Прежде чем всё разрушится

      Она стояла у порога в своём привычном бесформенном тёмном халате, разукрашенном пёстрыми узорами, и в ладони почти незаметно сжимала чётки, туманным взором созерцая гостей. Причмокнув, она растянула морщинистые губы в кривоватой улыбке, быстрым движением сложила чётки в глубокий карман и, заговорив таким родным скрипучим тоном, поправила шерстяную шаль — в октябре в Ленинграде было промозгло и зябко.       — Проходите, детки, скорее дверь закрывайте.       Антонин обернулся и мгновенно захлопнул дубовую дверь, затем снова взглянул вглубь парадной, по лестнице которой неторопливо спускался сгорбленный домовой эльф, шаркая домашними тапочками.       — Добрый вечер, Марта, — чуть поклонившись, вежливо заговорил Том, но Антонин, как и сама Марта, отчётливо слышал в его голосе тон, преисполненный глубочайшим уважением и признанием. — Прошу извинить за столь позднее прибытие...       — Проходи, зайка, снимай пальто, Горбун займётся твоими вещами.       В этот момент эльф уже подошёл к гостям, задрал голову, насколько позволяла ему горбатость, и протянул тоненькие ручки к Тому, желая забрать у него пальто, на что тот легко вручил ему и сделал несколько шагов вперёд, бегло оглядывая окутанную сумраком парадную.       — Тоша, — голос Марты немного изменился и наполнился воркующими нотками чего-то родного, но уже забытого — этот дом всё так же почему-то становился чужим, как и его хозяйка, которая сухим скрипучим тоном, тянущимися ладонями и созерцающими туманными глазами, будто покрытыми мутной плёнкой, не выпускала его окончательно и безвозвратно.       Антонин подошёл к ней и осторожно обнял, ощутив привычную худобу, невысокий рост ведьмы и хрупкие плечи, спрятанные за слоями плотных пёстрых тканей. Она всегда была так тепла, сквозила чем-то родным и в этот момент необходимым, что почему-то от одного прикосновения он чувствовал себя не повзрослевшим молодым человеком, а маленьким ребёнком, который так долго копил в себе тяжесть всей жизненной ноши, копящиеся и больно сдавливающие глотку чувства, невыразимые и слишком глубокие, в один раз вспыхнувшие эмоции, что хотелось упасть на колени, прижаться к домашнему платью, вдохнуть родной аромат вещей и, едва сдержав пелену в глазах, не заплакать.       Впервые в жизни он ощутил, насколько велика его ноша и какое ему досталось неимоверно тяжкое бремя. Впервые в жизни ему захотелось рассказать Марте всё, что у него неожиданно вспыхнуло в груди и начало прожигать дыру, причиняющую нестерпимую боль. Впервые в жизни ему стало необходимо услышать её слова, предостережения и узнать, что впереди всё будет хорошо, хотя с подступающим ужасом явственно осознавал, что до этого слишком далеко.       Сильный и стойкий снаружи, он всего лишь хотел чувствовать защиту внутри.       Перед Мартой он чувствовал себя слабым, будто враз обнажённым, стоило ей прикоснуться к его бокам, приобнять и воркующим тоном проговорить:       — Скучала, дорогой мой, очень скучала.       Она слабо похлопала его по спине, затем отпрянула, всего лишь скользнула по его лицу туманным взором, а Антонин уже ощутил, как сдавил скулы от того, что ком в горле оказался слишком болезненным, потому медленно прикрыл глаза, глубоко беззвучно вдохнул, преодолевая охватывающую боль, и принялся собирать всё самообладание, вспоминая, что он уже не маленький мальчик и его сил хватит на то, чтобы всё решить и преодолеть.       Просто для Марты он всегда останется таким маленьким, тёплым и жаждущим защиты.       Это всего лишь потому, что она сильнее его.       Она сильнее всех их вместе взятых.       — Привет, Горбун, — посмотрев на эльфа, поздоровался Антонин, на что тот, закончив с помощью левитации вешать пальто гостя, медленно обернулся и, пряча улыбку в пол, поклонился.       — Рад видеть, маленький хозяин, — заскрипел он и немного выпрямился, а затем быстро (насколько позволяла старость) засеменил в угол и вернулся с тапочками в руках — это была их сложившаяся традиция, и впервые Антонин ощутил её ценность.       Разувшись, он позволил Горбуну подставить к нему тапочки и поочерёдно надел их, в то время как Марта уже засеменила к лестнице, ведущей наверх.       — Ступайте за мной.       