бешеный пёс его высочества

Агент зимы Поджег листву Весь мир горит

Боги матери толпились внутри септы, толкая друг друга плечами в проходе, но оставались там, за стенами. Глаза их были — камни и металл. В этом Эймонд чувствовал себя равным им. Слёзы их были — жемчуг и серебро. Они дарили жизнь, все, кроме Неведомого. Но отнять её не могли. В этом Эймонд чувствовал себя выше богов. В комнате короля пахло пеплом и удушливыми травами, пучки которых тлели и дымили неровно в застоявшемся воздухе. Всё повторялось, колесо вертелось, делало обороты, железный обод гремел по камням мостовой, колокол не звонил. Отец умирал долго, но тихо. Все привыкли хоронить его каждую ночь, поэтому, когда Визерис и правда умер, никто не удивился — Эймонд не удивился точно. Он с детства смотрел, как медленно растягивается, становясь всё тоньше, нитка отцовской жизни, как она не могла или не хотела оборваться. Мать молилась за здравие короля, Эймонд стоял рядом с ней на коленях и не молился ни о чём. Ему слишком поздно пришла в голову молитва о смерти, так поздно, что он сам стал её приносить. Пепел, железо, кровь, травы — спальня пахла, как поле боя. Но в ней никто не боролся. Эйгон, накрытый тонкой простыней, чтоб не раздражались ожоги, лежал ровно, как уже убитый, но еще не сожженный. Хотя с ним было всё наоборот. Старуха сожгла его, не убив. Они, конечно, разорвали её драконицу, они, конечно, уничтожили её, но принцесса Рейнис не смогла уйти, как полагается приличной леди. Она никогда не могла уйти, как из жизни, так и от трона. Возможно, он бы даже уважал Рейнис Таргариен, но это «возможно» было так же далеко, как и обугленный труп принцессы. Почти-королевы. Почти королева почти убила Эйгона. Эймонд подходит к кровати брата. Пеплом пахнет еще сильнее, но запах этот фантомный, ненастоящий, существующий только в опаленном мозгу Эймонда. Теперь он везде чует пепел и пламя, идёт к ним, идёт за ними, как пёс на королевской охоте. Говорят, король Визерис устроил большую охоту на именины своего первого сына. Эймонд устраивает свои охоты на каждый день правления брата. Собаки ему не нужны, как не нужны и белые олени, серые олени, бурые олени, всякие мелкие звери, которые не знают полета. Ему не нужен никто кроме драконов и драконьих всадников. Это самая сладкая дичь. Пепельные губы Эйгона дергаются. Он не спит или спит, но чувствует брата и просыпается, стряхивает с себя серую паутину, липкую, маковую. — Здравствуй, брат, — говорит ему Эймонд, садясь на кресло у постели, — ты еще жив? Губы дергаются снова, изгибаются в почти оскал, но оскал невозможен, Эймонд видит только, как лопается нежная, снова наросшая на ожогах кожи. Половина лица Эйгона — битые зеркала, крошки каменоломни, оплавленные стены Харренхолла. — Жив, — голос его тоже обломки. Король молчал слишком долго, а боль его была слишком сильной. Хриплый голос, рваный голос. — Что с Солнечным огнем? Эймонд смотрит на брата и молчит. Лицо того снова и снова пытается собраться воедино, сложиться в читаемый текст из разрозненных обломков древних языков. Эймонд молчит. Эйгон боится услышать, что дракон мертв. — Тоже жив. Коль оставил его у Грачиного приюта. Жрёт там трупы и жиреет. Ты думаешь, старая принцесса могла бы одолеть твоего дракона? Могла. Могла. Могла. Но дракон жив, а Эймонд зачем-то приукрашает реальность, за чем раньше не замечал себя. Правда — единственный верный из всех языков. — Хорошо. Что-то хочешь сказать? Речь у брата рваная. Семь королевств рвутся войной на куски. Эймонд рвёт последнее из сердца. — Пришел лишь удостовериться, что мейстеры тебя не залечили, а септоны — не замолили. Удостоверился. Король жив, значит есть, за кого воевать. Смех Эйгона похож на стук зёрен в коробе. Эймонд хочет, чтоб это прекратилось. — Я хочу умереть, — говорит Эйгон. Правда — единственный верный из всех языков. Nyke wanna morghūljagon. Эйгон взял себе личный герб — золотой дракон на зеленом фоне, почему бы ему не сделать свой собственный девиз. — Раньше ты хотел уплыть за море и оставить трон на меня, — Эймонд накланяется к брату ближе, чтоб видеть каждое изменение его осколочного лица. — До этого — трахать шлюх и пить вино. Будучи еще младше ты хотел изводить меня и Хелейну идиотскими выходками. Но ты так и не вырос. Не думаю, что ты можешь решать вопросы о жизни и смерти. — Ты можешь. Ты король. Был бы. Лучше, чем я. Воздух в комнате — хоть руби мечом. Дядюшка Деймон и его Тёмная сестра стоят перед глазами Эймонда. Как он отрубает Веймонду половину головы, как время замирает, воздух