Прежде чем всё разрушится

      — Так и что ты предлагаешь? — тянет Адам, сильнее скрещивая ладони на груди и глубже погружаясь в кресло — ему точно не нравятся результаты поездки Тома и Антонина в Ленинград.       Из всех, возможно, только Адам по-прежнему оставался у черты эмоциональной подростковости и бремени взросления, замерев где-то посередине между этими состояниями.       Джонатан отчётливо видел, как он ожидал чуть ли не решения всех проблем, возлагая все надежды на русскую ведьму, с которой были знакомы только Том и Антонин. Так повелось, что остальные беспрекословно верили в их рассказы о ней, потому та имела образ некого всеведущего волшебства, недоступного даже им. Даже Джонатан невольно вверял всем рассказам о ней, иногда улавливая себя на мысли, как ему любопытно своими глазами посмотреть на ведьму и услышать хоть что-то от неё: если уж Том верил ей, учитывая, что оба они были довольно скептичны и холодны к разным видам прорицаний, то любопытно было представить, что же почувствует он от встречи с ней.       Однако сейчас, уже зная, кто эта ведьма, какое влияние она оказала на происходящее и о чём рассказала Гермионе, Джонатан точно ощущает, как в голове её образ не только вызывает что-то интригующе-впечатляющее, укрепляясь узнанным, но и вводит в замешательство.       После ухода от Гермионы он сразу же вернулся домой, чувствуя, как голова буквально болит от потока полученной информации — целая история, сотни деталей, а между ними что-то очень гениальное и будто никем не замеченное. Складывалось странное ощущение, что всё произошедшее словно кем-то заранее было написано или предначертано, но Джонатан не верил в предначертания, однако впервые в этом засомневался, когда в голове неожиданно возникли вопросы, над которыми почему-то никто — ни Антонин, ни Гермиона — не задавался.       Откуда ведьма знала — а она точно знала, судя по её осведомлённости и ответам, — историю Гермионы с первой встречи, когда та даже не рассказывала об этом?       Почему она говорила о том, что Том наконец-то поверил её словам, и последняя петля нашла разгадку, в конце концов, приведя Гермиону в их мир?       И наконец откуда берёт начало и зачем возникла эта петля?       Слова ведьмы буквально не давали покоя, на первый раз кажущиеся нелогичными и слишком странными, а после навеивающими ещё больше вопросов, чем вызывала сама вся история. И лихорадочно заскользившие мысли чуть ли не душили и с каждым проведённым в задумчивости часом наталкивали на то, чего он с самого начала разглядеть не смог — никто из них двоих не смог.       Более того, формулировка слов и ответов ведьмы, которые Джонатан с непреклонной требовательностью выпытывал из Гермионы, чтобы она воспроизводила максимально дословно, наводили на мысль, что ведьма будто знала обо всём с самого начала, и это начало явно было ни здесь, ни во времени Гермионы, ни в любом другом месте, когда та ещё не появилась тут.       С каждой минутой размышлений он убеждался в этом сильнее — если брать во внимание, что, по словам ведьмы, судьба написана и в то же время для будущего не существует как понятие, то действительно где-то ещё образовалась некая петля или скачок во времени, случившийся по решению самого Тома, которое и привело его к возникшей петле, из которой выбраться можно было только найдя способ, как вырвать из будущего времени Гермиону назад, в прошлое.       И сейчас Джонатан точно приходит к выводу, что ведьма знает, где, как и почему случился этот скачок — она ведёт Гермиону по пути, который повлияет на Тома, чтобы в конечном счёте всё пришло… к чему?       В чём смысл всего, что происходило, происходит и будет происходить дальше?       Где находится та самая точка, знаменующая окончание всему, во что всех ввязал огромный хроноворот событий, в котором, в конечном счёте, Том успешно добивается известности, влияния, а они находятся на волоске от опасности?       Джонатан резко вздрагивает, поднимая взгляд с поверхности стола, и, внимательно озираясь по сторонам, медленно ведёт плечами, испытывая невыносимое желание сбросить чьи-то невидимые нити, которые, по ощущениям, будто в лопатках, подобно крыльям, болезненно вырвались изнутри наружу и неприятно натянулись к чьим-то ладоням — властвующим, манипулирующим, ткущим его марионеточное течение жизни.       Никто не замечает его резкого жеста, как мгновенно его черты приобретают ничего не выражающий вид, и он снова замирает подобно каменному изваянию, неподвижно наблюдающему за движением мира.       — Она нам необходима, Адам, — твёрдо отзывается Том, сдержанно созерцая абсолютное недовольство Розье.       Всё дело было в том, что Том призвал проявить благосклонность к Гермионе Грейнджер, уверяя остальных, что она стоит их внимания, так как являет собой некое подобие оружия, которое всего лишь нужно правильно применить. Но Адаму не нравилось другое — Том настаивал на том, чтобы каждый из них произвёл на Гермиону впечатление и позволил ей почувствовать себя в приятном кругу молодых людей, рассчитывая тем самым проявить необходимые ему близкие приятельские связи.       Конечно, всё было бы проще, если у Тома не было бы рядом Астрид, близкое общение с которой по-прежнему даёт ему достойный статус в кругу чистокровных волшебников высшего общества Берлина — так он мог бы произвести те же манипуляции с Гермионой, но Джонатан был уверен, что тем было и лучше. Во-первых, Гермиона не похожа на ту девушку, которая легко бросится в омут очарования преследующего какие-то цели Риддла, учитывая, какой информацией она владеет и что, в конце концов, ей удалось пережить с ним. Во-вторых, подобная связь была бы ненадёжна, и, когда Том добился бы от Гермионы всего нужного, то больше ничто не смогло бы их как-то удержать друг с другом, а Джонатан уверен — необходимо что-то более сильное, чем липовые любовные отношения. Если она станет по-настоящему достойным и признанным другом Тому, а может быть, и кому-то ещё из их компании, то у них намного больше времени сдвинуть течение мирской жизни в нужное русло, а самое главное — максимально шансов заставить Тома вспомнить обо всём.       Да, Джонатан видел всю разгадку в том, чтобы тот всё вспомнил, и не понимал, почему Антонин и Гермиона отнеслись к этой детали попустительски. Разумеется, он не должен сейчас ничего знать, но если он самостоятельно вспомнит всё и прочувствует каждую минуту жизни, пережитую в будущем, это не изменит склад его ума? Не вернёт на тот путь, к которому он мысленно пришёл в будущем, различив все ошибки своей взрослой версии, поведение которой даже Джонатана заставляло скрипеть зубами, скрещивать ладони на груди и закатывать глаза от того, как низко он пал и насколько он превратился в сумасшедшего идиота? Если бы не добытая таким сложным путём информация и её сокрытие Гермионой, то вряд ли он поверил бы в написанное — слишком невообразимый его пониманию факт, во что смог превратиться Том. И Джонатан даже не удивлён, почему в том ужасном будущем ни разу не прозвучало его имя.       Он готов многое стерпеть, но людскую глупость — особенно глупость Тома — ни за что.       Поэтому, чтобы так не случилось, Джонатан видел настоящий выход только в том, что Риддл должен вспомнить все мгновения жизни, и только тогда мир пошатнётся и его очередной жизненный путь изменится с лучшим результатом. И для этого, в первую очередь, Гермиона должна быть рядом с ним, и даже не на правах мимолётных увлечений или корыстных любовных целей, а по-настоящему — как лучшие друзья, партнёры, слишком крепко связанные одной целью, одним делом, очень близко, как они все со времён своей юности.       