Антонин быстро снял дорожную шляпу и плащ, отдал Горбуну и направился вслед за Томом по лестнице, а когда они оказались на втором этаже, то тут же прошли в комнату, за которой была расположена небольшая гостиная, куда обычно Марта приводила в первую очередь гостей. Он не удивился, заметив на небольшом столике возле кресел и дивана два стакана молока и вазочку с конфетами, потому после пригласительного жеста Марты с удобством занял одно из кресел и притянул к себе молоко — оно было холодным, но так же, как и присутствие Марты, необъяснимым образом успокаивало и согревало.       — Пей, — обратилась она к Тому, когда он занял место на диване, а сама Марта обошла другое кресло и замешкалась, поправляя платье и шаль, прежде чем опуститься в него.       Том молча пододвинул к себе стакан — он уже знал, что в этом случае возражения не принимаются, ведь ведьма точно знала об их прибытии заранее, и всё уже было подготовлено, как и ответы на ещё не слетевшие с языка вопросы.       — Благодарю, — после выпитого стакана молока наконец заговорил Том, немного выпрямился и прямо посмотрел в туманные глаза Марты. — Вы отправите нас сейчас отдыхать?       — Нет, не в этот раз, дорогой. Завтра в ночь вы вернётесь в Берлин, поэтому не будем откладывать разговор на потом.       — Эм-м, — заговорил Антонин, облокачиваясь на подлокотник, — мы планировали остаться здесь на дня три...       — Скоро передумаете, — бросив на него ответный пристальный взор, отозвалась та и, придвинув вазочку с конфетами, сухо проскрежетала: — Ешьте.       Оба молча потянулись к конфетам, и пока Том распаковывал свою, заговорил:       — Я не потревожил бы вас, если бы не веская на то причина, но в данный момент меня беспокоят несколько обстоятельств, при решении которых я точно хотел бы быть уверен, что не ошибаюсь. Вы позволите?       — Позволю ли я себе помочь тому, кто просит у меня помощи? — с тенью изумления вкрадчиво отозвалась Марта и медленно просунула ладонь в глубокий карман халата, откуда достала свои чётки и принялась перебирать их. — Разумеется, спросивший всегда получит свой ответ.       — Вы сможете ответить мне на всё? — будто смутившись, тихо уточнил Том, и у Антонина возникло ощущение, словно ему слишком неловко не только спрашивать, но и осознавать, что есть тот, кто сможет помочь.       — Если ты будешь честен с собой, — медленно кивнула Марта и протянула ему ладонь.       Том явно чувствовал себя боязливо и одновременно в предвкушении, осторожно вложил свою ладонь в протянутую и позволил её сжать. Неотрывно глядя в туманные глаза ведьмы, почти незаметно ставшей перебирать чётки подушечками пальцев, он выжидал чего-то, как вдруг Антонин заметил, что тот приоткрыл тонкие губы и шумно выдохнул, превращая взор в гипнотический и жадный.       — Закрой глаза и расслабь ладонь.       Антонин с интересом проследил за тем, как веки неохотно опускаются, а пальцы едва разжимаются, грозясь снова воткнуться в ладонь Марты, но Том медленно расслаблялся, перестал сводить брови к переносице, лишь глубоко вдыхал и с несильным шумом выдыхал воздух.       — Что ты делаешь? — поинтересовался Антонин, переводя взор на Марту, которая не стала на него отвлекаться и продолжила пристально смотреть в лицо Тому.       Он никогда не видел, что и каким образом делала Марта, потому всё происходящее было по ощущениям странным и веяло чем-то напряжённым, что Антонин даже не знал, позволительно ли ему двигаться или что-то говорить. Марта проигнорировала его вопрос, и Антонин ощутил ещё больший дискомфорт при виде того, как её туманный взор совсем превратился в прострационный — мутная пелена слепоты совсем побелела, и блеклые, слишком неестественно выглядящие чёрные зрачки, казалось, всматривались в пространство между двумя волшебниками.       Через секунду Том вздрогнул, а Марта сжала его ладонь сильнее, будто успокаивая, из-за чего тот снова принялся постепенно расслабляться.       — Тиш-ше, зайка, — почти неслышно прошептала она. — Позволь повлиять на твою жизнь.       Наступила тишина, в которой Антонин заёрзал, предчувствуя внутри какое-то противоречие от услышанной фразы — ему стало тяжело находиться в обступивших стенах, будто они вот-вот должны их всех сдавить, а ощущение чего-то накатывающего и готового вмиг обрушиться на них неумолимо не покидало. Нервы натянулись, будто на ваге нити, и Антонин не имел представления, что происходит, но хотелось, чтобы поскорее с происходящим было покончено, ибо выносить что-то невидимое и молниеносно настигающее было слишком нетерпеливо и боязливо. И когда он был готов уже приоткрыть губы и потребовать ответа от Марты, неожиданно заговорил Том:       — Сильно кружится голова. До тошноты.       