совершенно новый март

На улицах Питера распускается март, пока Сонечка Разумовская бьёт стены и порывается метнуть об пол тарелку из старого треснутого сервиза. Хочется реветь от обиды слыша очередное надменное «не утруждайся, программирование — не для девушек», брошенное в её сторону так, словно в мире существует многотомники «Профессии для женщин» и «Профессии для мужчин», и говорящий, конечно, выучил их от корки до корки. Сильнее Соню злит лишь то, как спокойно реагируют на это её одногруппницы — будто они подали документы просто смеха ради, а их зачем-то приняли. А Соня сутками не отходит от монитора, спит на размазанных по странице записях гелиевой ручкой и отказывается от ужина — нужно закончить сегодня, иначе завтра она будет винить себя ещё сильнее. — Сонь, — Оля опускает тяжёлую ладонь ей на плечо. — Сколько ты уже не ела? Ты хотя бы иногда спишь? А Соня в ответ мычит что-то нечленораздельное и пару секунд тупо глядит на неё в упор — кажется, Разумовская отключится в любую секунду. Оля хмурится — не со злостью, конечно, — в своей обычной манере и настойчиво протягивает тарелку с бутербродами. — Оль, мне некогда, — Соня устало хнычет и отводит взгляд куда-то в угол комнаты — этот сервиз она порывалась разбить днём. — У меня сроки. — И кто их тебе поставил-то, — Волковой иногда кажется, будто Соня из принципа не ест, не спит и сутками не отрывается от ноутбука. — Ты работаешь одна. Сама на себя. Соня смешно надувает губы, но бутерброд всё же берёт и заталкивает в рот почти целиком. Оля вздыхает и протягивает воду в пластиковом стаканчике — на съёмной квартире кружка и до этого была всего одна, а, когда Разумовская в порыве гнева запустила её в стену, стало совсем тяжело. И даже не из-за того, что пить теперь приходится из глубоких тарелок или пластиковой посуды. Тогда Соня впервые сорвалась, узнав для себя одну удивительную вещь — у неё ни черта не получается. Так и заявила Волковой, размазывая по отёкшему лицу слёзы и сопли: «Оль, я дура, давай отчислимся, я ни черта не умею.» Чем в этом была виновата чашка с лисёнком, Оля так и не выяснила, но не сказать, что особенно сильно пыталась. Важнее было усадить всхлипывавшую Соню на кровать и прижать к груди, пока та совсем не успокоится и не засопит в ворот растянутой футболки. — Ну, что ты такое говоришь, Софа, — приговаривала Волкова, носом утыкаясь в рыжую макушку. — Никакая ты не дура, ты — самая умная девочка из всех, кого я знаю. А я много умных девушек видела за жизнь, поверь мне. Чего только стоит наша информатичку. Соня невольно захихикала прям на всхлипе — учительница информатики в старших классах у них действительно была умнейшей женщиной, пусть и со своими странностями. Оля её не любила и побаивалась, каждый раз ожидая, что та выкинет что-то новое, а Соне она безумно нравилась — они будто ощущали друг друга на особом уровне. «Потому что вы обе гениальные!» — будто с упрёком несколько раз отвечала ей на это Волкова. И каждый раз, когда хотелось снова всё бросить, пойти варить борщи, например, — только бы подходить под общественные рамки — Соня вспоминала и учительницу информатики, и слова Олины, и каждую свою мечту с раннего детства. Конечно, кто, если не она изменит этот мир однажды? «Гениальные женщины — достаточная сила, чтобы исправить мир,» — думала Разумовская и потихоньку успокаивала этим сама себя. И теперь, кажется, эти мысли — всё, что до сих пор держит нищую студентку на плаву, а захлебнуться иногда так и тянет. Иногда Соня страшно злится — обычно на себя за бессилие и слабость, на прогнившую судебную систему, на город, который неизлечимо болен. Поэтому и стены до крови на костяшках колотит, и посуду об пол бьёт, и волосы рвёт на голове. А потом вспоминает слова о могуществе гениальных женщин и хватается за них обеими руками. И на берег себя вытягивает. А ещё её держит на плаву Оля Волкова. Прижимает к груди, гладит по волосам и обещает оторвать голову любому, кто встанет у Сони на пути. И Разумовская тогда в голос смеётся и умоляет: «Давай подождём с этим? Я обязательно скажу тебе, если захочу, чтобы ты оторвала кому-то голову для меня.» Распускается июль — тогда смеётся