even if (i trust u)

/broken – palaye royale «Хёнджин, Прости, что подвёл. Я хочу поговорить и объясниться. Только выслушай. Пожалуйста. Я приехал туда не по своей воле и не имею отношения к делам Би-Бомба и Ю-Квона, мы просто знали друг друга. Да, я брал вес, но... Первый и последний раз. Я не связан с торговлей и никогда бы не подумал, что всё закончится так. Так, что я буду сидеть в этой холодной комнате метр на метр и подпрыгивать от каждого шороха. Когда он выстрелил, моё сердце разбилось. Я успел забыть, каково закрывать глаза и не оказываться в ужасе и кромешным мраке. Хёнджин, мне страшно. Я мечтаю, чтобы ты пришёл, увидел, как я пишу это дурацкое письмо, разозлился, смял лист и пообещал, что мы с этим справимся. Но тебя здесь нет. И я не справляюсь. Раньше, когда мне было плохо, ты приходил в комнату, разговаривал со мной часами и иногда обнимал. Тогда я знал, что ты стоишь за моей спиной и чувствовал себя безопаснее. А сейчас я, будучи в твоих глазах последним уродом, могу только мечтать о том, чтобы тебя обнять и забыть о том, что случилось. Конечно, глупо вспоминать хорошее в прошедшем времени, но это всё, что у меня есть. Я стараюсь держаться за мысли о тебе, но моих сил не хватает для веры. Меня недостаточно, чтобы верить, что это не конец. Я ненавижу, что детали истории могут навредить тем, кто мне дорог, поэтому даже в такой ситуации не могу сделать правильный выбор. Не могу рассказать и исповедоваться, уйти спокойно, объяснившись. Я больше не знаю, что правильно. Я выбираю защиту дорогого мне человека и, осмелюсь предположить, ты меня поймёшь. Я не хотел причинять столько боли, сколько увидел в твоих глазах сегодня. Хёнджин, если бы я знал, что сделаю так больно своим уходом, я никогда бы не ушёл. Мне так смертельно жаль, что тебе пришлось потерять меня. Ты слишком дорог мне, и хочу верить, что в один день я заслужу прощение и моё имя снова прозвучит для тебя так, как звучало когда-то. Но я не верю. Когда ты зашёл в комнату допроса, я прочитал в твоих глазах страх, какого не видел никогда. Ты испугался меня. Ты смотрел так, словно я взорвал торговый центр и забрал тысячи жизней... Хотя, может, именно так и смотрят на брата, которого спустя 6 лет берут с компанией дилеров. Я задыхаюсь от чувства вины. Оно сидит где-то внутри, разрастается и тянет за собой. А я... Не могу дать отпор. Не могу об этом думать. Сегодня, когда ты посмотрел на меня, я понял, что это слишком. Я понял, что ты никогда не простишь того, что я сделал. Я раскаиваюсь и признаю вину во всех ошибках, допущенных по глупости и неосторожности. Я всегда буду любить тебя и считать частью своей семьи. Буду молиться за твоё счастье. Прости меня, если сможешь... ». Хёнджин дочитывает письмо, вытирает слёзы тыльной стороной ладони и в ускоренном режиме начинает собираться. Раз уж сегодня он принял решение всё-таки объявиться в агентстве и вынести на своих плечах весь гнев Со Чанбина, не лишившись работы, стоит явиться как минимум вовремя. «Годовщина твоей смерти кажется весомым поводом опоздать» — думает Хван и берёт письмо вновь. Садится на кровать и снова читает. Плачет. Дышит. Читает снова. - Я никогда не пойму, почему ты не дал мне попробовать помочь. Стрелки часов безутешно показывали без десяти девять, когда Хван Хёнджин забрал со стойки «дедушкин» американо — в котором в горячей воде разводили концентрат клюква-малина, после чего вливали эспрессо — и поспешно направился в офис, располагающийся тремя кварталами дальше. Кофейня, в которой молодой следователь исправно брал кофе каждое утро, находилась в самом центре Амстердама и называлась «Chun Cafe». В том же месте, на перекрёстке Призенграхт и Вольвенстрат, в небольшой уютной квартирке на четвёртом этаже