Марта не шелохнулась, да и Том больше ничего не произнёс, будто какие-то фантомные ощущения его тут же покинули и сменились на другие.       — Что это? — спустя минуту тихо спросил он, чуть пошевелив бровями, будто через закрытые глаза всматриваясь во что-то.       — Ключ, — коротко ответила Марта.       — Это то самое...       — Да, зачем ты пришёл, — подхватила ведьма, и Антонин нахмурился, осознавая, что один не понимает ничего в происходящем.       — Что ты видишь, Том?       — Её кукла — ключ.       — О чём ты? Какая кукла?       — Амон-Рух — Бог примирения, властелин любви и дружбы. Это твой ключ, — тут же отозвалась Марта.       Неожиданно Том болезненно скривил губы и прошептал:       — Он горит в необъятных размеров огне.       Марта резко выдернула ладонь из руки Тома, сморгнула, и её взор перестал быть пугающим, а снова вернулся к мутному и привычному, но ещё совсем неосознанному, в то время как Том не сразу открыл глаза, но, на удивление, в тёмных радужках Антонин различил пелену проступивших слёз.       — Что это значит? — севшим голосом спросил он, с невыразимой скорбью вглядываясь в туманные глаза.       Антонин был поражён состоянием Тома и тем, как он выглядел, — такого бледного, страдальческого и отчаянного выражения лица он в жизни на нём не видел, но было ощущение, что он увидел нечто такое, что даже Тома сделало пришибленным и подавленным, из-за чего до сих пор в его глазах сверкала слёзная пелена, а в горле явно застрял болезненный ком, почему он так поморщился, когда сглатывал слюну.       Тем временем Марта покачала головой, и на секунду Антонину показалось, что она поднимется из кресла и покинет их, но, очевидно, преодолев этот порыв, всего лишь сильнее сжала чётки в ладони и выпрямилась.       — Скажите мне! — взволнованно повысил голос Том, неотрывно и жадно продолжая смотреть на ведьму влажными глазами.       Марта наконец обратила к нему такой же прискорбный взор и почти незаметно покачала головой, отказываясь объяснять.       — Скажите! — так нервно и будто не в себе выкрикнул Том, резко поднимаясь с места, из-за чего у Антонина вырвался рефлекс, и он мгновенно подскочил вслед за ним и уже упёрся ладонями в плечи друга, подсознательно ощущая, будто тот готов был броситься вперёд, чтобы буквально вытрясти ответ. — Скажите же мне!       — Том! Том, перестань! — ошеломлённо и растерянно запричитал Антонин, тряхнув того несколько раз.       Том шумно выдохнул, скривив губы будто от нестерпимой душевной боли, прекратил попытки достигнуть Марты, но по-прежнему не отводил от неё то ли горестно-изумлённый, то ли отчаянно-пытливый взгляд, который был таким незнакомым и другим, абсолютно разнящимся с образом и поведением Тома, что Антонин не сразу понял, как у него задрожали руки, а лишь ощутил это, когда тот сбросил с себя его ладони и отступил на шаг.       — Я знаю, что это... — наконец сменившимся на подавленный тоном прошептал Том, кивая. — Я, кажется, понял.       Марта никак не отреагировала, но продолжила пристально за ним следить, и когда Антонин уже решил, что та ничего не ответит, вдруг произнесла:       — У каждого есть выбор, и у тебя он тоже есть. Никто не в силах что-то накренить, за одним-единственным исключением, чьей-то волей доставшимся тебе, и если выпало так, то лучше с этим не бороться, а взять и возглавить это. Ты меня понял?       С застывшими слезами, так ни разу не скатившимися хоть одной каплей по щеке, Том кивнул, сдавил скулы, превратив губы в тонкую полоску, и ещё на один шаг отступил от кресла.       — Понял, — шумно выдохнул Том, очевидно, переведя дыхание и вернув себе голос. — Они же разрушат всё...       — Я и говорю: если так, то не лучше ли это возглавить?       Взгляд Тома значительно прояснился, а чёрные зрачки, неотрывно следящие за ведьмой, сузились.       — Спасибо, — ошеломлённо-признательно прошептал он и наконец перевёл невидящие глаза на Антонина.       — А теперь оба ступайте в кровать. Утро вечера мудренее.       Антонин выдержал на себе незнакомый, но до ужаса пугающий взгляд, после чего Том медленно отвернулся к выходу, и тот последовал за ним, пряча дрожащие ладони в карманах брюк.       Он представления не имел, что сейчас произошло, но точно знал, что впереди их поджидает что-то невероятно страшное, и от неизвестности Антонин, уже лёжа в кровати и прокручивая всё увиденное и услышанное в голове, долго не мог сомкнуть глаз, предчувствуя, как за глотку уже схватил и вряд ли отпустит липкий, тягучий и призраком нависший над ним фантом, имя которому страх.