густеет, сворачивается, и отрубленные дреды падают на пол. Пытаясь убежать от ответственности, Эйгон говорил ему то же самое. Ты же знаешь сам, ты был бы лучшим королем, ты создан для трона, брат, отпусти меня, ты никогда меня больше не увидишь, брат, море смоет мои следы, а в Лисе каждый второй торговец сыром и любовью беловолос и глаза его — фиалки и стекло. Тогда это была паническая ложь. Пытаясь убежать от ответственности, Эйгон говорил ему: убей меня, убей меня, попробуй — вот здесь бьется кровь, стучит, хочет вырваться, только дай ей эту возможность. Эйгон кидался ему в руки и красный, красный, красный капал на пол, но Эймонд не знал тогда, что боги не способны дарить смерть. Тогда это была глупость и попытка почувствовать себя живым. Левая сторона лица брата обгорела сильнее, веки розовые, тонкие, когда он щурит глаза, кажется, что они затягиваются пленкой, как это бывает у драконов. Но дракона Эймонд перед собой не видит, дракон постарался бы умереть, а не просил об этом таким хриплым голосом, таким неровными движениями. Мейстеры сказали, что старуха и её дракониха вплавили доспехи в тело короля, теперь это чешуя, теперь это чешуя, а из-под чешуи сочится желтое и красное. Эймонд не видит дракона. Солнечный огонь медленно ползает между трупами и пожирает их, обжигая до углей. Эймонд хочет коснуться металла, который торчит из живого тела брата, из его ещё живого тела. Он никогда не думал, что в Эйгоне так сильна воля к жизни, даже если он молит о смерти. Но продолжает жить. — Заберешь меч. Сядешь на трон. Закончишь, — Эйгон хрипит ему это почти в лицо, — закончишь войну. Он тянет руку, скованную болью, и хватает Эймонда за свисающие волосы, на удивление цепко. Тянет к себе, ближе, ближе. Сквозь пепел и железо пахнет смертью — запах сладкий, он минует нос и попадает куда-то в голову и на язык. Эймонд хочет оттолкнуть руку брата, но не делает этого. — Убей меня. — Мать меня проклянет, — это не довод, Эймонд знает, это не довод. — Ты уже давно проклят, — шепчет король Эйгон, второй своего имени. Защитник государства. Кусок мяса и боли. Его старший брат. Он всё еще держит в кулаке белые пряди Эймонда, держит самого Эймонда будто на коротком поводке, фиолетовые глаза его — плёнка и стекло, мутное стекло, пьяное стекло, больное стекло. Они все прокляты. И Эймонд, и Эйгон, и злобная сука Рейнира, не захотевшая отдать трон законному наследнику. Все они однажды встретятся в тех глубинах преисподней, куда никто еще не заглядывал. Но Эймонд всё так же чувствует что-то неправильное в том, чтобы умереть после брата. Рука Эйгона в его волосах, трескающаяся кожа Эйгона, запах её у Эймонда в ноздрях, в голове, в сердце, там, где прячется смерть. Большой палец в ямке под ухом, четыре обхватывают шею, плотно, оставляя следы, безраздельная принадлежность, красный переходящий в фиолетовый. Невозможность этого действия. Кожа у брата бумажная, синяков на неё не остается, только красный, красный, красный, липкий сок, раздавленные ягоды. Кожа у брата — слюда, разбитые окна, блеск пота и сукровицы, желтый, прозрачный, мир многоцветен, а раньше Эймонд видел только красный, но теперь понимает, на сколько это было однобоко. Боль не только красная, боль цветиста и развесиста, как гроздья вишни, как белая черешня, сахарная ягода, сок под каблуком брызжет, пачкает подошву. Еще яблоки боли и лимоны боли. И глаза богов — яшма, аметисты, рубины — глаза боли. И его глаз, божий глаз, синяя боль. Что видит Эйгон, он не знает, да и не узнает. Плоский мир Эймонда на какой-то момент обретает былые объемы, наливается цветом, как свежий кровоподтёк. По обожженной стороне лица брата катится одинокая слеза. Сапфировая боль Эймонда суха, слёзы окаменели, их больше нет, они сгнили внутри, не успев родиться. Он убивает Эйгона, воткнув кинжал в глаз, глубоко, до рукояти. Эйгон дергается в последний раз и обмякает, успокаивается. Его лицо — кровь и мел. Эймонд вытаскивает кинжал и обтирает его о рукав. Он сядет на трон. Он возьмет меч и примет корону. Даже дед не будет на столько глуп, чтоб противиться ему, чтоб захотеть посадить на трон сына Эйгона, а Коль и подавно. Потому что идет война, а брат просил её закончить. Эймонд примет власть и уничтожит всех, кто попробует её отнять. Он входит в зал Малого совета уже не как равный, но как более сильный. Он уже привесил на пояс Чёрное пламя и чувствует, как меч греет его, жжёт его, плавит. — Эйгон мертв. — Ваше величество, — говорит лорд Хайтауэр и склоняется перед ним. Остальные следуют его примеру.