У них никогда не было в компании девчонок, которым Том мог бы доверять. Он считал их недальновидными, глупыми, увлечёнными заботами о роскоши и богатствах, о любовных утехах и семье, и вряд ли хоть одна из знакомых могла бы представлять серьёзный интерес, чтобы проглядеть особый потенциал на то, что интересовало Тома. По правде, не только он так считал, но и остальные охотно разделяли его мнение, и именно этот аспект до глубины души был не понятен Розье: какого чёрта с ними будет якшаться ещё какая-то девчонка? Какой от неё возможен толк?       Не зная ничего, Джонатан, возможно, даже согласился бы с Адамом или, во всяком случае, выразил скептицизм и попытался бы понять, на что рассчитывает Том, но теперь всё выглядело так, будто мир перевернулся с ног на голову — Гермиона буквально должна являть собой стойкую и необходимую им единицу перед грядущими трудностями. Неизвестно, что Риддлу рассказала ведьма — подчёркнуто промолчав, он категорически не хотел об этом говорить, — но важно то, что та ему дала понять, что из себя представляет Гермиона и насколько высока ценность её присутствия.       И в этот момент даже хочется встрять в разговор и бросить Адаму, чтобы он заткнул свой рот и молча выполнял то, чего от них требует Том.       — Ты её совсем не знаешь, — продолжает возражать Адам, брезгливо кривя губы. — Она опасна. Ты только взгляни на Долохова, который не удосужился провести по возвращению и пяти минут дома, а сразу же побежал к своей ненаглядной!..       — Полагаешь, со мной будет точно так же? — демонстративно выгибая бровь, слишком спокойно интересуется Том и внимательно изучает лицо Адама, словно выискивая в нём какой-то изъян.       Говорить ничего не приходится, потому что Том и так прекрасно знает, как заткнуть Розье, который на услышанное поджимает губы и невольно выпрямляется в кресле, приходя в напряжение.       — Конечно нет. Просто… Мы же её не знаем? А если это шпионка, которую подсунули нам из министерства, чтобы она следила за тобой? Вызнавала планы? Докладывала о каждом твоём шаге? Вот так вошла в доверие, закрутив с Долоховым, и…       — Ты придурок? — невесело усмехается Фрэнк, живо обходя стол, у которого стоял Том. — Шпионка, которая привлекает слишком много внимания и вызывает множество вопросов? Совсем не подступается к Тому и не так уж и заинтересована даже в Тони?       — Они даже не встречаются, — подтверждает Джонатан довод Фрэнка и поднимает глаза на Адама. — Вцепились в неё мы, а не она в нас. Том дал указ Антонину волочиться рядом с ней, а не наоборот. Уверен, если бы не это, то мы давно уже забыли бы о ней, а она умчалась бы навстречу другим своим приключениям.       — Она украла у Тома кольцо, — раздражённо припоминает хороший довод Адам, поднимая исподлобья прожигающий взгляд и окидывая им всех остальных. — Зачем она это сделала?       — Я же говорил, чем она занимается: её не так интересовало то, кому принадлежит это кольцо, чем то, что оно из себя представляет.       — Девчонка, которая ищет магические артефакты? — морщась и выказывая абсолютное неверие, шипит Адам.       Он прав — Джонатан понимает, что это полный вздор, и, более того, по факту это так и было. Том из будущего дал неплохую подсказку Гермионе, как привлечь его внимание, но не учёл тот фактор, что остальные в такое вряд ли поверят, и, судя по виду задумавшегося Фрэнка, Адам ударил в самое уязвимое место. Девчонка занимается тёмными искусствами и ищет артефакты? Определённо, вздор.       А если Том рассчитывал, что Джонатан и без пергаментов догадается и раскроет секрет происходящего? Что, если он лелеял внутри себя эту надежду, не наказав Гермионе или Антонину уничтожать пергаменты сразу же?       Том не дурак — он точно знает, на что способен Джонатан, а значит, точно был уверен, что обо всём узнает ещё и он. В конце концов, в записях не было ни слова о том, чтобы Антонин берёг эту информацию от других, и просил, чтобы обо всём не знал только он сам.       — Ей не больше двадцати лет, Адам, — скучающим тоном возражает Джонатан. — Этого достаточно, чтобы увлекаться поиском разных безделушек, обладающих чем-то особенным, но не достаточно, чтобы в таком возрасте оказаться на работе где-то в зачатках отдела по шпионажу. Её внедрение к нам по её собственной инициативе исключено, чего нельзя сказать о нас. И, если ты не помнишь, я собирал на неё сведения и ничего противоречивого с рассказанной ею историей не нашёл. Она действительно прибыла из Америки, училась в Ильвермони, а по окончании отправилась путешествовать по миру, не имеет ни близких друзей, ни семью.       — Больше похоже на биографию человека, которого просто не должно существовать в этом мире, иначе зачем нужно такое бренное и никчёмное существование, — со смешком замечает Адам, и Джонатан, конечно же, соглашается с этим.       Адам во всём бесспорно прав — ранее они всегда составляли превосходный композит хитрости и находчивости, где тот на поводу своих личных мотивов выискивал изъяны, а Джонатан неоспоримо подтверждал реальными фактами, но отныне последний не может поддержать его точку зрения и добить разумными аргументами, потому что не нужно, чтобы Том прислушивался к Розье. Благо Фрэнк воспринимает это как осторожную шутку и заливается недолгим смехом, из-за чего нагнетающая атмосфера разряжается, и это вызывает улыбку даже у Тома.       Джонатан не комментирует, и никто услышанное всерьёз, к счастью, не воспринимает.       — Ладно, как, по-твоему, а главное, где мы должны взаимодействовать с ней? — сдаётся Адам, снова погружаясь в кресло.       — Фон Фейербах на следующей неделе устраивает встречу сообщников, в этот раз не тайную, а очень даже помпезную. Я попрошу Антонина пригласить мисс Грейнджер, и у каждого будет шанс произвести на неё впечатление, — легко произносит Том, окидывая каждого ничего не выражающим взглядом.       — А как же те трупы и преследование нас? — слабым голосом отзывается Адам. — Любая вечеринка — это прекрасный шанс кого-то из нас выкинуть из игры, а проще говоря, убить.       — На этот счёт у меня тоже есть план, о котором я так же намерен вам рассказать, — мягко заверяет Том, втягивает в себя побольше воздуха, как вдруг раздаётся негромкий стук в дверь в той последовательности, которая каждому сообщает, что на пороге дома находится Августус.       Том медленно оборачивается на вход, в то время как Джонатан резко поднимается из-за стола и проходит в прихожую. Снимая чары и отпирая дверь, он здоровается, пропускает гостя внутрь и снова блокирует вход, а затем следом заходит в гостиную, где каждый пристально рассматривает Августуса.       — Получил от тебя извещение, — вкрадчиво произносит он, сжимая ладонь Тома в рукопожатии, и по привычке проявляет вежливость никчёмными вопросами: — Как дела? Как поездка?       — Благодарю, Август, — признательно кивает Том и снова смотрит на Адама, в то время как Фрэнк пожимает ладонь пришедшему, а Джонатан снова занимает привычное место за столом. — Так вот. Пока мы с Антонином были в отъезде, Августус смог передать мне информацию о том, что наши неприятели уже в курсе произошедшего, а его начальник выдал ему очень интересное поручение — следить за каждым моим шагом. Так что... — Том медленно разворачивается и заглядывает в стальные глаза, поднявшие на него пристальный взгляд в ответ. — Так что Джонатан был прав. Господин Фон Фейербах здесь ни при чём — он до сих пор не знает о моём отъезде, чего нельзя сказать о том самом господине Хартманне, который следит за каждым моим шевелением. Если он подключил к слежке самого Августа, то теперь представляете, как он сейчас напряжён? У него явно всё пошло не по плану — он не имеет представления, какую информацию мы смогли выпытать из убитых и наверняка каждый день сжирает себя опасениями, что я знаю слишком многое, чтобы не подготовиться к его следующему шагу.       