сто сорок третьего дома, прямо над аутентичной рамённой жил двадцатипятилетний детектив с безупречной репутацией и показательным портфолио – Хван Хёнджин. На работе он играл роль доброго следователя или Индианы Джонс, который каждый раз случайно проливал свет на самые тёмные эпизоды жизни подозреваемых, чем в собственных глазах «вершил правосудие» и «служил справедливости». Пожалуй, успех Хёнджина заключался в простом: он умел разговаривать с людьми так, чтобы они говорили с ним в ответ. Чтобы им хотелось говорить с ним в ответ. Когда дело заходило в тупик из-за молчания парочки непробиваемых остолопов, начальство отправляло парня на допрос, в течение которого он наверняка узнавал у тех всю необходимую отделу информацию. Самое интересное — остолопы просто рассказывали ему, как всё было. Сами. Каждое раскрытое преступление на опыте детектива Хван – чистосердечное признание. В общем, парень не промах. На подходе к офису Хёнджин кивком здоровается с господами-курильщиками и получает в ответ потерянно-сочувствующий взгляд детектива Хан Джисона и поддерживающую улыбку патологоанатома Ли Минхо. Они стоят слева от главного входа, прямо под жёлтой вывеской “tabak”, и над чем-то хихикают. — Доброе утро, Хёнджин! – Джисон с широкой улыбкой машет подходящему другу, после чего мягко похлопывает по плечу. — Оповещаю, что тебя понизили. Велика вероятность, что после разговора с господином Со ты проведёшь последние часы существования с Хо. Чудесная новость, правда? — Очень смешно, – ворчит Хёнджин в ответ и после одной сигареты в компании друзей направляется сразу к главному боссу — руководителю их детективного агентства Со Чанбину. Удивительно, в этот раз его отсутствие заметили все сотрудники. Значит, во-первых, господин Со очень-очень задет его поступком, а во-вторых, есть вероятность, что в этот раз классическими санкциями Чанбина дело не закончится. Не первый – не последний раз. Детектив Хван глубоко вздыхает, поднимаясь на лифте на четвёртый этаж – напрямик в руки начальнику. Противным писком раздаётся сигнал лифта, двери открываются и огромная жёлтая дверь сразу виднеется в конце коридора, больше напоминая вход в тайную комнату. Семнадцать шагов вперёд, три мягких стука в дверь, один финальный выдох и Хёнджин заходит в кабинет. — Хван? – этот резкий и строгий тон Со Чанбина мог пробить даже самые стальные нервы, самого позитивного хиппи в мире. – Прошу, проходите. Хёнджин кивает и спокойно доходит до предложенного кресла напротив, делая вид, будто происходящее в этой комнате его не особо-то и касается. Хотя, конечно касается, и даже в самых интимных местах, но кто он такой, чтобы выставлять себя истеричкой перед человеком, что годами сохранял свой авторитет. — Хёнджин, – Чанбин будто специально говорит непростительно громко и агрессивно, – у меня появились вопросы. Чем Вы занимались в период с третьего по двадцать четвёртое октября, раз уж не соизволили явиться в агентство ни разу? Я доверяю и готов поверить, что Вы занимались персональным расследованием, но хочу напомнить, что, во-первых, о таком ставят в известность и делятся деталями проделанной работы, а во-вторых, на это нужно получить моё разрешение. Ни того, ни другого с Вашей стороны не припомню, – сказав это, Чанбин тяжело смотрит на своего подчинённого, искренне не понимая, с чего вдруг хороший сотрудник с отличной репутацией позволил себе такой произвол. — Понимаю Ваши вопросы, господин Со, – начал было Хёнджин... — Да что ты понимаешь, Хёнджин? Что ты понимаешь? Я всегда был готов прикрыть твою задницу, но ты всё равно перешёл все границы дозволенного! Как меня могут считать серьёзным человеком, если один из основных сотрудников практически месяц не появляется на работе, не отвечает на