Я-в-спектакль-попал-иммерсивный

      У Велеса огромно-острые бычьи рога, кровожадный волчий оскал, натянутый поверх седых волос, тяжёлый цепкий старческий взгляд и медвежья сила. Этим Велес пугает, конечно; но цепенеет Петя совсем не от рогов, не от взгляда и даже не от оскала.       — И за жизнь пьёт Медведь, и за жизнь, и за смерть, — громыхает по лесу разухабистый бас, — пьёт-пьёт дикий мёд…       И Петя чувствует, как по спине пробегает ледяная дрожь. Как кровь стынет. Как к горлу подступает ужасно знакомый ком, как на глаза сами собой наворачиваются слёзы, а дышать становится тяжелее. Его воротит, его тошнит. Ему страшно, ему жутко, ему… мерзко. И стыдно отчего-то. Очень, очень стыдно.       «Прекратите, прекратите, пожалуйста…» — мысли нитками путаются в один клубок и рвутся — одна вперёд другой и на части. Давят на голову. В ушах гудят. — «Замолчите, прошу, я не могу…»       Петя назад пятится, ладонь в кулак едва заметно сжимает и трясётся весь. Ни Медведя, ни Волка, ни Велеса он больше не видит. Он видит собственного отца. Пете снова двенадцать лет.       Сидеть на лестнице в подъезде холодно было, но если к стене раскалённый висок приложить, то даже приятно. Пахло там премерзко, но если сравнить с запахом палёной водки дома, то даже терпимо. Скрежет лифта раздражал, но если вспомнить отцовский вой, то даже успокаивал. Уйти дальше подъезда Петя не решился: зима на дворе всё-таки, да и час поздний, а он в одних худых спортивных штанах и растянутой домашней футболке. Да и куда ему идти? Никто нигде его не ждёт — и не ждал никогда. Нужно только пару часов тут пересидеть тихонько; дождаться, когда за дверью их квартиры крики перестанут раздаваться, ещё немного переждать, а там можно будет юркнуть назад — и сразу под одеяло, незаметно, как мышка. Чтобы наутро уйти ни свет, ни заря — и отцу на глаза не попадаться. Хотя раньше середины дня он всё равно не проснётся. Обычное дело.       По лестничной клетке опять пронёсся отцовский истошный бас, а следом — звук глухого удара. Петька не хотел и думать, куда этот удар был направлен, но тонкий женский вопль объяснил всё слишком прозрачно. Мальчик беспомощно хлюпнул носом и покрепче обнял худющие коленки, сжимаясь ещё сильнее, силясь занять меньше места, а лучше — и вовсе пропасть. Не вышло, к сожалению.       Через пару мгновений в соседской двери хрустнул ключ, и наружу показалась старо-дряхлая Зоя Пална в своей привычной бабушкинской одежде, напоминавшей смесь капусты и последнего писка моды образца пятидесятого года. Вслед за ней показалась её противная собачонка, и Петька вжался в ступеньку с особенной силой. Собачонка в ответ, разумеется, принялась рычать.       — Петька? Ты чего тут сидишь, балбес ты эдакий? — тапочки Зои Палны прошаркали по плитке с удивительной для её возраста проворностью. Петька ничего не ответил; только взглянул на старушку своими огромными зеленоватыми глазами, в которых застыл страх, и молча кивнул в сторону своей квартиры. — Выгнал, что ли?       Мальчик кивнул и снова всхлипнул.       — Ну что ж ты тут сидишь, ты же себе всё отморозишь!.. Пойдём, — Петька отрицательно замотал головой: «нельзя, нельзя, нет». Но старушка уже сцепила его запястье крепкой паучьей хваткой и потянула на себя. — Пойдём, кому говорят…       Квартира Зои Палны оказалась неожиданно уютной; захламлённой, конечно, и откровенно советской — но уютной, тёплой и, главное, тихой. Тишину здесь нарушали только пыльные часы с кукушкой, едва слышимые звуки из квартиры напротив и хруст телефонного круга. Такие телефоны Петька только в музее и в кино старом видал.       — К-кому вы звоните? — робко поинтересовался он, прижимаясь к стене прихожей; первым делом как они вошли внутрь, старушка кинулась к трубке. Это не могло не настораживать.       — В милицию, кому ж ещё?!       — Не надо! Не надо, пожалуйста! — мальчик с небывалым остервенением бросился к телефону и выбил трубку из рук Зои Палны. — Не надо… он всегда так. Это ничего страшного. Он покричит и успокоится, и… не надо. Если милиция приедет, он потом ещё больше разозлится… и мать ещё сильнее поколотит. И, может быть, даже… даже уб-       Петька обессиленно, как тряпичная кукла, сполз по стене на пол и, уткнув голову в колени, зарыдал, трясясь и завывая. Уже неважно было, как он выглядит, где он, кто рядом с ним, кто его видит, кто — не видит, важен был только смертельный ужас, рвавшийся наружу. Он опомнился несколько минут спустя. Зоя Пална прижимала его голову к своей груди.       — Ну-ну, ну что ты… тише, тише… — она гладила мальчишку по спине, не давая тому задохнуться плачем. — Всё хорошо, ты в безопасности, всё…       Он тут же вырвался из её объятий, попятился в сторону и взглянул на соседку как-то оскорблённо. Она, впервые за этот вечер увидев его лицо при нормальном освещении, схватилась за сердце.       — Батюшки… это он тебя так?       — Угу, — кивнул Петька угрюмо. Лопнувшая губа до сих пор щипала, а в ушибленном виске с дикой скоростью стучала кровь.       Зоя Пална подняла его на ноги, вывела на свет, задрала ему футболку и принялась осматривать с ног до головы. Петя уже не противился. Ему было всё равно. По причитаниям старушки стало ясно, что синяки с плеч и спины ещё не сошли — полезная, наверное, информация; сам заглядывать туда он не решался. Страшно было.       — Знаете, он ведь хороший человек, на самом деле, — начал Петя, когда Зоя Пална усадила его за стол на кухне и почти насильно всучила кружку с горячим чаем. — Умный очень. Начитанный. У него даже образование университетское есть! Очень он человек хороший, когда, ну… не пьёт. А это ведь с кем не бывает? Обычное дело. Подумаешь. Главное, что человек хороший…       Зоя Пална ничего не отвечала. Только вздыхала тяжело-тяжело, грустно так; обречённо, что ли. Понимая, что ничего-то она сделать не может. Понимая, что Петька такой совсем не один.       — Пьёт дикий мёд! — Петя опомнился. Не было больше никакого отца. Ни его криков, ни его кулаков. Ни его мерзкого дыхания. Ничего отцовского больше не было. Только страх. — Мёд, он всякого проймёт!