Том заканчивает свои размышления так тихо, что создаётся ощущение, будто на всю комнату опускается созидающая пустота и приятная тишина, после чего он вдыхает полной грудью и решительно продолжает:       — Мы не имеем представления, какой объём информации нам известен — с этим не поспоришь. Но в наших силах создать вид, что мы знаем намного больше, чем опасается этого Хартманн. Август, мне необходима личная встреча с ним. Я могу на тебя положиться?       Джонатан хмурится, и все взгляды обращаются на Тома, в то время как он сам вперивается тяжёлым и не терпящим возражения взором в Августуса.       — Подожди, Том, — качает головой Фрэнк, нервно сжимая палочку в ладони. — Ты же знаешь, что не ты ему нужен, а кто-то из нас. Если бы он хотел переговорить с тобой, то сам бы вышел на связь и выдвинул условия...       — Нет, Фрэнки, — хмыкает тот и переводит на него выразительный взгляд. — То, что он не вышел со мной до сих пор на связь, говорит о другом.       Снова ощущая, как в голове быстро начинают крутиться шестерёнки, Джонатан даже не улавливает, как поднимается со стула и озвучивает пришедшую в голову мысль, потому что в мгновение понимает план Тома и осознаёт, насколько он по-настоящему гениален.       — Это говорит о том, что господин Хартманн лелеет надежду, что мы ни о чём так и не узнали, потому что в противном случае ему самому было бы выгодно выйти с ним на разговор, в котором тот смог бы поставить ему в случившейся партии мат — выдвинуть требования взамен на свободу или жизнь. Всё-таки Том имеет только негласный авторитет в обществе, ничем не подкреплённый или статусом, или именем, или должностью. Но так как карты не раскрыты и он предпочитает думать и пытается за счёт слежки Августа проверить, что Том действительно толком ничего не узнал, — а, признаюсь, заклинание связывающего языка они наложили мощное на тех волшебников, — Хартманн не собирается вскрывать самого себя и свои намерения раньше времени, если вообще планирует это когда-то делать. Пока мы сидим тихо, он думает, что Том испугался и озадачен происходящим, вряд ли смог узнать хоть что-то от убитых. А для ещё большего страха логично убрать кого-то из нас, и разумно, что первым буду я. Но если Том потребует с ним встречу — с человеком, с которым он никогда не был знаком и его имени даже не должен знать, — Хартманн поймёт, что Том более чем осведомлён, и тогда, пока не произойдёт их встреча, никого из нас и пальцем не тронут. Думаю, не требуется объяснять почему?       Обводя всех цепким взором, Джонатан убеждается, что каждый понимает его мысль.       — Хартманн будет нетерпеливо ждать и гадать, как много мы знаем, о чём будем договариваться, да только дальнейшие наши планы ему будут неизвестны. Настанет его очередь затаиться, пока не произойдёт встреча, от исхода которой будет зависеть очень многое. И в момент ожидания убери одного из вас — переговоры будут невозможны. Это будет началом открытого противостояния, которое в конечном счёте может перейти в настоящую войну. Хартманн не пойдёт на такое, потому что даже самый конченый придурок не позволит себе так нелепо раскрыться и стать гонимым толпой, которая ничего и слышать не хочет о возможности ещё одной войны. В конце концов, до того момента, пока мы не встретимся, он всё так же не будет знать, как много знаю я, — дополняет Том и с самодовольством сначала смотрит на Фрэнка, затем встречается доверчивым взглядом с Джонатаном, а после решительно взирает на Августуса. — Так что? Я могу рассчитывать на твою помощь?       Тот некоторое время молчит, анализируя услышанное, затем медленно кивает и признаёт:       — Твой ход действительно гениален. Пожалуй, это стоит того, чтобы я сообщил Хартманну о твоей просьбе.       — А это разве не выдаст Августа? — задумчиво протягивает Адам.       — Наоборот, это даст понять Хартманну, что его сцапали в ловушку, а передача информации через ничего якобы не подозревающего Августа ясно покажет, что его новый шпион работает абсолютно технически и ничего не понимает из того, что рядом с ним происходит и чьими руками действуют. Проще говоря, мы дадим понять, что знаем, как он действует руками Августа, и ответим ему тем же, из-за чего будет выглядеть, что он просто пешка. Только он не пешка, а уже признанный член нашей тайной организации, имя которой в далёком будущем будут знать все и уважать, — с тенью самодовольной улыбки заканчивает Том и ловит признательный взгляд Августуса.       — Похоже на создание какой-то партии, — с усмешкой замечает Фрэнк, обходя стол и падая на диван.       Джонатан тихо вздыхает и отворачивается от напряжённого Адама, расслабившегося Фрэнка, самодовольного Тома и едва заметно улыбающегося Августуса.       Очевидно, как-то так пробивались первые ростки некой организации, о которой Джонатан услышал сегодня от Гермионы?       Со школьных лет у них было название, которое как-то случайно выразил Том, потому что ребята завели разговор об их новом увлечении — уединяться в заброшенных кабинетах школы, нелюдимых коридорах и практиковать свои навыки, изучать секреты магии, делиться находками и увлечённо изучать их. Каждый хотел быть сильным и первоклассным волшебником, мастерски владеть палочкой, знать сотни заклинаний, умело применять их в обыденной жизни, черпать нескончаемый поток знаний в особо заинтересовавших областях волшебства, и всем этим они занимались под руководством Тома в уединении от школьной суеты, пряча эдакие замашки подальше от остальных. Том очень избранно относился к тому, кто достоин разделять с ним подобные увлечения, и, как самый практичный в волшебстве, тщательно отбирал приятелей, которые со временем входили и в его тайный круг увлечённых.       Джонатан был рядом с Томом даже с момента, когда последнего ещё недолюбливали сокурсники и другие слизеринцы по причине магловской крови. Признаться, у Джонатана Том с детства вызывал интерес — тот с первого курса стал лучшим учеником в их потоке, много времени посвящал книгам, изучению незнакомого ему мира и превосходил любого чистокровного волшебника, что и таило в себе интригу и любопытство. Они часто садились за одну парту на занятиях, будучи оба не особо разговорчивыми и тихими одиннадцатилетними-двенадцатилетними мальчишками, а после как-то разговорились на общих проектах, вместе ходили в библиотеку за книгами, корпели над домашней работой, зарабатывали баллы для факультета и с годами научились понимать друг друга практически без слов. Джонатан знал Тома как облупленного, но не смел лезть к нему в голову и разбираться с его тараканами, чем и отвечал ему Том, оставляя личное, необходимое пространство.       