звонки. А потом заявляется обратно, как ни в чём не бывало. Так не делается в серьёзных организациях, а ты ставишь меня в шаткое положение. Понимаешь вопросы? Как я могу быть уверенным в тебе? –  Чанбин переходит на «ты», и в этот момент напрягается даже безалаберный сотрудник. Господин Со всегда придерживается делового тона общения на работе, чтобы даже в речи чётко разграничивать понятия «личное» и «рабочее». У него тёплые, даже дружеские отношения с большинством подчинённых и это никогда не преуменьшало его авторитет. Ведь в стенах агентства — будьте  добры, обращайтесь на "Вы". Переход на «ты» имеет страшное влияние на восприятие Хёнджином ситуации. Чанбин не говорит со своим подчинённым. Чанбин говорит лично с Хёнджином, который работал с ним бок-о-бок уже пятый год, и за которого он иногда переживал, как за собственного сына. — Чанбин, если позволите... Хочу объясниться, –  медленно, тихо, но предельно чётко говорит Хван, делая акцент на мягкости обращения. — Объясняйся, Хён, — довольно быстро соглашается Чанбин, расслабленно падая на спинку кресла. — Я слушаю ровно десять минут. Не успеешь – освобождаешь кабинет и на выход. — Мне потребуется шесть. Знакомство Джисона и Хёнджина пришлось на первый курс ППЛЭ (PPLE - Politics, Psychology, Law and Economics) Амстердамской Школы Закона, где Хан с первого взгляда заприметил главную тупицу своей группы и решил стать его другом. И «тупица» было совсем не про интеллектуальные способности. Тупица — это про стиль жизни. Хёнджин продержался месяц. Избегал, игнорировал, иногда посылал со своим желанием познакомиться. Но Хан Джисон как будто знал, что порой нужно дать человеку привыкнуть к своей компании, как рано или поздно он откроется. Так, собственно, и случилось. Хван подошёл после пар, извинился за своё поведение и предложил угостить горячим американо. И как тогда, так и сейчас удивлённый взгляд Джисона говорит вперёд него: — В смысле? Он сказал, что ты свободен? — Высказал недовольство моим поведением, посмотрел в эти честные глаза и засчитал за отпуск. Ну и конечно понял, что просто не может со мной ругаться, – лепечет Хёнджин, строя Джисону щенячьи глазки. — Да ладно! В смысле, это, конечно, очень здорово, но с чего вдруг? Будь это кто угодно другой, он уволил бы и носом не повёл. Ты же проебался, если говорить честно. — Он предложил отработку, — на этих словах Хо хитро щурится и уже готов шутить, но не успевает, — раз уж я его подвёл, мне нужно бесплатно простажировать какого-то выпускника, который хочет у нас работать. Вроде как, сын его кузины или что-то такое. В общем, пока не станет самостоятельным, я отвечаю за его работу.. — Так вот оно что! Говорил, что так просто тебе это с рук не сойдёт! — моментально хлопает Джисон, чувствуя себя победителем. — Хан, напомню, его не уволили и даже не понизили, — с ноткой гордости в голосе говорит Хо, что всё это время сидит между спорящими коллегами и, в отличие от них, пьёт свой чай, а не просто разглядывает. Раньше, каждую среду в 21:00 эта троица собиралась на пороге агентства под дружный лозунг «среда – это маленькая пятница» и направлялась в уютный ресторанчик в паре кварталов от них. И место было выбрано неслучайно. Дело в том, что данный ресторанчик был центром своеобразного треугольника между квартирами Хо, Джисона и Хёнджина, а значит, удобен всем в равной степени. Выясняли, конечно, опытным путём: отметили на карте свои квартиры, красной ручкой начертили треугольник и ткнули в центр. Выбор их места сильно отражал главный пункт кодекса дружбы святой троицы — если пьёте вместе, то и страдать должны одинаково. На чём они когда-то сошлись, на том и остановились. А потом бросили пить. /red lights – stray kids Иногда скука подкрадывалась