уже Оля. «Понимаешь, я не знаю, что делать со своей жизнью, Соф» Оля глухо смеётся и улыбается успокаивающе даже на вокзале, обещая Соне вернуться через год. А Разумовская пока понять не может, верит ли. Только крепче сжимает руки на Олиной талии и повторяет, как проклятая: «Я тебя очень люблю, знаешь, да? Пообещай мне, ладно? Пожалуйста, пообещай, Оль, ладно?». И до последнего не желает знать расставаний. — Обещаю, Софа, только не плачь, ладно? — Волкова жмётся ледяными губами ко лбу, зацеловывает россыпь пылающих на совсем бледных щеках веснушек. — Обещай только, что будешь хорошо высыпаться и кушать. И давай себе отдыхать. Оля машет рукой и запрыгивает в последний вагон, а к Разумовской потом возвращается чернильным призраком каждую ночь. Тогда они говорят часами — Соня спит сутками, либо не ложится вообще. А ледяные руки Волковой подтыкают ей одеяло. — Знаешь, Оль, — Разумовская зарывается носом в подушку, дрожа от усталости. — Я тебя ещё со школы люблю. Вот так просто. Только Волкова молчит и невесомо целует её в макушку — за окном тлеет октябрь. «Солнце, я уехала несколько месяцев назад» И уходит, когда Соню затягивает в глубокие пепельные сны, в которых Оля Волкова опускает её голову себе на колени, останавливает хлещущую из носа кровь и обещает порвать за неё любого. На крови клянётся — навсегда. Целует Разумовскую в висок и просит никогда не сдаваться. И Соня правда не сдаётся — только утыкается носом в широкую Олину грудь и ревёт часами от бессилия. А в радужке Волковой плещется янтарь. Ноябрь догорает — Соня трёт опухшие глаза кулаками и хватается за тупые кухонные ножницы. Впереди — три долгих месяца стужи, а Оля больше не заплетает ей косы и не снимает ногтями снежинки с рыжих прядей. Тогда зачем всё это? Всё было гораздо проще, когда им самим только-только стукнуло пятнадцать. Оля запускала пальцы в густую копну и носом в волосы зарывалась. А потом стихи писала во время уроков на полях тетрадей, — про янтарь, ноябрьский пожар Сониных кос и тление веснушек — но читать их вслух наотрез отказывалась. Конец декабря обрушивается на голову с треском, а Соня только совсем разбито моргает и ловит языком снежинки по дороге домой. Под бой курантов она дрожит от холода и усталости под тонким колючим пледом, от которого позже по коже идут зудящие волдыри. Какая радость — пережила ещё один год. Только Соню это больше не веселит. Разумовская поздней ночью накидывает на плечи поношенное пальто, на ватных ногах выбирается в центр и впервые закуривает — всё лучше, чем ещё одна ночь наедине с постельными клопами и одной из Олиных футболок, которую она так и не позволила себе постирать. Витрины её встречают рубиновыми огоньками детских воспоминаний. Тогда Оля отдавала ей почти все свои конфеты и подарки, толкала лицом в снег и за рукав тащила гулять по центру, только смеясь на страх Разумовской быть запертой в комнате на все зимние каникулы. У обеих за душой — ни гроша, а десятилетняя Волкова поправляет сползшую на лицо шапку и тычет в свитера на витринах, следующей же ночью вручая один из них Соне в обычном бумажном пакете с горсткой леденцов и резинок для волос. — Прости, на большее не хватило, — виновато бормочет Оля, умудряясь выглядеть при этом такой несравненно гордой, что Разумовская чуть не плачет от счастья — свитер её любимого цвета, конфеты — с любимыми вкусами. И сама Оля Волкова тоже безмерно любимая. Соня благодарит её несколько часов подряд и, честно, до сих пор не может понять, чем всё это заслужила. А Оля только глухо смеётся — у неё ещё пара копеек в кармане. Знала бы только, как купить на них Соне счастье — всё бы отдала. Разумовская встречает воспоминания невольной улыбкой. Заморозки протекают совсем незаметно — Соня больше не выдерживает. И, если умрёт, просит похоронить её у отцветшего шиповника — пусть переплетёт её шею корнями. Сутками не отходя от монитора Соня всегда чувствует на плече невесомо-призрачную крепкую хватку — Оля, прям как в детстве, верит в неё. Соня не желает просыпаться больше, ведь каждое утро обнаруживает себя совсем одну в обшарпанной квартире. Даже не замечает, как на улице распускается совершенно новый март.