С самого начала Джонатан видел, как рос и развивался Том. Он поддерживал идеи по созданию тайного круга, в котором должны быть такие же избранные волшебники, которые по-настоящему хотели быть лучшими и налету схватывали знания, способными, и в которых был видим настоящий потенциал. Таким образом, за несколько лет в пару к Тому и Джонатану присоединились и другие ребята: сначала хитрющий Розье, собирающий все сплетни школы и приносящий их к ним в компанию подобно свежей газете, только на словах; затем доброжелательный Лестрейндж, прекрасно ладящий со всеми студентами, каким-то невообразимым способом находя подход к каждому и вызывая только приятные впечатления; позднее к ним вошёл Долохов, но прежде Том и Джонатан столько раз закатывали глаза на его шебутные выходки и странную манию находить на одно место приключения, из которых его вытягивали оба, да и в придачу ещё удачно сдружившегося с ним Фрэнка, что Том просто сдался напору бешеной энергии Антонина и решил направить его неусидчивость в нужное русло; а после к ним прикрепились ещё парочка ребят — Юджин Мальсибер и Тобиас Нотт, с которыми Джонатан на последних курсах только и смог найти общий язык ввиду их не совсем подходящего ему склада характера, и был уверен, что с ними не представится возможность увидеться в ближайшие несколько лет после окончания учёбы, и только Том по-прежнему поддерживал с ними связь, даже находясь в Берлине; и наконец, самым последним присоединился Абраксас Малфой, с которым Джонатан с детства был знаком, часто виделся на приёмах и прочих мероприятиях, но зародившаяся дружба с Томом немного отдалила их, пока Абраксас всё-таки не сменил своё отношение на лояльное и не нашёл общие точки соприкосновения с Риддлом.       Абраксас был заключающим звеном в их тайном кругу и впервые там присутствовал в Вальпургиеву ночь, как раз когда Фрэнк и Антонин всерьёз задумались, почему они до сих пор никак себя не называют. Том в шутку прозвал их тогда «Вальпургиевыми рыцарями», но это наименование пригрелось и вошло в обыденную жизнь.       Сейчас же в потоке недавно полученной информации у Джонатана в голове вертится другое наименование.       — Добро пожаловать в клуб «Пожирателей смерти», — с сарказмом бросает он Августусу, в знак поддержки хлопая его по плечу, и направляется к выходу, слыша за спиной одобрительный возглас Фрэнка.       — А это он здорово придумал! Из «Рыцарей» в «Пожирателей»?..       От тупости Джонатан закатывает глаза и с гудящей головой отправляется наверх, в свою комнату — в кармане по-прежнему спрятаны пепел и зола, которую необходимо попытаться восстановить, чтобы своими глазами увидеть все четырнадцать пергаментов, а впереди ещё одна бессонная ночь, за которую он точно должен переварить всё услышанное в этот длинный и тяжёлый день и решить, что ему следует предпринимать дальше.

***

      Буквально на секунду, как ему показалось, он опустил ресницы, а, распахнув их, уже видит рассвет, осторожно просачивающийся розовым сиянием сквозь шторы.       Джонатан резко переводит взгляд на грязно-розовый раствор, в котором ночью отмокал весь пепел, изъятый из камина Гермионы, и с облегчением убеждается, что процесс впитывания магии не нарушен и не завершён, потому расслабленно выдыхает и откидывается на спинку стула, сонно прикрывая веки.       Было бы обидно, если бы он упустил возможность своими глазами прочитать то, о чём множество раз из петли в петлю писал Том.       Неохотно раскрыв слипающиеся глаза, Джонатан смотрит в потолок и ощущает, как мысли подобно рою пчёл снова и снова жалят и без того чугунную голову и навязчиво принимаются кружить в ней, из-за чего он не выдерживает и мгновенно поднимается со стула. Сначала Джонатан принимается мерить комнату шагами, а затем останавливает себя, устало прикрывает глаза и трясёт кудрями, смахивая и сонливость, и принявшиеся пожирать тяжёлые думы, а после смотрит на задвинутые шторы и, заинтересовавшись блеклым свечением, подходит к окну.       Аккуратно отодвигая за край атласную ткань, он видит на горизонте размазанное бледно-розовое пятно, вид которого напоминает что-то ветренное и студёное. Опуская внимательный взгляд вниз, он обнаруживает, что вся земля вплоть до стоящего неподалёку леса полностью покрыта тонким слоем снега. Температура воздуха значительно понизилась — он наверняка наполнен высокой влажностью и будет неприятно резать кожу.       Приближается зима.       Несколько минут Джонатан созерцает новое обличие природы, наконец приводя мысли в порядок и сбрасывая последние остатки сна, а затем задвигает обратно штору и возвращается к столу, где всё так же отмокает пепел, принявший очень тёмный, почти чёрный оттенок, оповещающий о скором завершении процесса. Вытащив первый восстановленный пергамент, на котором по-прежнему оставались символы, исписанные рукой Тома, он кладёт поверх него ещё стопку пустых пергаментов, из-за чего начинается затяжной процесс впитывания чернил в плотную бумагу. Затем Джонатан аккуратно опускается на стул, не сводя взгляда с происходящих манипуляций магии, и погружается в размышления.       Сон был ему необходим — всё-таки немного отдохнув, он чувствует, как в голове всё само собой раскладывается по полочкам и упорядочивается по шкале важности.       В первую очередь он думает о настоящем: их положении, немного подвисшем состоянии, которое вынуждает уже который день ютиться в большом доме и предусмотрительно никуда не выходить. Воспроизводя в голове весь план Тома, высказанный накануне, Джонатан убеждается, что он самый верный и логичный — Том как всегда позаботился обо всех и принял самое выгодное решение, в котором хотя бы на некоторое время они будут пребывать в безопасности. А дальнейшая их жизнь в Берлине будет уже полностью зависеть от встречи с господином Хартманном.       Рассеяно глядя на впитывающиеся в пергаменты чернила, Джонатан переходит к следующей волнующей теме, заключающейся одновременно в нескольких аспектах: крестраж на двоих, изменение жизненного пути Тома и возвращение его воспоминаний. Мысли следуют от конца к началу — восприятие часто неведомым образом переигрывает его самого, где-то за гранью сознания уже воспроизводя все возможные сюжеты от начала и до конца, останавливаясь на том исходе, который является самым лучшим, а уже от него логические конструкции, подобно маленьким звеньям, движутся в обратном направлении, выдёргивая цепочку из илистого дна событий, способных привести к нужному. Конечной и самой важной целью Джонатан видит воскрешение воспоминаний Тома о пережитой петле и соображает, какой ряд действий необходимо произвести, чтобы это осуществилось.       Вряд ли кто-то мог подумать, что он прекрасно разбирается в чувствах и их видах, но как раз его обременяет то, что он всегда являлся крайне эмпатичным, из-за чего научился отторгаться от внешнего мира, чтобы не воспринимать, не удушать себя чужими переживаниями и не испытывать ненужные эмоции. И поэтому то, что воскресшие воспоминания вызовут в Томе необходимый спектр чувств, является для Джонатана самой банальной мыслью. Если следовать простой логике, то в данный момент те самые чувства были снова спрятаны в крестраж, а значит, чтобы они пробудили воспоминания, необходимо вскрыть их из предмета и вернуть Риддлу. С приходом чувств пошатнутся опоры и блоки в сознании, пока ничем не рушимые и даже, скорее всего, недосягаемые. Хотя, если брать во внимание, что у каждого человека есть телесная память, и если у Тома тактильность хорошо развита, то тело способно подсознательно вспомнить прикосновения, и, возможно, вызывать даже дежавю?       Джонатану становится любопытно проверить свою теорию — он видит в этом ещё одну зацепку, которая поможет Тому прийти в полное осознание произошедшего с ним. Способно ли его тело на каком-то недоступном ему уровне вспомнить прикосновения Гермионы? Если это так, то очень поспособствует главной цели, а значит, нужно навести ту на эту мысль и испытать подобное взаимодействие.       