незаметно: холодными длинными пальцами проводила по выпирающим ключицам и сжимала их на сонной артерии, перекрывая дыхание. Порой она охватывала незаметно, будто накрывала огромной отрезвляющей волной вопроса «Хей, посмотри, что ты здесь делаешь и зачем?», немного крутила в воронке из хаотичных мыслей, позволяла захлебнуться собой ровно на тридцать секунд и выпускала обратно в реальность, вид которой становился невыносим. Так и сейчас, сидя в любимом ресторане, Хван Хёнджин чувствует себя лишним. Он чувствует так, сколько себя помнит, а потому больше не придаёт этому особого значения. Наскучило — пора встать и уйти. Детектив Хван наспех выбегает из заведения и быстрым шагом направляется к дому, лишь бы поскорее скрыться от лишних глаз. Вечерний сумрак — идеальный партнёр для выполнения плана, потому, пройдя пару кварталов, Хёнджин сворачивает на безлюдную набережную и поджигает самокрутку. Делает пару тяжёлых тяг, морщит нос, тушит разгорающийся табак и выбрасывает окурок. Ему отчаянно хочется деть себя куда-то, но в мире будто больше нет такого места. Места, где он почувствует себя безопасно. Хорошо. Спокойно. Спустя двадцать минут Хёнджин уже поднимается на четвёртый этаж, доставая ключи из левого кармана зимнего пальто. Квартира, в которой проживает Хван, — небольшая студия с высокими потолками и панорамными окнами в пол, откуда открывается прекрасный вид на крыши соседних домов и близлежащие каналы. В интерьере доминируют холодный серый и тёплый оранжевый, в которых первый цвет отвечает за основу (пол, стены, перила, ножки, ставни), второй — расставляет акценты (лампы, барная стойка, сиденья, подушки на диване, лестница). Данная цветовая гамма выглядит одновременно просто и дорого, минималистично и вычурно. Ровно так, как нравится Хёнджину — в меру. Он вешает пальто в прихожей, лениво разувается и мягкими размеренными движениями пересекает комнату, оказываясь у окна. — Что ещё должно произойти, чтобы я сделал так же? Или просто перестал думать о тебе? Что ещё мне нужно сделать, чтобы просто принять? – бормочет Хёнджин, по привычке начиная озвучивать мысли, оказавшись в комфортной для себя компании. Компании гордого одиночества. Ухмыльнувшись собственным мыслям, молодой детектив подходит к стеклянному бару прямо за стойкой, откуда достаёт чёрную бриаровую трубку с изящно вырезанным узором. Мельком пробегается по ней глазами, берёт с соседней полки небольшую стеклянную баночку с зелёными шишками и выполняет ритуал погружения в нирвану. Нирвану или, может, бесконтрольного падения в себя. Голоса в голове становятся громче с каждой секундой и остатки контроля медленно испаряются в пространстве, от чего парень пересаживается на большой кожаный диван в центре студии и, закинув голову на спинку, устремляет свой взгляд в потолок. Спустя пару мгновений Хван тянется к альбому, лежащему на кофейном столике напротив. Линии рисуют себя сами, управляя руками Хёнджина, как скрипичным ключом, прерываясь на обрывки фраз, геометрические фигуры, чьи-то черты лица и чьи-то силуэты. Процесс интуитивный, картинка начинает двигаться, дышать, переживать о чём-то внутри и, когда Хёнджин приходит в себя и замирает, работа оказывается завершённой. Хван смотрит на экран телефона, что всё это время лежал под тяжестью искусства мастера, и обращает внимание на две вещи: время стремительно близится к нулю (что означает, что он опять просидел на диване весь вечер); а ещё — ему пришло сообщение от начальства: «Насчёт стажировки я серьёзно. Начинается завтра в 9:00 и ни секундой позже. Надеюсь, ты меня услышал, Хён. Стажёра зовут Ли Феликс, покажи себя с лучшей стороны и позволь мне довериться тебе» — Хван думает, что манипуляция вышла дешёвой, но справедливой. Знает, что