кривой шов на сердце

О мертвых говорят либо хорошо, либо никак. Про Осаму в его семье, в таком случае, говорить не будут вообще. Если его имя вспомнят, конечно. Его ветвь семейного древа начала гнить еще в 8, когда оказалось, что мальчик не собирается жить по религиозным устоям и сбегал от набожной семьи не один раз. Религиозное семейство не всегда что-то доброе и светлое, точнее, почти всегда в такой семье творится сущий ад на земле. Хотя вроде ради рая молятся и грехи свои эти люди отмаливают. К чему и приучали высокого для своих лет, неопрятно стриженного, потому что не давался, Осаму. Мальчик действительно оказался не подарок. «Единственный сын и то, вышел комом.» — ругал его отец за каждый проступок. Ведь проступков было много, пальцев пяти человек не хватит, а это только один месяц. Пропустил службу, выругался, подрался, слишком много читал, испортил новые брюки, вышел в неглаженной рубашке, сорвал урок, получил замечание, поругался с сестрами. Каждый из этих пунктов лишь часть того, из-за чего можно было простоять наказанным часами. Стоял не в углу, а в середине комнаты, чтобы опереться было не на что. Голову опускать нельзя. Поправлять одежду, чесаться, чихать, зевать — это все каралось дополнительными минутами наказания. Все, что Дазай должен был делать — это стоять неподвижно и повторять одно и тоже. «Я прошу прощения перед Всевышним и своей любящей семьей, которая обо мне заботится за то, что так провинился в том», и перечисление всех грехов мальчика, которые обычные люди списали бы на детские шалости и дали подзатыльник. Шутили бы об этом перед родственниками и припоминали во взрослом возрасте ребенка ему по праздникам. «А помнишь...», как ты нарисовал маркером на новых обоях, порвал новые шторы, разбил любимый сервиз. Дазаю бы такое не сходило. Он мог стоять часами, повторяя одно и тоже, уже севшим голосом, потому что даже воды попить нельзя. Однако было одно можно. Можно было извиниться. Не огромной цитатой, а сказать краткое извините с театральными слезами на глазах. Вызвать у родителей жалость. Осаму такого никогда не делал. Гордость была слишком велика. Давила на него и шептала на ухо «ты ничего не сделал, чтобы извиняться». Она была права. Дазай был ребёнком. На семейных застольях его не упоминали. Отец на имя сына хмыкал, мать вздыхала, а послушные и всеми любимые сестры шептались. Кроме одной. Самой старшей. Старшая, Беатрис, тоже не всегда радовала родителей. Она упрямая, целеустремлённая и все это дополнялось сильным характером. Со своими ценностями и взглядами, верой в свои способности. Однако она умела молчать и делать все втихую. На службу она ходила, дома помогала, на нравоучения отца о том, что она станет прилежной матерью кивала с улыбкой, а сама терпеть не могла детей. Она не скрывала то, что училась и ей это нравится, но не это расстраивало родителей больше всего. Они скорее игнорировали этот факт, хвалили только за выполнение домашних обязанностей, как они говорили, будущей хозяйки. Их злило, что Беатрис вступалась за брата. Готова была сама просить за него прощения, потому что Осаму не извинялся никогда. Стоял на своем настолько, что отец переходил к рукоприкладству. Она одна до ночи сидела вместе с ними в гостиной и смотрела, как Осаму повторяет эту ублядскую фразу. От нее уже тошнило и хотелось закрыть уши, не слышать больше никогда. Забыть как кошмар, приснившийся при температуре и лечь спать обратно, стерев со лба пот. Мама бы подошла к постели и погладила по голове своего болеющего ребёнка, заварила обжигающий, но вкусный чай. Тут вместо чая подавали один кипяток, в который ты прыгал самостоятельно, спасаясь от сверлящих глаз и тянущихся к твоей бледной шее рук, желающих придушить. Практически ползала на коленях каждый раз, когда видела, что у отца меняется взгляд. Перестаёт быть терпеливым. И только перед ней