***

      Ему показалось, что он даже не спал, и когда обратил взгляд в сторону, то увидел так же лежащего в кровати Тома, который наблюдал за неподвижно висящими над ним куклами, внимательным взором изучая их. Перевернувшись на бок, Антонин поймал его взор, оттеняющий чем-то страшно необъяснимым, после чего он скинул с себя одеяло и сел на кровать, но в горле так пересохло, что не смог выдать ни одной фразы. Признаться честно, Антонин и не знал, что сказать. А ещё он чувствовал необъяснимую неловкость от того, что видел, как в глазах Риддла впервые в жизни застыли слёзы.       Том поддерживал молчание, потому оба оделись, умылись и вышли из комнаты. Когда они спустились вниз, в столовую, там уже находилась Марта — она хлебала горячий чай и явно о чём-то размышляла, но стоило ребятам появиться, как та подняла на них осознанный взор, смахнув все думы, и пробормотала:       — Доброе утро, детки. Садитесь, пейте чай, ешьте блинчики.       Оба поздоровались, заняли места напротив Марты и в тишине принялись за завтрак.       Это было непривычно странным, чтобы Том молчал. Обычно он всегда заводил дискуссии и с удовольствием вёл даже светские беседы с интересными людьми, а Марта относилась к числу тех, с кем поговорить всегда было о чём. Сейчас же Том выглядел очень подавленно и будто пытался собраться с мыслями, но у него ничего не получалось — его взор рассеянно блуждал по столу, а ладонь машинально тянулась то к блинам, то к чашке чая, и, казалось, будто он жил даже не здесь и не сейчас, не улавливал текущие мимо минуты, не замечал посторонние жесты и просто замкнулся сам в себе, усиленно стараясь что-то то ли обдумать, то ли осознать, то ли принять это в себе.       Мимо шаркал тапочками Горбун, убирая со стола лишнюю посуду, подливал Марте чай, за что получил благоговейный взгляд хозяйки, а после неторопливо ушёл на кухню и забился в самое любимое место — под печкой.       Марта не смела нарушать тишину, всегда поддерживая её во время трапезы, и только когда оба насытились и отодвинули от себя пустые чашки, она заговорила:       — Тоша, не мог бы ты помочь мне? Дед в погребе всю посуду перебил за то, что этой ночью я не пустила его поиграть. Помоги порядок навести, а Горбун пущай передохнёт немного — тяжело ему уже, очень стар.       Второй раз повторять Антонину было не нужно — он понял, что Марта хочет поговорить с Томом наедине, потому согласно кивнул, оживлённо поднялся из-за стола, схватил горсть конфет из вазочки и, складывая их в карман, направился к выходу.       Он пересёк парадную, зашёл в другой проход, и когда оказался в небольшой каморке, то тут же поднял крышку погреба и опустился к полу, чтобы по лестнице скользнуть вниз. Под ногами послышался какой-то шорох, и Антонин тут же достал волшебную палочку, примерно предчувствуя, что дед сегодня явно зол, хотя мог быть и счастлив приходу гостей. Однако ничего странного и агрессивного он не встретил и легко уже ступил туфлями на пол, обернулся и зажёг на конце палочки огонёк, осветивший каждый уголок помещения. Что-то мутное и дымчатое мгновенно блеснуло перед глазами и устремилось за спину, из-за чего тот медленно развернулся, пытаясь уследить за скользнувшей тенью, и по-русски прошептал:       — Скучал?       Из угла послышался тяжёлый обречённый вздох, на что Антонин опустил палочку, дабы не слепить, и облокотился на лестницу.       — А я вот не знаю, — тихо отозвался он. — Возвращаюсь домой и будто уже не дом мой.       В углу что-то щёлкнуло, а после снова раздался обречённый, более протяжный вздох.       — Страдаю, дед, всё верно, — почти одними губами прошептал Антонин, покосившись в тёмный угол, и, получив в ответ ещё один вздох, сильнее облокотился на лестницу и опустил веки.       Перед глазами мелькнули ослепительные огоньки, а тёмные призрачные силуэты пустились в пляс, вырисовывая гибкие скользящие линии, что приближались и готовились обнять Антонина со всех сторон. Как только линии силуэтов сгустились и плотно обступили будто всё его существо, в голове на русском раздался хриплый низкий голос, пропитанный невыносимой печалью, режущей Антонину душу:       — Больно, Тоша. Я устал.       — Я знаю, дед, — одними губами отозвался тот. — Но я не знаю, чем тебе помочь, прости.       Некоторое время стояла полная тишина, после чего снова раздался хрип:       — Прошлой ночью я снова сошёл с ума, Марта долго пыталась успокоить меня.       — Горбун не пришёл что ли?       — Нет, как в тот раз, помнишь? Ты был ещё маленьким — я схватил тебя за лодыжку, а потом заставил вцепиться в нож и изрезать подушку, на которой я сидел.       — Дед, когда ты поймёшь, что оружия смертных тебе не по зубам? Ты вечен и ничего с этим не сделаешь.       Тот тяжело и обречённо вздохнул, и Антонин услышал, как в углу что-то треснуло, но продолжал облокачиваться о лестницу с закрытыми глазами, позволяя густому силуэту окутывать его.       — Расскажи мне сказку, Тоша. Расскажи о белом свете. Расскажи, что ты видел за стенами этого дома. Расскажи мне, дорогой, — умоляющим тоном попросил дед, и Антонин ощутил, как тяжёлый сгусток приблизился к нему и будто устроился где-то рядом.       Он не сдержал доброжелательный смешок, понурил голову и спустя короткую паузу шёпотом заговорил:       — Белый свет совсем не белый, дед. Там всё гнилое, разрушительное и страшное. Будь моя воля, сидел бы с тобой здесь и вместе бы придумывали сказки, как раньше. Понимаешь?       — Что случилось, Тоша? Почему тебе там страшно? Расскажи мне.       — Там... Я не знаю. Просто... просто всё резко изменилось, и не только дом, но и будто мир стал совсем другим. Я убил, дед. Я убийца.       Антонин ощутил, как что-то острое, похожее на кинжал, медленно вошло в грудь и проткнуло сердце, заставляя его издать несколько бешеных ударов, а после затихнуть и излиться отравляющей кровью. Почему-то только сейчас он глубоко осознал, что сильно изменился: ребячество закончилось, настала взрослая и опасная жизнь, где неверный шаг может столкнуть в обрыв, и там бесконечный мрак. Он уже окружил, заключил в стискивающие объятия и ни за что не отпускал. Но почему-то в этой тьме он видел бликующую багряным тропинку, уводящую далеко-далеко, а где-то там сверкали два ослепительно-белоснежных омута — они манили за собой и вселяли невероятной силы надежду на то, что выход есть.       И в этот миг ему снова по силам преодолеть необъяснимый страх — он развеивается невидимой дымкой и оставляет за собой лишь свет звезды, и Антонин понимает, что это вспыхнувший свет его любви.       — И я убийца, Тоша, но ты не переживай — это делает нас сильнее.       — Мне кажется, я, наоборот, слабею. Я не могу об этом не думать, не могу это развидеть, и чувство, что я не понимаю, что происходит со мной — меня будто контролируют. Знаешь, как на нитях кукловод? — Антонин чуть оживился, слегка выпрямляясь, а затем снова опустил голову и почти неслышно прошептал: — Мною движат, направляют, но я не скажу, что это делает мне хуже.       — Тебя ведут так, как тебе будет полезно. Тебе угрожает опасность? Ты боишься смерти?       — Я долго думал над этим, и знаешь, дед... — Антонин поджал на мгновение губы, прикоснулся к ним пальцем и неторопливо продолжил: — Нет. Я не боюсь. Но я стал бояться другого, будто ощущая, что есть вещи хуже смерти.       — Проклятье хуже смерти, знаю, — гортанно отозвался дед и снова издал обречённый вздох.       — Это и дар, и проклятье, дед, — горько усмехнулся Антонин и вздрогнул ресницами, после чего медленно прислонился к лестнице кудрявой шевелюрой и задумчиво продолжил: — Кроме неё я не вижу ничего, будто ослеп.       — Влюбился?       — Не в ту.       — Почему?       — Она разрушает.       — Любая разрушает, если ты её любишь, Тоша. Сумей её обуздать — на любую женщину найдётся своя узда.       — Бабуля говорила, что мне лучше не думать о ней.       — А ты можешь?       — Не-а, — покачал головой Антонин и злорадно усмехнулся.       — Тогда найди управу — ничего нет в жизни такого, что встретилось бы на пути и не было бы нам под силу. Понимаешь, дорогой?       — Так думаешь? — слегка удивился Антонин, ощущая приток вдохновения и уверенности, влекущие за собой абсолютное бесстрашие и готовность вступить в бой хоть с самим ветром.       — Не зря же именно она пересекла выбранную тобою нить?       — В самом деле, — через короткую паузу задумчиво отозвался Антонин. — Всё происходящее не зря.       — Поговори с бабкой, — умиротворённо протянул дед. — Пусть перестанет играть тобою спектакль и расскажет твою роль. А ты перестань избегать её предначертаний — уж наконец поверь ей и смирись.       — В этот раз я, наверное, впервые готов спросить у неё сам.       — Вот и умница, — мягче проскрежетал дед и спустя несколько мгновений задумчиво прохрипел: — Знаешь, я всё так же помню, что люблю тебя. Помню, пока не одолевает хворь.       Антонин глубоко втянул воздух, широко распахнул глаза и, всматриваясь в сумрак, где ощущал присутствие деда, тихо выдохнул:       — Я тоже люблю, дед. Мне всегда не хватало живого тебя.