Другая сложность заключается в том, как уговорить Тома расщепить крестраж и выдернуть ту часть души, что напитана всеми чувствами, которые ютятся сейчас в диадеме. Эта цель кажется временно недосягаемой, учитывая, какие сложности они сейчас переживают. Да и Джонатан точно понимает, что не сможет подтолкнуть Тома на подобную мысль, учитывая и уважая его границы личного пространства и выбора. Выходит, подобное способна провернуть только Гермиона, а она сама является достаточно бесчувственной и буквально сухой, из чего идёт следующее звено первоначальных действий: до того, как ей попробовать взаимодействовать с Томом тактильно, необходимо прежде всего вернуть ей чувства. Они находятся в кольце, за которым отныне Том следит как за самым драгоценным.       Прошло достаточно времени, чтобы Антонин и Гермиона придумали, как решить эту проблему, но, судя по тому, что Антонин, как последний идиот, растрачивает свои силы на никому не нужную влюблённость, не обращая ни на что внимания, а Гермиона сходит с ума от бездействия, замыкая мысли в один круг и раня ладони от безысходности — Джонатан понимал, что это уже крайне нездоровое поведение, — он делает вывод, что оба утратили истинную цель, потому как не видят путей к её достижению, с каждым днём захлёбываясь в отвратительном или невыносимом существовании, смысл которого заключается в недостижимой мечте, в дразнящем мираже, в отчаянном забвении.       Значит, первый шаг в движении к цели — выудить кольцо для Гермионы и заставить её раскаяться, чтобы она полной грудью вдохнула все чувства и стала собой. Пока он будет подбирать и продумывать удачный момент для этого, его голову может занять следующая цель — такая же необходимая и важная уже для будущего каждого из них.       Эта необычная кукла, символизирующая некое божество с именем Амон-Рух, о котором, как говорила Астрид, нет ни одного упоминания в литературе, а знания передаются из уст в уста — от старой ведьмы к юной ведьме. Джонатан ещё тогда сообразил, что подразумевала Астрид, вкратце рассказавшая историю о передаче знаний, обладатель которых должен постигнуть мир чем-то незримым, иметь связь с чем-то духовным и проводить знания в виде помощи тем, кто её ищет. Так это было или нет — он не знает, но пытается относиться к этому не так скептично, как привык подобное воспринимать. Во всяком случае, то, что он узнал от Гермионы о Марте — её слова, манипуляции, способ воздействия на сознание, предначертания и зашифрованные образы, звучащие какими-то сложными и слишком эфемерными, не поддающимися пониманию приземлённого человека, — заставляет не торопиться с выводами и не быть категоричным.       Нутром Джонатан чувствует две вещи: во-первых, она говорит что-то важное и ей стоит беспрекословно верить, только бы понять все её шифры и тайные подсказки, которые остаются недосягаемыми даже ему, а во-вторых, ничто не может избавить от ощущения, которое вонзилось ему во внутренности со вчерашнего дня — подобие натянутых нитей, корректирующих каждый его шаг. Он снова чувствует себя на чьей-то ладони и не может понять почему.       Почему настолько неприятное и трепещущее чувство?       Джонатан не сдерживается и трясёт соломенными вихрами, акцентирует внимание на заливающихся чёрным пергаментах и заставляет себя вернуться к мысли о кукле.       Откуда он может добыть информацию?       Ранее ради любопытства он пытался найти в разных источниках об этом, припомнить, встречалось ли что-то подобное, но всё не имело никакого успеха, да и, признаться, с упорством не стремился что-то разузнать.       Джонатан не верит, что ни в одной книге нет упоминания тому, о чём так сокровенно говорила Астрид и чем живёт Марта — невозможно, чтобы об этом не просочилась хоть какая-то информация. Просто нужно знать, где и как её искать.       Разумно, что Джонатан никоим образом не сможет покинуть Берлин, вырваться в Ленинград, да и на каких правах заявиться в незнакомый дом, ожидая ответов на свои вопросы, на которые даже Гермионе ведьма не ответила, заверяя, что ей лучше ничего не знать. Более того, он привык действовать аккуратно и неспеша, поэтому следующим вариантом в поиске разгадки тайны остаётся Астрид.       Не то чтобы их связывали какие-то тёплые взаимоотношения, но сестра Августуса никогда не выражала ему своего недовольства или неприязни. Несколько раз они заводили довольно содержательную беседу, с сопровождающим её Томом часто сталкивались на развлекательных вечерах и ничего лицемерного в свою сторону он никогда не чувствовал. Насколько она — не умеющая выражать свои чувства, замкнутая и стеснительная — способна уловить к нему расположение и приоткрыть завесу интересующей его тайны?       Очень жаль, что у Джонатана нет какой-либо полезной для неё потайной карты, чтобы за обмен информацией вскрыть, а после полюбовно разойтись, будто ничего их и не сталкивало. Астрид была сдержанной, приличной юной фройляйн, не способной на лицемерие, подлость или ложь во благо — о таких говорили, как идеально вышколены аристократичные манеры и какое подобающее поведение для чистокровного общества, чтобы быть образцом для подражания другим юным фройляйн, обязанным стать верными жёнами и заботиться о чести и имени семьи. Сработает ли с такой девушкой его подход? Или лучше попытаться искренне переговорить с ней и сыграть на её уязвимых местах: мягкости и сопереживании?       Последний вариант кажется вполне практичным, потому Джонатан решает воспользоваться им, причём сразу после того, как будет покончено с пергаментами, а процесс восстановления уже подходит к завершению, и очень скоро он осторожно подцепляет вымоченную бумагу с исписанными на ней символами и выкладывает на стол.       Как и в прошлый раз, он уделяет очень много времени тому, чтобы подставить недостающие буквы, углубляясь в кропотливый процесс восстановления смысла написанного, причём уже не переписывая, а вставляя в оригинальных листах, дабы не тратить времени на то, что ему и так, со слов Гермионы, известно.       Через пару часов ему даётся это слишком легко — мысль часто повторяется, описание ситуаций во многих местах схоже, и только последний пергамент исписан слишком насыщенно и не как другие. Джонатан вчитывается в написанное, визуализирует пережитые Томом моменты, просматривает его нить логики, где в последней петле он просит Антонина ни о чём не рассказывать и скрыть от него все факты предстоящего будущего, из-за чего увлекается процессом и перечитывает снова и снова, дотошно исследуя изменчивость в поведении Тома с Гермионой, заинтересовываясь необычным явлением в виде белоснежной нити, находящейся в каждом и связывающей их на каком-то непостижимом уровне. Мысль, что тактильность с возвращением магической сердцевины Гермионе должна сыграть роль, подтверждается мгновенно. Если верить описанным соображениям Тома, что белоснежная нить является физическим воплощением связавшей их магии, то вернувшиеся чувства Гермионы будут работать в сторону Тома таким образом, что станут желать притянуться к их источнику, а значит, телесная память должна пробудиться у обоих.       Джонатан никогда не слышал о подобном, но почему-то это необычное явление кажется ему понятным: необъяснимая магия рождается из чувств, из глубоко сидящего нутра, а не разума, который делает её разве что сильной и разрушительной. Если магия была на двоих, но прижилась именно в Гермионе, отобрав у Тома его часть, а после расщепилась и стала заточённой в кольце, то при её вскрытии и заполнении ею нутра Гермионы она должна наделить её разрушительностью. Это была ещё одна любопытная деталь, которую хотелось проверить в действии. Другой вопрос заключается в том, а знает ли Гермиона, как ею пользоваться, ведь в пергаментах Том описывал только его способность в критичные моменты проявлять выброс необычайно разрушительного волшебства — некое подобие шаровой молнии, неконтролируемой, достигающей любого неприятеля, будь их хоть множество, и способная противостоять даже убивающему проклятию.       