Осаму чувствовал вину. Теперь уже не гордость, а совесть шептала намного громче и отчётливее «ты виноват в ее унижениях.» Беатрис сбежала из родительского дома, когда получила гранд на обучение в колледже где-то в штатах. Она потратила почти все свои накопления на покупку билета в один конец и другую часть оставила в записке для Дазая. «Нас связывает только родство по отцу, но ты стал для меня роднее этих крыс, что рождены со мной от одной матери. Жилье я себе найду, а ты припрячь эти деньги. Копи свои, ты в этом доме не выживешь. Научись извиняться, Осаму. Теперь вымаливать твоего прощения некому. Твоя Трисси. P.S. Мы встретимся в будущем, я обещаю.» Родители ее даже не искали. Отреклись и перечеркнули это имя в своих головах, каждый раз вспоминая бранным словом. Ее ветвь в семейном древе сгнила неожиданно. Не так долго чернела, как у Осаму, а за один день высохла и благоухающие цветы осыпались. Извиняться Осаму не научился, ходил в синяках и побоях часто, хоть и не на видных местах. «Крысы», как назвала их Беатрис, на это только противно хихикали. Издевались сами и часто припоминали промашки младшему. Сара и Бель близняшки. Два дьявола, которые поднялись из ада на землю кошмарить всех своей уж слишком миловидной внешностью и черствой натурой. Так мило делающие вид набожных и прилежных дочерей, а сами не пропускали возможности нарушить заповедь. Короче, вырастить религиозных детей не удалось. Двое мечтали сбежать, а двое прекрасно играли роль. Мать Беатрис, Сары и Бель, была англичанка и имена дочерям давала сама, что странно сочеталось с японской фамилией. Она была красивой, сильной и независимой женщиной, которая не терпела плохого отношения к себе. Наверное, после того, как она бросила своего мужа и детей, мужчина и возненавидел все живое. Ударился в религию и нашёл себе слабохарактерную мать Осаму. «Очень мило» пролетало в голове мальчика, когда он думал об этом и невольно кривился. Осаму тошнило в доме от всего. Поэтому вскоре его там уже не было. Каждый день был отмечен красным крестом в календаре до поступления в колледж. Каждый день он думал о том, как же скучает по Беатрис и хочет послушать ее чтение. Хочет, чтобы она погладила его по голове, пока он засыпает. В этом клубке змей, которые так активно молились своему идолу, идолом для него стала Беатрис. Терпеливая и чуткая, при этом со своим нравом и амбициями. Он мало что забрал из «родного» дома. Несколько книг, накопленные по совету сестры деньги, ее записка, которую он прятал от всех, парочка вещей. Утром все обнаружили, что Осаму в доме нет и с облегчением вздохнули. Никто не горевал. Впрочем, Дазай, сидя в поезде тоже не лил слезы, а улыбался. Теперь ему не нужно слушать нытье сестер, которые опять обсуждали какого-то парня в тайне от родителей в своей спальне. Осаму, лежа на кровати у себя в комнате все равно слышал и тут уже загадка, не знали ли родители или же игнорировали. Может, хоть кому-то в этом доме спускали что-то с рук. Осаму нельзя было дышать громко, а вот если Сара ревёт, что ее опять бросил парень, потому что она слишком приставучая, то всем окей. Живем и радуемся дальше, продолжая ходить в храм и игнорировать проблемы. Не жизнь, а сахарная вата, которую сделал улыбающийся продавец на ярмарке. Кстати, на что-либо развлекательное в доме стоял крест. Спасибо, что они не ходили в школу при храме и то, только потому, что такой у них в городе не было. — Снимать свою квартиру Осаму не мог, общежитие вариант хороший, но нестабильный. Последние дни перед началом учебного года он скитался по улице в поисках хоть чего-то и нашёл. Нана Кобаяси женщина 50 лет. Ее ателье находилось на одной улице вместе с колледжем Осаму, если точнее, то академией искусств. Дазай всегда хорошо рисовал и разбирался в литературе, так что он особо не думал, куда подавать документы. Первая академия