***

      — Ба, можно с тобой поговорить? — тихо поинтересовался Антонин, выглядывая из приоткрывшейся двери.       Та медленно обернулась, направила ему в лицо пристальный взор и, осмотрев его блёклыми, укутанными туманной пеленой глазами, наконец кивнула.       — А где Том?       — Наверху, копошится в моих записях, — переходя на русский, отозвалась Марта и поманила ладонью. — Иди сюда, детка, садись.       Тот смахнул спавшую волнистую прядь с щеки и быстро прошёл вглубь комнаты, чтобы занять место в кресле напротив Марты. Тем временем она достала из кармана тёмного халата чётки и принялась их почти незаметно перебирать, рассеивая взор и всматриваясь куда-то в пустоту.       — Наконец, сам у меня спросишь, — она не вопрошала, а утверждала.       Антонин заёрзал на месте, а затем замер и прямо посмотрел на Марту.       — Ты же знаешь, что с нами приключилось. Ты же обо всём знаешь, верно?       Та поджала губы и почти неслышно причмокнула, будто пережёвывая что-то во рту.       — Что ты хочешь у меня узнать, птенчик?       Антонин невольно нахмурился и немного опустил голову — так странно было ощущать себя напротив Марты и о чём-то её вопрошать. Он в жизни этого не делал, намеренно избегал и устраивал истерики, если та решала как-то навязать ему напутствия, а сейчас он будто сдался и пришёл на эшафот, где смиренно сложил голову, ожидая смертного приговора или благоговейного помилования. Сцепив пальцы в замок и опустив на несколько секунд густые ресницы, чтобы ощутить уверенность и самообладание, он с вызовом поднял голову и уставился в рассеянные, ничего не выражающие глаза ведьмы.       — Что со мной делает кукла, которую ты отдала Гермионе?       Марта медленно склонила голову набок и проскрежетала:       — Ничего дурного, пока рядом с вами есть кто-то ещё.       — Объясни, — требовательно отозвался Антонин, нахмурившись ещё сильнее.       — Здесь нечего объяснять. Ты же знаешь, что ей нужна жертва, так позволь ей стать любому, кроме тебя, — гортанно отозвалась Марта, и Антонин впервые увидел, как на морщинистых губах расцвела кривая пугающая и насмешливая улыбка.       — Позволить... кого-то убить?       — Или убить самому — это будет твой дар Богу.       Антонин не сдержался и приподнял брови, с едва заметным ошеломлением заглядывая в ослепшие глаза, но всё так же пугаясь от залёгшей тенью неестественной и злорадной улыбки. Почему-то Марта показалась ему совсем другой, будто согласившись на помощь он согласился увидеть её настоящее нутро, обратную сторону лица, где уголок губ не поднимался вверх от заботливой улыбки, а глаз не смотрел на него с радушием и родным теплом, а наоборот, все очертания наводили необъяснимый ужас, а вокруг сгущалось что-то по-настоящему грузное и мощное, готовое вцепиться в него, стиснуть и с лёгкостью подавить, задушить, расщепить и оставить исчезающей в воздухе дымкой.       Ведьма, сидящая напротив, незыблемо пугала, заставляла цепенеть и подчиняться любому слову или жесту, даже если она не хотела, чтобы он отводил от неё ошеломлённый взгляд. И он, как загипнотизированный, не отводил.       — Почему ты так легко говоришь о смерти?       — Потому что это абсолютно обыденная вещь.       — Об убийстве, — тут же поправил себя Антонин.       — А это порой необходимая вещь, — проскрежетала та и снова подняла голову прямо, так и не отводя от внука рассеянного взора.       — Ты всегда оберегала меня от любых неприятностей и неправильных вещей, а сейчас так спокойно предлагаешь мне совершить...       — Смотря что ты называешь неправильным, — мгновенно твёрдым тоном перебила Марта, не позволяя возразить или продолжить мысль. — В этом мире нет ничего неправильного — есть ситуация, поступок, действие, слова, а как ты на это всё посмотришь и будешь ощущать — только твой выбор. То, что считается неправильным в обществе, не всегда является им, как и наоборот. Все эти разделения оставь дуракам. Ты должен слушать только себя — внутри каждого из нас находится ответ на всё. Главное, научись его слышать.       — Что-то вроде интуиции?       — Интуиция, предчувствие, предрасположенность — можешь назвать, как хочешь, — протянула Марта, по-прежнему не сводя с собеседника прострационного взора. — Скажи мне, чего ты хочешь?       