должен, и отправляет короткое «Ок». Когда несколько часов назад в кабинете Чанбина Хван услышал об альтернативном решении вопроса с увольнением, он ощутил внутри лёгкую беспомощность, смешанную с досадой и капелькой азарта. Предложение просто, как мир: ему предстоит доказать свою компетентность и звание гордости агентства Со путём безвозмездной подготовки нового специалиста. По версии Чанбина, данные процессы имеют равную ценность на его моральных и профессиональных весах. В глазах Хёнджина всё выглядит несколько иначе: он бесплатно тратит своё время на помощь глупому студенту, недавно покинувшему стены учебного заведения. Грубо говоря, места, где не было ничего, связанного с реальной работой следователя. В его руки попадает только вылупившийся цыплёнок, чьё понимание и видение криминального мира будет от и до сформировано так, как того пожелает Хван. Как минимум это может оказаться весёлым опытом. На этой мысли Хёнджин рывком поднимается с дивана, переживает лёгкое головокружение и направляется в душ, чтобы как можно скорее смыть с себя этот день. Своеобразный вечерний ритуал очищения души и тела, который вошёл в привычку парня ещё в тот далёкий период его жизни, когда дом был в кабинете у психотерапевта, а хорошее настроение лежало в паре блистеров для ежедневного употребления. /more – j-hope студенческие годы. — Как прошла неделя? — интересуется врач, усаживаясь в большое белое кресло и наклоняясь чуть вперёд, показывая тем самым готовность слушать. — Как ты себя чувствуешь? Что сейчас актуально? — Всё хорошо, — с притворным восторгом отвечает Хван. — Сдал последние экзамены в этом семестре, впереди два месяца свободы, друзей, вечеринок. Живу свою лучшую студенческую жизнь и ни о чём не беспокоюсь. — По тебе и не скажешь, что начинаются каникулы... Тебе это всё не по душе? – уточняет Кристофер Бан Чан — практикующий врач-психотерапевт, работающий с Хёнджином уже шестой год. История доктора Бан Чана в жизни Хван Хёнджина началась в пятнадцать, когда его восприятие мира, казалось, сломалось и больше не могло работать правильно. Всё вокруг было больно. Больно снаружи, больно внутри, больно абсолютно везде. Казалось, что его засосало в бесконечную мясорубку с вечным двигателем, из которой невозможно выбраться. Когда Хёнджину было пятнадцать, он усомнился, что доживёт до шестнадцати. В шестнадцать уверовал, что семнадцать станет концом. С семнадцати каким-то чудом дожил до восемнадцати, а потом включился режим выживания. Он даже придумал в своей голове правдоподобную теорию о том, что, дожив до восемнадцати, у человека включается режим выживания, и он по привычке продолжает бороться. Продолжает бороться не от того, что хочется жить или что-то делать, а от того, что иначе уже не умеет. Вот и живёшь. Проживаешь каждый удар, как последний, а потом вспоминаешь, что можно жить дальше, и идёшь. Живёшь, обесценивая всё, что когда-то имело значение. Но живёшь. — Наверное, да, – выдыхает Хван, лениво поглядывая на психотерапевта. «Снова сомневаюсь, что он настоящий психотерапевт. Разве настоящий врач, заботящийся о режиме своего пациента, будет ставить сессию на 8:30 утра?» — думает Хёнджин и, в подтверждение своим мыслям, зевает. — На что планируешь потратить это время, не считая вечеринок? — с интересом спрашивает Чан, откидываясь обратно на спинку кресла. — Честно? Понятия не имею. Думаю, буду много тусить с Джисоном и Минхо, и это хорошо. Но есть ощущение, что количество времени с собой будет превышать допустимые для меня лимиты. — А что за лимиты? Что произойдёт, если ты их превысишь? — Боюсь, что снова докажу себе, что я пустое место и не заслуживаю таких людей рядом, — повторяет движение врача Хёнджин и прикрывает глаза на пару секунд, чтобы