Не холст, но пирс

Пряди падали ему на лицо, это было последним, что Хиджиката запомнил. На верхней губе налипли крошки с печенек, которые Гинтоки таскал, как не в себя, под глазами залегли тени. Был тот тёмный час ночи, когда самое бурное веселье сходило на нет, но шум ещё не выветрился до конца; на фоне играло что-то жуткое, стылое, вокруг царил полумрак. Гинтоки пил и смеялся, поглядывал искоса, хрустел печеньем. Его ладонь на стойке лежала совсем близко, и запястье едва прикрывал рукав. Голубая линия змеилась по затёртой, посеревшей за ночь ткани; губы Гинтоки всё двигались. Он много говорил, так много. Хиджиката совсем его не слушал. – Смотришь на меня так, будто выебать хочешь. Когда Гинтоки наклонял голову, завернувшийся воротник рубашки обнажал затылок – мягкую белую кожу, вьющиеся кольцами серебристые завитки. Хиджиката задумчиво прикусил фильтр и крепко затянулся. – Возможно, – рассеянно сказал он. – Возможно, и хочу. Его голос звучал низко и хрипло, в горле совсем пересохло. Проницательность Гинтоки была неожиданной, бьющей навылет так же коварно, как плохое вино. Хиджиката набрался сил посмотреть в лицо; окурок во рту занимался жаром, отдавал гарью. В глазах Гинтоки было нечитаемое, непроницаемое выражение, с тонкой золотистой кромкой смешка. – Да почему бы и нет, – произнёс он. Подушечкой пальца он тронул костяшки, проследил вены. Хиджиката ощущал тепло и желание поцеловать его прямо так, не слезая со стула. Гинтоки вышел на улицу первым, как обычно оставив ему оплату, и Хиджиката с трудом заставил себя оторвать взгляд от его обтянутой белым спины. Уйдёт – значит уйдёт; но ведь это Гинтоки. Гинтоки, который никогда не против халявы. Гинтоки, который смотрел порой так, что форма становилась тесна, а потом отворачивался и выглядел как обычно: беспечным, мудаковатым, красивым и жутко нелепым. Гинтоки, который никуда не ушёл и мерцал в густой темноте отголоском света, как болотный огонь. Хиджиката подошёл к нему ближе и не удивился, когда на запястье крепко сомкнулась ладонь. – Думал, ты там заснул, – сказал Гинтоки и потянул его за собой. Они шли узкими переулками; с неба накрапывало, под ногами мешался мусор. Тянуло стылым, речным, исполненным тины. Из подворотни доносились хриплые стоны и чуть визгливый, но искренний женский смех. Гинтоки прижал его к стене уже у самого дома; тепло дышал на губы, смотрел в глаза шало и лихорадочно. Хиджиката гладил большими пальцами его скулы, уголки пересохшего рта, и не хотел думать о всех тех ступеньках наверх, о пути сквозь весь дом. Гинтоки, вздохнув, отстранился, и они прибавили шаг. Из бара раздавалось нестройное, но негромкое пение, противно мяукала кошка. Они поднялись и захлопнули за собой дверь, столкнувшись руками. Ненадолго застыли, бессмысленно, бесполезно разглядывая друг друга во тьме; твёрдая ладонь привычно и умело вжималась в бедро. Хиджиката чувствовал каплю пота, ползущую от шеи к груди, щекочущее тепло внизу живота, расходящуюся кругами жажду. Каждый шаг к спальне отдавался ударом в висок, и к моменту, когда они вошли в неё, он не соображал ничего. Руки Гинтоки, стиснув его локти, давили, спина горела, вжатая лопатками в стену. Хиджиката запрокидывал голову, а Гинтоки трогал ртом его шею, теребил языком бьющийся пульс, разгонял все сильнее, впаивался в него, вживлялся каждым движением. – Разденься, – велел Хиджиката; или подумал. Гинтоки вскинул глаза, и в них блёкло, недобро отразилась луна. Одежда посыпалась вниз, и Гинтоки отступил от неё, от неё и от Хиджикаты, и тот пошёл за ним, как на привязи; жёстко, бескомпромиссно толкнул на футон. Гинтоки издал изумлённый негромкий выдох. Хиджиката опустился между его разведённых коленей, повёл от них вверх – ладонями – вминая в кожу широко раскрытые пальцы. Гинтоки кусал губы и жмурился, а его член дрожал на животе, приподнимаясь и бессильно опускаясь обратно, и за ним тянулась тонкая прозрачная нить. Хиджиката собрал её языком; Гинтоки вскрикнул, опустошённо, бездумно, жадно. Он горел и метался, сгорая; смотрел из-под острых, влажных ресниц, не смотрел, не думал, ни о чём не просил, лишь гнулся, но не навстречу. Хиджиката оставлял метку за меткой, и кожа Гинтоки напоминала не холст, но пирс; старые кровавые отпечатки, сухие, засохшие, перекрывают новые, яркие; блестят на солнце – густые алые капли – и серебрится рыбья чешуя. Хиджиката вплавился внутрь, пальцами вмешивая в рисунок синеву быстрой воды; пальцы обхватывали руки Гинтоки, вжимая в постель, и белое терялось на белом. Не терялись лишь губы – зацелованные, опухшие, нежные – и тёмные, горящие, горящие темнотой глаза. Гинтоки не подавался вперёд, не двигался в одном ритме, но судорожно вздыхал, тихо постанывая в ответ на каждый толчок. Хиджиката целовал его, пока время не кончилось, рассеявшись прочь, оставшись ни с чем. Пот влажно, остро струился по коже, Гинтоки беззвучно смеялся и дрожал, влажно, сильно сжимая его в себе. Хиджиката провёл руками по его телу и отстранился, позволяя им расплестись; Гинтоки бесстыдно, привычно не свёл колени. Под его пятками темнела скользкая, гладкая ткань, и Хиджиката потянул на себя плотный край. Узнавание прошило насквозь, вдарило в висок со всей силы: за окном расцвёл фейерверк, и золото на тёмном, как венозная кровь, рукаве, засияло предвестником скорой расплаты. Пепельница у изголовья и длинная трубка, неразличимый прежде в углу сямисэн. – Гинтоки?.. – позвал Хиджиката вопросом; по позвоночнику, от затылка и вниз, прокатилась тонкая холодная нить, и клубок вёл в окно, вёл на соседние крыши, вёл так далеко, что не догнать, не поймать, не сбежать, успев, за секунду. Одну. Две. Дверь спальни с тихим скрипом – но иначе бесшумно – отъехала в сторону, и полузабытый – затёршийся, иначе оставшийся – насмешливый голос сказал: – Однако.