Антонин задумчиво опустил подбородок и долго молчал, стараясь прокрутить в голове недавние события своей жизни, но почему-то в голову они не шли, будто кто-то отключил те чувства и воспоминания, оставив его в необъяснимой пустоте, где он пытался найти хоть что-то, за что может уцепиться, но кругом была пустошь, и только вдалеке снова и снова подмигивали ослепительные огоньки, освещая багряную тропинку, уводящую куда-то вперёд.       — Я... хочу, чтобы ничего из пережитого не было. Знаю, что это невозможно, но я искренне говорю, чего на самом деле хотел бы, — поднимая голову и заглядывая в глаза ведьме, отозвался Антонин.       — Сейчас невозможно, но это не значит, что будет невозможным всегда. Обязательно есть и будет место, где этого никогда не происходило и не произойдёт.       Антонин нахмурился, пытаясь сообразить, что имеет в виду Марта, но та не позволила ему переспросить, продолжая:       — Тебе не стоит беспокоиться о том, каким образом действует кукла на Гермиону и других — это её путь, и пройдёт она его в одиночку. Не мешай вершиться тому, что заведомо должно свершиться.       — Ты знаешь, что ждёт впереди?       — Тысячи и тысячи вариантов того, что может быть впереди, но каждый раз будет один-единственный — тот, что ты выбрал и проживаешь сейчас.       — Я не понимаю тебя, — покачал головой Антонин, слегка нахмурившись.       — Живи, Тоша. Просто живи.       — На нас вот-вот объявят охоту, если уже этого не сделали, — напряжённо отозвался тот.       — Объявили, верно, — перестав перебирать чётки, отозвалась Марта. — Но вам не за что переживать — всё когда-то перестаёт быть интересным кому-то.       — То есть... нас перестанут преследовать, я правильно понял?       Марта поджала губы и ответила не сразу:       — Это всего лишь нужно пережить. Главное это каждому из вас пережить. У вас есть тот, кто побеспокоится об этом — слушайте его.       — О ком ты?       — Маленький ангел, призванный лишь для того, чтобы уберечь и сохранить ваши терзающие души, мечущиеся в пустоши страхов, ужасов и разочарований. Он одинок и слаб снаружи, но силён внутри, и Боги благоволят тому, чтобы он провёл вас по нужному пути, где в конечной точке он выполнит свою роль и отпустит дальше, обретая облегчение и целостность, которую он заслужил.       — Ангел? Что за ангел? Объясни.       — Сереющая пыль и солнечная длань переплетутся в спираль и явят то, что мы называем сиянием утренних лучей солнца в свете угасающей на небе ослепительной звезды. Там, где есть пламенный и внушающий ужас закат, обязательно есть явственный и внушающий надежду рассвет. Для того, чтобы взошло солнце, нужно, чтобы померкла самая последняя в небе звезда.       — Я совсем не понимаю тебя...       — Однажды ты поймёшь. Не пришло ещё время.       — Так кто же этот ангел? Как я узнаю, что это он или она? И что мне с ним делать?       — Довериться. Довериться во всём.       — Глупо доверять каждому встречному, выискивая того, о ком ты говоришь.       — Не нужно никого искать, Тоша, — с усмешкой протянула Марта, чуть выпрямляясь. — Ангелом зовётся потому, что он всегда рядом — его никогда и ничем не спугнёшь.       Антонин отвёл глаза в сторону и задумался: есть ли рядом с ним человек, которому он доверяет абсолютно во всём?       Все его друзья заслуживали максимальное доверие, однако спустя минуту размышлений он понял, что от каждого всегда что-то скрывает по чуть-чуть: он не может подойти ни к кому из них и выложить всё как на духу... И даже ситуацию с Гермионой он так никому и не рассказал, опасаясь того, что кто-то из них выдаст их перед Томом. И самым первым, кого стоило опасаться, был Джонатан...       — Есть одна проблема. У нас едва получается скрывать то, что нужно скрыть. Буквально чувствую, как мне в затылок дышит Эйвери и пытается всё разузнать...       — А ты?       — А я не знаю, ба. Но чем больше я скрываю, тем больше, по ощущениям, он что-то понимает, — пожал плечами Антонин, заглядывая в мутные глаза. — Тем не менее, пару раз ловил себя на мысли, что прятаться от него бессмысленно: он и так слишком многое знает, почему-то уверен в этом.       — Раз так, то просто позволь произойти тому, что должно произойти, — жеманно улыбнулась Марта.       — А если он расскажет?..       — А вы сделаете всё, чтобы он не рассказал? — гортанным тоном остепенила та.       — Полагаешь, ему можно доверять и стоит это сделать? — нахмурился Антонин, опуская на поверхность столика задумчивый взор.       — А ты хоть раз ему не доверял?       Тот провёл пальцем по губе, и будто вся жизнь начала проноситься перед глазами. Он вспомнил детство и то, как перевёлся в Хогвартс на третьем курсе, вспомнил, как познакомился с каждым из ребят, как раздражал некоторых своих неугомонным характером и как в особенности Джонатан закатывал глаза и вечно скрещивал руки на груди, раздражённо повторяя одну и ту же фразу о том, что он полный кретин и настоящий идиот, тем не менее никогда в жизни тот никому не выдавал его ни перед кем, что бы он там не начудил — даже перед Риддлом. Но это было в школе, а здесь...       Здесь была взрослая и серьёзная жизнь, в которой каждый уже влип во что-то страшное и находился под страхом быть убитым. И почему-то здесь Эйвери делал точно то же самое — сколько раз он молчал или выгораживал его от допросов и неприятностей? А сколько раз о чём-то предупреждал?       — Наверное, всегда доверял, — наконец выдал вердикт Антонин.       — В этот раз ты осознанно решишь это сам, — вкрадчиво прошептала Марта.       Антонин поднял голову, пристально посмотрел на неё и ощутил себя очень странно — в её туманных глазах парила отчётливая тень из серебра, вызывая необъяснимое чувство обволакивания его нутра, и она не казалась устрашающей — наоборот, чем-то необходимым и дополняющим.       — Что увидел Том? Что с ним случилось?       — Он увидел то, что выбрал.       — И... что же это?       Марта обличила кривую улыбку и склонила голову набок, проскрежетав:       — Сам увидишь.       — Значит, не скажешь, — кивнул Антонин, почему-то не находя сил проявить настойчивость. — Хорошо. Тогда скажи, какая мне отведена роль? Что я должен сделать?       — Всё, что нужно, ты делаешь, и то, что понадобится, ещё сделаешь.       — Значит, у меня есть важная роль, — подтвердил свою мысль тот.       — Где есть роль — есть и сюжет, — усмехнулась Марта, из-за чего её вид снова превратился в устрашающий, да так, что у Антонина что-то сжалось от подавляющего страха в груди. — И в сюжете каждый считает свою роль важной.       — Значит, она не важная?       — Имеет ли это значение, когда всё равно для кукловода вы все равны?       — Я снова не понимаю тебя...       — Марта, вы здесь? — неожиданно послышался голос Тома, после чего приоткрылась дверь и в ней появился он сам.       Антонин резко повернулся в его сторону и пристально всмотрелся в тёмные ясные глаза, мерцающие чем-то восторженным и вдохновлённым.       — Не помешаю?       — Проходи, зайка, — сменившимся на воркующий тон по-английски проговорила Марта, возвращая себе ясность взора и незаметно складывая чётки в карман. — Начитался? Нашёл ответы?       — Да, — кивнул тот и растянул губы в восторженной улыбке, украсившей его сияющее лицо. — Как мне вас благодарить?       Марта усмехнулась и прикрыла веки, сквозь полуопущенные ресницы с довольством наблюдая за ним.       — Не стоит благодарить. Это всё не ради благодарностей.       Антонин выгнул бровь и медленно перевёл взгляд с Марты на впечатлённого чем-то Тома.       — Ты что-то узнал?       — Я узнал всё, что мне было нужно, Тони, — улыбчиво отозвался тот, сверкнув мерцающим огоньком в глазах. — Я знаю, что нам делать.       — Вот как? — невольно заряжаясь воодушевлением, насмешливо отозвался тот. — И что же?       — Переворот, — легко отозвался Том и так невинно улыбнулся, что тон его голоса и вид нисколько не вязались с вложенным смыслом.       — Переворот? — переспросил Антонин и снова усмехнулся, бросая заинтригованный взгляд обратно на Марту. — Он кукловод?       Та отрицательно покачала головой, задерживая на нём пристальный и нечитаемый взор, после чего насмешливо произнесла:       — Какая разница, кто кукловод? Главное — это вы и то, что вами строится этот мир. Возвращайтесь назад и блистательно сыграйте в этой истории отведённую вам роль.