Джонатан отклоняется на спинку стула и задумчиво поднимает глаза на полосу дневного света, проглядывающего между штор.       В рассказе Гермиона толком не выделяла эту особенность, озадаченная, скорее, физическим проявлением магии между ними, в то время как Том в пергаменте постоянно пытался найти природу происходящего с ним, найти подтверждение домыслам и даже добрался до апартаментов Слизерина, где Гермиона нашла любопытную книгу и немного пролила свет на то, что с каждым из них происходило.       Сущность Тома, подобно инъекции, расползалась внутри Гермионы, отравляя её чужой душой до конечного результата, и, пока Том был озабочен необычайными возможностями и проблемами со взрослой копией себя, та на протяжении длительного времени переживала необратимый процесс перевоплощения, будто её собственная душа под гнётом чужой забивалась в угол, слабела и угасала, замещаясь на другую сущность, являющейся одной частью Тома.       Выходит, Гермиона успела «риддлоподобиться», но из-за созданного после этого крестража осталась и без его души, и без своей собственной, оказавшейся затопленной, задавленной где-то глубоко внутри под продолжительным натиском чужой ещё в будущем. Сейчас она подобна пустому сосуду, разучившемуся наполнять себя, потому не выносит и заставляет любыми способами хоть что-то чувствовать, наверняка поэтому в беспамятстве причиняя себе боль, но стоит его наполнить, как в ней должна проясниться та самая разрушительная энергия, только уже самостоятельная и не зависимая от той части души Тома, что покоится сейчас в диадеме.       Выходит, она превратилась в подобие Риддла, и сейчас необходим всего лишь тот самый кусок, что заставит её действовать.       Джонатан замечает, как в узкой щели штор за окном виднеются пушистые снежинки на фоне затянутого плотными облаками бескрайнего неба, и не может обуздать бесконтрольно настигающее ошеломительное чувство от того, насколько мир и его понимание необъятно, а существование в нём магии поразительно. Как невероятно сложно устроено мироздание, чтобы суметь его понимать, особенно если речь касается того, чего человек никогда своими руками не потрогает или глазами не увидит — магию, чувства.       Подняв перед глазами пергамент, Джонатан опускает на него взгляд, продолжает перечитывать и одновременно ощущать, как написанное приобретает слишком глубокий смысл, наполняющий чем-то неудержимо вдохновляющим и отторгающим от действительности. Разнообразие мыслей пронзает неукротимым потоком, разрывает разум обо всём и сразу, что Джонатан сам не в силах угнаться хоть за одной скользящей идеей, далеко уводящей его по звеньям цепочек к выводам и разгадкам. Когда эти чувства наполняют до краёв, а стремительно атакующие мысли, подобно заострённым отравленным стрелам, ранят, болезненно протыкают насквозь и становятся невыносимыми в своём пёстром разнообразии и поразительных открытиях, он резко поднимается, складывает в одну стопку все пергаменты, зачаровывает их, снимает со спинки стула тёмно-кофейного цвета пиджак, надевает на себя и прячет всё во внутренний карман. Машинально поправляя воротник рубашки и ладонью смахивая чёлку в сторону, Джонатан направляется к выходу из комнаты, стремясь оказаться в общей гостиной и получить свежие новости в надежде, что хотя бы другая информация отвлечёт его разум от всего, что принялось снова разъедать голову — насколько это было громоздким, невероятным и требующим решений и действий.       Внизу он застаёт Фрэнка, вразвалочку сидящего за столом, — перед ним свежая газета, которую он явно успел прочитать, и открытая бутылка виски, в которой не хватало жидкости стакана на два-три точно.       — Где остальные? Антонин вернулся?       — Том с утра направился в Министерство, затем собирался зайти к Астрид и ещё не возвращался. Адам уснул под утро в своей комнате, а Тони вон там, — Фрэнк лениво кивает головой в сторону далеко расположенного дивана, на котором Джонатан не сразу примечает накрытого тёмным покрывалом Долохова, вытянувшегося во всю длину. — Нажрался так, что даже поднять себя не смог.       — Чего это он так? — подходя ближе к столу, заинтересовывается тот и заглядывает в светлые, подобно льдистой поверхности, глаза Фрэнка, мгновенно отмечая, что он распивал вместе с Антонином.       Но если брать во внимание, что тот беспробудно дрыхнет, а Фрэнка даже по голосу пока не различить, что выпивал, то первый где-то налакался ещё до появления дома. Неужели с Гермионой?       Значит, после его ухода она всё-таки не выдержала и снизошла до того, что делают отчаявшиеся или пережившие глубокое потрясение люди — притронулась к алкоголю.       — Грейнджер отвергла его, — тем же ленивым тоном сообщает Фрэнк и тянется к открытой бутылке, чтобы наполнить пустой стакан и вылить содержимое в себя.       Джонатан замирает, переводит взгляд на Антонина и некоторое время молчит, разглядывая неряшливую позу друга, смятое покрывало и беспорядочно торчащие из-под него густые тёмные кудри, полностью скрывающие лицо.       — И поэтому он напился?       — Кажется, у него действительно было всё серьёзно к ней, — с хрипом отзывается Фрэнк и наконец поворачивается лицом к Джонатану. — Не хочешь выпить?       — Не могу. Есть несколько нерешённых дел, — произносит тот и снова смотрит в сторону Антонина.       — Как знаешь, — тяжело выдыхает Фрэнк и наливает новый стакан, а затем притягивает его к губам и, прежде чем выпить, спрашивает: — Из дома собрался свалить?       — Ненадолго, — медленно смыкая ресницы и качая головой, отмахивается Джонатан.       — Ненавижу, когда ты выходишь из дома, — с тенью разочарования произносит тот, осушает стакан и некоторое время морщится от горечи на языке и в горле.       — Почему?       — Ты же на мушке, — хрипит от выпитого Фрэнк. — Каждый раз ощущение, что ты домой не вернёшься.       — Это всего лишь твои страхи, — закатывает глаза Джонатан и неспешно обходит стол, бросая взгляд на газету. — Что-то интересное появилось?       Фрэнк поднимает на него туманный взгляд, затем провожает его взор к газете и отрицательно качает головой, однако никак даже не комментирует и с незаметной печалью в тоне продолжает вести предыдущую мысль:       — Мои страхи вполне оправданы. Я не хочу потерять ещё одного друга.       Их взгляды перекрещиваются, и Джонатан кладёт ладонь на спинку стула, будто облокачиваясь, а через несколько мгновений первым отводит глаза в сторону, отстраняясь от навязанной действительности, и отшатывается от стола, делая шаг к Антонину.       Он никогда не задумывался о смерти — о собственной смерти — серьёзно. И даже сейчас это понятие кажется отстранённым, непостижимым и не входящим в границы его осознания. Он никогда не представлял возможность своей смерти, не испытывал к ней боязнь и вообще её не воспринимал так близко, как могли чувствовать остальные. И всё оставалось точно так же, когда он впервые, в той самой квартире, где выпытывали из неприятелей информацию, осознал, что его начнут преследовать в первую очередь. Даже та ситуация, когда он оказался в здании театра на волосок от смерти под дулом пистолета, не выглядела так страшно, как могла бы кому-то показаться: да, тело лихорадило ещё долгое время — организм испытывал стресс от пережитого, но до разума так и не дошла информация, насколько близок он был к тому, чтобы попрощаться с жизнью. Всё всегда выглядело и выглядит как совершенный механизм — пока тот движется, должен двигаться по течению жизни и он.       — Во сколько он вернулся домой? — кивая на Антонина, спокойно интересуется Джонатан, игнорируя услышанное и переводя тему.       — Да вот, буквально пару часов назад. Сидел тут сопли жевал, матерился, а потом вообще так странно хихикать начал, что я кое-как уложил его спать, — доставая сигарету, равнодушно отзывается Фрэнк, а затем подкуривает и глубоко затягивается сизым дымом.       — И ты хочешь сказать, что это из-за какой-то девчонки? — выгибая в удивлении бровь, с неверием уточняет Джонатан, опускаясь на корточки рядом с Антонином и поворачиваясь лицом к собеседнику.       — Да чёрт его разбери! — лениво отмахивается Фрэнк и шумно выдыхает густой дым, с удовольствием рассматривая, как он клубится. — Нажрался, придурок, вот и понесло его.       Джонатан почти неслышно хмыкает, наблюдая за тем, как тот полностью увлекается видом незамысловатых узоров, и, убеждаясь, что он не проявляет никакого интереса к нему, наклоняется ближе к Антонину и чует запах виски, перемешанного с каким-то другим алкоголем.       Антонин лежит так тихо и неподвижно, не дыша и даже не издавая ни единого звука, что похож на куклу, выброшенную с ваги кукловода и оставшуюся валяться на полу сцены, на которой уже погасили свет и задвинули занавес — никому не нужный, отчаявшийся, одинокий.       Джонатан осторожно смещает покрывало, приоткрывая вид на едва просвечивающие сквозь лохмы пересохшие губы, аккуратно просовывает пальцы через мятый воротник рубашки к шее, желая нащупать биение сердца в артерии, как вдруг в нос бьют восхитительные ароматы, в которых сначала он различает хвою, будто перед ним кто-то прямо сейчас размахивает вечно зелёными ветками с сочными иглами, из-за чего невольно глубоко вдыхает и с жадностью улавливает ещё один с ума сводящий аромат — смесь тмина, миндаля, карамели, затем отчётливый привкус фиалковых пастилок и...       Он резко отстраняется, отдёргивает ладонь и молниеносно понимает, что от Антонина разит Амортенцией.       Где Долохов шлялся и какого чёрта на его одежду пролиты капли опасного зелья?       — Может быть, всё-таки составишь мне компанию и никуда не пойдёшь, Джо? — тем временем тянет Фрэнк и затягивается табачным дымом, а Джонатан выпрямляется в ногах, и только тогда тот переводит на него туманный взгляд и добавляет: — Не переживай, он как минимум на весь день в медвежьей спячке.       — Во сколько, говоришь, он домой пришёл? — сдвигая брови, спрашивает тот.       — Уже утро было, я время не смотрел. Думаю, в восемь или девять.       — А Том во сколько ушёл?       — Он застал его, наказал больше ему не наливать и уложить спать.       — А ты всё-таки налил, — хмыкает Джонатан, подходя ближе к столу и кивая на бутылку виски.       — Это я уже для себя, — тянет тот и тушит сигарету в пепельнице. — Знаешь ли, тяжело слушать невнятный бред на трезвую голову.       Оба одновременно издают смешки, и Фрэнк пододвигает пустой стакан ближе к Джонатану.       — Нет, не могу, серьёзно, — отрицательно качает он головой и бросает на друга извиняющийся взор. — Уйду на пару часов, а ты Адама дождись — может быть, он тебе составит компанию.       — Когда он проснётся, я уже налакаюсь и займу место рядом с Тони, — насмешливо произносит Фрэнк, возвращая себе стакан, и берётся его наполнять.       Джонатан выгибает губы в слабой ухмылке, но ничего не отвечает и направляется в прихожую. Уже надевая графитового цвета пальто и выпуская из-под воротника зажатые соломенные вихри, он замирает от тоскливого, уже слегка подпитого голоса Фрэнка:       — Не заставляй меня долго нервничать.       — Буду через пару часов, а может быть, раньше, — спустя короткую паузу отзывается он и таит в уголках губ улыбку, явственно ощущая искреннее беспокойство друга, как вдруг слышит за порогом скрип мокрого снега и замирает, ожидая, что вот-вот появится Том.       Дверь распахивается, и на фоне открывшегося взгляду снежного полотна мрачного неба возвышается чёрная фигура. На плечах и тёмных вихрях волос красуются пушистые снежинки. Том хлопает дверью, бросает короткий прожигающий взгляд на Джонатана, сразу говорящий о том, что он совсем не в духе, и мгновенно заходит в гостиную.       — Налей мне, — сухо приказывает Том, из-за чего Джонатан поворачивает голову в сторону гостиной и тихо проходит обратно, пристально осматривая вошедшего.       — Что случилось? — почти неслышно задаёт он вопрос, останавливаясь в проходе.       Том молчит, в раздражении поджимает губы и выжидает, когда Фрэнк нальёт ему виски, после чего быстро хватает наполненный стакан и осушает его до дна.       — Том? Не томи, — осторожно просит Фрэнк, не сводя внимательного взора с бледного лица.       Тот с глухим стуком ставит стакан на стол, переводит дыхание, слегка морщась от горького обжигающего привкуса, а затем почти неслышно произносит:       — Она оказалась шлюхой.       — Кто? О ком ты? — не понимает Фрэнк, а Джонатан хмурится и скрещивает ладони на груди, предчувствуя, как очередной поток мыслей и логических цепочек из мириады звеньев готов ворваться в разум и разразить сознание.       — Астрид? — мгновенно выражает догадку.       В миг Джонатан ловит стремительно направленный на него испепеляющий взгляд и понимает, что прав, но не успевает Том приоткрыть рот, как вдруг раздаётся знакомая последовательность стука — Августус. Фрэнк подскакивает со стула, полагая открыть ему дверь, да и сам Джонатан делает шаг в сторону прихожей, однако Том резким жестом ладони останавливает их и сам устремляется встретить гостя.       — Том, что произошло? — с порога взволнованно вопрошает Августус, небрежно стряхивая с рукавов чёрного пальто снежинки.       Оба проходят внутрь, и Том поджимает губы, сдавливая их так, будто заставляя себя ни о чём не говорить, но в следующее мгновение ледяным взором окидывает Августуса и, немного запрокидывая голову назад, гортанно с тенью насмешливости и яда в голосе отвечает:       — Твоя сестра — шлюха.       Тот молчит и цепенеет, и Джонатан отчётливо замечает, как он довольно легко притягивает к себе самообладание, пытаясь мыслить объективно, обводит пристальным взглядом остальных, будто пытаясь понять, что им уже известно, и снова ясными глазами смотрит на Тома, спокойно отвечая:       — Можешь пояснить?       — Недавно заходил к вам домой — она спала с другим. Надеюсь, этого достаточно и больше ничего пояснять не нужно, — брезгливо выгибая губы, с более явственной насмешкой объясняет Том и коротким, точным жестом руки приказывает Фрэнку налить ему ещё.       Джонатан чувствует себя поражённым — совсем недавно он размышлял о том, какое правильное впечатление складывается об Астрид, как вдруг Том заявляет абсолютно противоречащую её образу информацию, в которую верится с трудом.       Невозможно — это слишком невозможно, чтобы без памяти влюблённая в Тома Астрид смогла изменить ему с другим, да и с кем? Это настолько нереалистичная ситуация, что Джонатан готов её принять только в случае, если Астрид заставили это сделать посредством обмана, шантажа, заклинания или зелья.       На мгновение в нос иллюзорно бьёт отзвук хвои и фиалковых пастилок, а предчувствие становится нехорошим — оно его никогда не подводило. В голове складывается образ нужной картины обстоятельств, и необходимо вытянуть ещё пару фактов, которые убедят его в правильности догадки.       