искусств, которая попалась на глаза и стала для него мечтой. Главное, чтобы была подальше от родительского дома. Вернемся к, как Дазай называл ее, тётушке. Тетушка Нана — это женщина среднего возраста, с выразительными и большими для японки глазами, среднего роста, но безумно шустрая. Ее ателье было построено в непривычном для Японии стиле, а вокруг него был даже маленький садик. Довольно непривычно для оживленной улицы, что на ней есть бледно-розовое здание с полукруглой стеной и вишнёвым садиком вокруг себя. Дополняли это все белые скамейки. Впрочем, такой вид только добавлял антуража и покупателей. Милейшие дамы, так называет своих клиенток Нана, захаживали к ней за платьями, которые были на вешалках или же заказывали индивидуальные. Во втором случае их пускали в мастерскую, чтобы снять мерки и показать, какая это кропотливая работа. Ателье было небольшим. Полукруглую стену с панорамными окнами, через которые можно было увидеть манекены и вешалки, нужно было обойти и зайти в помещение через двойные французкие двери, тогда вы попадали в этот мир пуговиц и переливающейся ткани. На первом этаже находилась мастерская, но вход клиентам туда был разрешён только с хозяйкой. Макенены там были не такие красивые. Истыканные иголками с прикрепленными кусочками различных обрезков. Маленькие ящички с нитками и пуговицами стояли в шкафах и на столе, на полу можно было найти бумагу для выкроек. Нечайно наступить на мел. «Каждая швея знает, что лучшее место для выкройки — это пол! На столе ты так не размахнешься!» — гордо произносила Кобаяси. На втором этаже была спальня хозяйки, ванная и маленькая кухня. Там же была каморка, которую Нана переделала в маленькую спальню, когда узнала о том, что Осаму негде жить. Он зашел в её ателье, только чтобы узнать верную дорогу, но вышел оттуда уже ее помощником. — Но я совершенно не умею шить... — неловко пробормотал парень. — О, учиться — это смысл нашего существования! Я уверена, что из тебя выйдет что-нибудь толковое. Для Дазая Нана поставила в комнатке односпальную кровать и небольшой рабочий стол, которым она пользовалась до того, как купила себе более вместительный. Осаму жил по соседству с коробками какой-то ткани, которая «пригодится», но он не в том положении, чтобы возмущаться. Он был благодарен тетушке, что та его приютила и дала свой угол. Однако перспектива шить его не очень радовала. В первый раз он исколол себе все пальцы, нитка не входила в иголку, ткань мялась, швы ужасные, но Кабояси стояла над его душой и поправляла это со своим бормотанием. — Нет, голубчик мой, такое никуда не годится. — цыкала она и вставляла нитку за один раз, хотя сама ходила в очках и явно была не с идеальным зрением. — У меня не получается. — пытался отвертеться Осаму, но на это получал один и тот же ответ: — Ничего, ничего. Получится. Со временем парню даже понравилось. Сидеть за вышиванием какого-то узора по вечерам было успокаивающе, что Осаму и не заметил, как стал чаще помогать тетушке с заказами. Шить стало не только попыткой отблагодарить Нану, но и чем-то полюбившимся. Нельзя сказать, что хобби, но Осаму называл это своей любовницей после литературы. За книгами он тоже много сидел, но это только первый год в академии. На втором пришлось сидеть над живописью и остальными предметами, больше его талант не прокатывал. Пора начинать работать. Особенно над рисованием с натуры. Дазай рисовал клиентов ателье, а это чаще всего женщины, в блокноте. Сидя в парке на обеде мужчин. Иногда на листах виделись черты Наны. Все таки, он часто ее видел и уже мог по памяти расставить родинки на наброске. Если открывал блокнот по ночам, то там проскальзывал образ парня, которого Осаму придумал из головы. Темные волосы, уставший взгляд и довольно мягкие черты лица. Добавлял ему прокол губы, чтобы образ был более... живым что ли. Даже имя ему дал. Снизу