кухне полилась из крана вода. От этого жара и смрада тело колотило ещё сильнее — еще секунда и он просто отключится от переизбытка чувств. Сердце готово разорваться прямо сейчас. «- Ну, стреляй же, я готов.» Курсед падает на пол, пачкаясь в собственной желчи и крови. Самый громкий голос показал себя, острыми зубами продавливая тело с каждым новым звуком. Парень закричал в агонии. Он слышал, как его ноги моментально переломились пополам, ощутил, как кости показались наружу. Уродливые, покрытые обрывками мяса, что тут же начали жевать плотоядные тени. Его скрутило от боли. Он взвыл, глаза заполнились лопнувшей кровью. Зубы с лёгкостью переломили ключицу, дробя ее в порошок, давили колени. Во рту начала собираться кровь, струйками вытекая наружу. Его больше не тошнило — просто больше было нечем. — Почему, — проскулил он, стискивая челюсть. Руки намертво вцепились в волосы, в нос вместе с воздухом проникала рвота с пола, лёгкие уже не наполнялись полностью, а все сосуды лопались, останавливая сердце. Это была самая настоящая агония. Он вновь был в преисподней. — Почему все так! Почему?!

— «Потому что моё единственное и правильное — смерть от твоих рук. »

Удушье сковывает горло. Последняя фраза полностью рассекает живот, превращая все органы в бесполезное месиво.

— «Потому что твоё единственное и правильное — смерть от моих рук.»

Тьма. Холод квартиры окутывает горячее тело, пока веки лениво размыкаются. Глазные яблоки жжёт. Тишина. Голоса в голове замолчали, оставляя там лишь гулкую тишину. Сознание все ещё плавает, в носу въелся горький запах желчи, в которой парень все ещё лежал. Он потихоньку открыл глаза и тьма отступила, сбрасывая на прощание пару шерстинок на новый диван. Цвета вокруг ожили, вещи начали принимать знакомые очертания. Курсед не знал, как долго пролежал вот так, свернувшись калачиком, в луже собственной блевоты — время в тот момент казалось вечностью. Также не знал он и о том, было ли все увиденное взаправду. Большой зал, контракт, выстрел. Первый труп и кошмар. Кофе, кошка, парень. Убийство, промах, отчаяние. Преданный мальчишка, мёртвый Рейз. Макароны с фаршем, кухня. Сигареты и торговый центр. Его маленький мальчик. Чай, вино, телевизор. Маленький преданый мальчик. Последний выстрел. Возможно, никакого преданного мальчишки, увидевшего космос там, где место лишь чёрной дыре, не было. Возможно, Курсед действительно сошёл с ума, и никакого Акумы никогда не было. Муся мнётся лапами на исписанной бумаге с навсегда пустым прочерком, лениво и беззаботно толкая мордочкой зелёную фишку в сторону головы ее второго хозяина. Нет. Нет-нет. Курсед уверен — из настоящего в его квартире лишь леденящее одиночество и пятьсот призовых баксов на карте — всё остальное больше не имеет и толики смысла. Двуликий портрет смотрит на него с холодной стены. «Игра была для тебя весёлой?»

Победитель, как и приз, в игре всего лишь один, он не делится между мафией и мирными — победить должна лишь одна из сторон. В противном случае, мафия считается проигравшей.

Девушка бариста мило улыбается, принимая заказ у двух молодых людей, решивших выпить по стаканчику латте в этот солнечный весенний день. Солнце уже уверенно держалось в зените, лучами касаясь оживающей земли. Вся природа просыпалась, скидывала свои тёплые одеяла, высовывая наружу сонные мордочки. Отовсюду пахло свежестью, угасающим морозом, ушедшим снегом и счастьем, которое притаилось за дверью, держа в руках букетик первоцветов — совсем хиленьких, но живых, улыбающихся и звонко смеющихся, точно дети, пускающие кораблики в быстрых ручьях. Шторм утих, гладь трогает немой штиль. — Знаешь, что общего между тем, у кого нет денег и тем, у кого их слишком много? — спрашивает мужчина, перехватывая свой готовый напиток. Невольно хмурится, обжигая пальцы, перемещая их в другое место, пока девушка подаёт второй такой же стаканчик его собеседнику. — От тебя хлоркой несёт за километр. — Что? — небрежно бросает он, благодаря бариста, следую в глубь тихого зала, где кроме них не было никого. Небольшое кафе около дороги пустовало, и только весенние молодые лучи бегали по намытому полу, прыгали по квадратикам плитки, путаясь в листьях зелени на подоконниках. — Жизнь тяготит их обоих, — отвечает мужчина, звучно утопая в мягком диване самого дальнего столика. Его собеседник лишь кивает, распахивая свое пальто, откуда выглядывает белый начищенный халат, без единой складочки и пятнышка, педантично выглаженный дорогим утюгом. — Сам придумал, или подсказал кто? — кофе обжигает горло, отдавая привкусом обжаренных зёрен и приторными сливками. Морщится — такое ему не по вкусу, но друг настоял именно на нём, выбирая самый дешёвый латте из всего меню. Что на него нашло — известно одному лишь дьяволу, а профессия не позволяет разговаривать с чертоподобными. — Вован, тебе бы на курсы юмора походить, а то в своей этой больничке совсем шутить разучился, — мужчина практически залпом выпивает напиток, откидываясь на спинку дивана, улыбаясь, поправляя сползшие с носа очки. — Идите-ка нахуй, Вадим Казаков, — доктор смеётся, отставляя недопитый стакан. За окном проносится яркая машина, куда-то спеша, разнося нагретую пыль по обочине, что встаёт небольшим облаком, тут же исчезая, рассыпаясь обратно на мелкие песчинки. Сегодня понедельник, многие люди торопятся на работу, учёбу, по делам, совсем не замечая, что наступила весна, что показались маленькие бутоны первых цветов, что на голых ветках поселились зелёные почки, которые вот-вот раскроют свои павлиньи хвосты, украшая лавром все деревья, выкрашивая город в зелёную палитру живой свежести. Сегодня понедельник, а значит неделя лишь начинается, и только растаявший снег и скучающее небо, безразличное и брюзгливое, знают, чем она закончится, и с каким звуком будет поставлена точка в конце очередного бумажного контракта обычной детской игры.