Пока Фрэнк разливает виски и не сдерживает ошеломлённый свист, Августус молчит и задумчиво проводит ладонью по щетине, явно ощущая себя поражённым, не в силах поверить в услышанное.       — Том, даже не знаю... — наконец пришибленно начинает он, как тот резко останавливает его ладонью, осушает половину стакана, а затем вздыхает.       — Я не имею лично к тебе никаких претензий, Август, и даже сожалею, что ты оказался в этой ситуации.       — Так или иначе, я в ответе за неё и... — Августус медленно опускает глаза, лихорадочно подбирая слова, но Том снова не заставляет его утруждаться и жестом прерывает.       — Август, послушай меня, — более мягко начинает он, делая к нему шаг, и вкрадчиво продолжает: — Да, я чувствую себя униженным и даже зол, тем не менее, не хочу, чтобы это как-то сказалось на наших с тобой взаимоотношениях. Она уже давно взрослая и это был её выбор — не твой. Ты уже не можешь быть в ответе за неё. Честно говоря, меня абсолютно не интересует, что между вами будет дальше, но очень волнует наша с тобой дружба, которая успела зародиться и стать довольно крепкой и искренней. И что меня ещё держит в руках, так это уважение к тебе и нежелание сломать то, что мы смогли выстроить.       Августус с пониманием кивает, не поднимая притуплённый взор и всё так же лихорадочно подбирая слова, — Джонатан впервые различает в нём настоящую растерянность и что-то напоминающее неловкость, или стыд, или что-то подобное.       — Ведь буквально вчера я объявил о том, что ты полноправный член нашей команды, — тихим тоном добивает его Том, не сводя пристального взгляда, явно жаждущего поймать чужой взор.       Джонатан неслышно заводит ладони за спину, внимательно наблюдая за двоими и явственно ощущая, как Том ловко пытается манипулировать Августусом, прощупывая и надавливая на те места, которые, ему казалось, должны заставить проникнуться к нему.       А ещё Джонатан наконец понимает, что Том раздражён лишь поверхностно — в глубинах тёмных антрацитовых глаз сияет слабый огонёк усталости и облегчения. Он точно рад подобному стечению обстоятельств, но не уверен, что в конечном итоге это не выставит его в плохом свете среди аристократии Берлина. Достаточно ли он сделал для того, чтобы и без Астрид Руквуд его воспринимали на равных и всё так же жаждали с ним знакомств, встреч и времяпровождения на светских или деловых мероприятиях? Хотя первоначальной целью Тома был сам Августус и он его заполучил, продолжая дальше сохранять тёплые взаимоотношения и явно осознавая, что в данный период жизни он не имеет права разорвать с ним общение, как он был полезен и буквально необходим им сейчас.       Видно, Том ещё не успел проанализировать всю ситуацию, да даже разобраться в ней, однако время от времени в его глазах мелькает ярость — как бы он не устал от Астрид, а так поступить с ним никому не мог позволить.       Джонатан теряется в догадках, к чему настолько опрометчивый поступок Астрид может привести.       И всё-таки каким образом она оказалась втянута в такую сокрушительную ситуацию?       — Я очень признателен, Том, — задумчиво произносит Августус, наконец поднимая на того глаза. — И мне очень жаль, что так вышло. Только, мне кажется, здесь что-то неладное, потому что ты знаешь, как я контролирую Астрид и её круг общения, а с незнакомцем разделить постель — это так не похоже на неё...       — Понимаю, что ты не можешь в это поверить. И не думай, что я в дальнейшем буду таить обиду, но пойми и ты меня — чтобы это ни было, пусть даже околдована, а я не могу позволить себе простить такое. Всё это время я не трогал её, испытывая уважение к вашей семье и желая так же сохранить честь до момента, пока не справлюсь с проблемами, чтобы в светлом будущем попросить руки твоей сестры. Но, к сожалению, теперь этому не суждено сбыться — её честь я берёг зря. Извини, Август.       Августус глубоко втягивает в себя воздух и шумно выдыхает, испытывая и разочарование от обстоятельств, и облегчение от того, что последствия не выглядят крайне эмоционально или губительно, в то время как Джонатан всерьёз задумывается над правдивостью слов Тома. В самом деле после такого он никак не отомстит Астрид или лицемерит?       И в это же мгновение Джонатана пронзает очевидная и ошеломительная мысль: он вспоминает момент из пергамента, в котором было описано, как Антонин, желая убрать Астрид с пути, напаивает её Амортенцией, подсовывает мужчине, а после Том не выносит подобного отношения к себе и, даже не разбираясь, тайно приказывает Долохову убить Руквуд. В предыдущий раз это был взрыв в газетной редакции, где ниже, на первом этаже, находилось кафе, в котором Том условился встретиться с Астрид, но не успел прийти на встречу — здание взорвалось и обвалилось, а выживших не оказалось.       И сейчас ситуация явно повторяется — одураченная Астрид, ароматы Амортенции от одежды Антонина, взбешённый Том, пришибленный Августус. Далее будет несчастный случай, имя которому месть?       Джонатан опускает подбородок, прячась за высоким воротником пальто и спадающими на глаза соломенными кудрями, и с неудержимой тревогой соображает, что следует предпринимать дальше. Долохов молниеносно сломал всё, на что он рассчитывал — перед глазами меркнет надежда на то, что он сможет переговорить с Астрид и выяснить необходимую информацию.       Несколько минут назад он собирался посетить её, а теперь ему уже некуда идти!       Какого чёрта Долохов рушит всё?! Какой же, чёрт бы его побрал, он идиот!       Джонатана одолевает настолько невыносимая злость, что на несколько долгих секунд в глазах темнеет, из-за чего он осторожно прислоняется к косяку проёма, выжидая, когда вернётся координация.       Как же он не понимает, что нельзя действовать так резко и непредусмотрительно?!       Джонатан буквально уже наперёд знает, кого в этой ситуации будет винить Астрид, стоит Гермионе сразу после этих обстоятельств как раз так случайно сблизиться с Томом и его друзьями, а ведь логично подумать на неё, потому что у той есть самый явный мотив.       Он едва сдерживает себя от того, чтобы от нахлынувшей эмоциональности не вонзить пальцы в волосы, тем не менее, медленно перекатывается из дверного проёма в прихожую и запрокидывает голову к стене, отчётливо, а от того и болезненно соображая, сколько неприятностей повлекут за собой последующие обстоятельства.       Он не знает так хорошо Астрид, чтобы сказать, на что она способна, но внутри что-то подсказывает, что свою влюблённость она просто так будет не готова отпустить, а того, кто это проделал с ней, — простить и не отомстить. Она девушка неглупая и обязательно найдёт хотя бы косвенно причастного к этому делу. Если же до Антонина ей не добраться, то Гермиона окажется первой мишенью, на кого та спустит весь свой гнев.       Так и что в этой ситуации делать?       Джонатан уже давно не слышит, о чём говорят в гостиной, и с невыносимой тяжестью в разуме соображает, что он может предпринять — как ввиду всех обстоятельств расставить все известные ему фигурки на шахматной доске по нужным местам?       Наконец в голове появляется ответ — он соображает достаточно быстро и улавливает мельчайшую возможность хоть как-то разрешить назревающие конфликты.       Всё очень просто — нужно убедить Астрид покинуть Берлин.       А в следующее мгновение Джонатан уже знает, как это сделать — теперь у него есть потайной козырь, который он готов обменять на необходимую ему информацию.