подписывал своим мелким и каллиграфическим почерком «Ри Ки». ... В общество академии и своей группы Дазай не влился. Людям доверять не научился и учится это делать, если честно, не хотел. Зачем оно ему надо? Ему хватает Наны и общения с клиентами, чтобы социальная батарейка села в ноль. Однако он не был тем злым и нелюдимым одногруппникам. Он отвечал на вопросы, поддерживал беседу, помогал, но назвать его своим другом никто не мог. От всех на расстоянии. За определённую черту Осаму никого не подпускал, хотя были исключения. Ацуши мог всегда написать ему или позвонить, чтобы поговорить. Они ходили вместе на занятия, но оба понимали, что друзья из них странные. Дазай знает про Накаджиму все, а Ацуши про Дазая только возраст, имя и любовь к творчеству. Иногда он приходил в ателье, мило общался с Наной и пил с ней чай, оценивал какие-то выкройки. Женщина почему-то безумно полюбила Ацуши. Впрочем, Осаму и с того, что она его самого к себе затащила, в шоке был. Жизнь шла своим чередом. Ни быстро, ни медленно, а так, как ей следует. В плохие моменты Осаму думал, что минуты тянутся слишком долго, а когда был счастлив не успевал за временем. Обычное дело человеческой психики. — Ты куда сегодня? — спросил Ацуши после последнего занятия еле угнавшись за Дазаем в коридоре. В своих мыслях он уже раза три окрестил шатена длинноногой шпалой за последние несколько минут. — Прогуляюсь, а потом помогу тетушке. — Отвечает безучастно. Шаг не замедляет. — Может сходим куда-нибудь? — предлагает неуверенно Накаджима. — У меня два часа до репетитора, скучно одному. — Ну, давай сходим. — соглашается Осаму, а сам чувствует, что что-то явно произойдет. ... — Вот, в итоге мы не помирились. Обидно до жути было, но это уже прошло. Сейчас как-то... — болтает Ацуши и параллельно пьет свой горячий чай из-за чего обжигает язык и морщится. Дазай на его болтовню лишь угукает, хоть и старается слушать внимательно. Изредка вопросы задает, чтобы показать, что он еще в диалоге, но последние минуты две он уже заблудился в собственных мыслях. Нана давала ему некоторую часть прибыли, но это было довольно мало. Может устроиться на подработку? А с учёбой что? Там еще есть некоторые задолжности. Да и практиковаться надо постоянно. Шитье тоже забрасывать не хочется, все-таки понравилось. Живот предательски урчит и Дазай вспоминает, что забыл с утра позавтракать, но на это только делает глоток своего кофе. Кофе, кстати, отвратительный. Да уж. — Может пойдем? — резко говорит Осаму посередине истории Ацуши и тот хмурится обиженно. — Ты меня даже не слушал! — предъявляет парень. — Я пытался. Отключился на моменте, где вы встретились где-то там... — Дазай замолкает, пытаясь вспомнить. — Не продолжай, я понял. — Вздыхает Ацуши. — Пойдем. День конечно так себе выходил. Осаму споткнулся о ступеньку на выходе, на улице пасмурно, утром поссорился с профессором и волосы не хотели лежать, как обычно, так что Давай ходил весь день с взъерошенной копной. Надо бы подстричься. Улыбки не прибавило и кофе, которое, как уже говорилось, был отвратительным. Хотелось есть и домой, точнее в ателье. Дазай быстро начал называть его домом. По дороге обратно к академии, Ацуши занимался с репетитором там, Осаму молчал. Вроде бы его репетитор был из учительского состава их группы, но шатен это даже не уточнял. Интереса узнавать это никакого не было. — Пиздец, а не погода. — ругается парень, когда дождь опять начинает моросить. — От сырости тошнит уже. — Потерпи, скоро потепление. — говорит Ацущи спокойным тоном. На телефон приходит уведомление и Осаму недовольно вытаскивает его из кармана. Уведомление из нескольких приложений, везде заявка в друзья от одного и того же человека и юноша даже останавливается посреди улицы, не понимая, что происходит. — Дазай? — оборачивается Ацущи на застывшего шатена и подходит ближе. — Ты чего?