собраться. — Когда я долго остаюсь один, моих мыслей становится слишком много. Они вытесняют вообще всё происходящее в реальности, и я оказываюсь запертым внутри собственного сознания. — Так ли страшно оказываться в собственном сознании? — уточняет Кристофер, смягчая тон. — Ты же знаешь о нём так много. Хорошо ориентируешься на местности и хорошо понимаешь, как оно работает. Правда ли оно может оказаться опасным для тебя или бояться их превысить – привычка? Хван закрывает лицо руками и тяжело дышит. Минута. Две. На третьей молодой человек с невозмутимым лицом берёт со столика бумажный платочек, приводит себя в «должный» вид и отвечает: — Наверное, привычка. Или может. Не знаю, физически точно нет, но это только если включить мозг и выключить ощущение себя, потерять чувства. В любом другом случае я не могу чувствовать себя спокойно, когда в голове абсолютный хаос. Мысли слишком отвлекают, увлекают, засасывают в такие дебри... — Ты не виноват в том, что с тобой случилось много плохих вещей, которые было бы тяжело пережить любому нормальному человеку. Ты не заслуживаешь таких воспоминаний, — с особым теплом в голосе говорит Бан Чан, заставляя Хёнджина согреться и принять поддержку. Несмотря на то, что Бан Чан никогда не позволял себе вольности в отношении пациентов, к Хёнджину он всегда питал особую любовь, как к своему первенцу. Шесть лет назад Кристофер Бан Чан наконец получил разрешение на проведение индивидуальных консультаций, пятнадцатилетний Хван Хёнджин на грани смерти стал самым быстрым вовлечением в профессиональную деятельность, чем, на самом деле, и покорил когда-то только начинающего психотерапевта. Карты легли наилучшим образом, потому что эти двое наладили контакт спустя две сессии и больше не расставались. - Иногда думаю, что пока в моей жизни был Чонин, я контролировал себя лучше. Знаешь, мог справиться с чем угодно, потому что должен был показать пример, как достойно справиться ему, если придётся… — парень задумывается и немного прикусывает нижнюю губу. — А сейчас я просто скучаю по нему приблизительно всегда, особенно когда хочу посмотреть какой-нибудь фильм… Сейчас я отвечаю только за себя и, к сожалению, мне правда отчасти плевать, что случится. - Хёнджин, ты берёшь ответственность за другого человека, только если этот человек — твой ребёнок. Ты отвечаешь только за себя вообще всегда, не только без Чонина. Но не думаешь позвонить и узнать, как у него дела? Может, съездить в родной город и проведать? — предлагает Кристофер, внимательно слушая. — Вспомнишь, как ощущается ответственность. - Не стоит, у него сейчас своя жизнь и он взрослеет. Вот как только вырастет и переедет, встретимся. Будем жить вместе, смотреть по вечерам аниме, питаться тостами с джемом и получать образование. А пока что он должен учиться жить без меня. - То есть ты решаешь, что он должен делать, когда сам не умеешь жить без него? - Он мне как младший брат, Чан, — серьёзно отвечает Хёнджин. — Я сделаю всё, чтобы мне никогда не пришлось жить без него. Просто сейчас ему нужно вырасти. настоящее время. Последние годы Хёнджин не собирался покончить с собой, просто любил регулярно наведываться к Бан Чану и убеждаться, что ещё не сбился с пути и может двигаться дальше. Он же всегда может двигаться дальше. Он же всегда справляется. Да? А потому он смывает с себя этот тяжелый день, надевает самую мягкую пижаму в этом доме и укладывается спать. Ведь раз господин Со решил проесть ему мозг с этой чёртовой стажировкой, значит, он должен не только оправдать, но и превзойти каждое из его ожиданий на свой счёт, и сделать из этого мальчика золото.

«Оказывается, если уметь себя заинтересовать, можно сделать что угодно»

— последний вывод перед сном,

Хван Хёнджин.