говорить о любви громко

дай мне пространство и время дай чистоту и любовь своей сказки я обязательно сам влюблюсь и поверю и буду жить в ней.

лампабикт - быль

— Женя каминг-аутнулся. Это было первое, что сказал ему Антон, сидя на кухне. При желании это даже можно было считать в принципе первыми словами за утро, потому что никто из них не любил заводить диалог, только проснувшись. Особенно когда приходилось вставать совсем рано, на съемки или на гастроли — Антон просто едва функционирует по утрам, а Арсений частенько ловит необъяснимый приступ злости к каждому и ко всему, что его потревожит. По утрам вместо пустого трепа, вообще-то, лучше целоваться (если настроение хорошее). По-разному: иногда лениво, не обращая внимание на нечищенные зубы; иногда с желанием, распаляя; а иногда очень-очень нежно, потому что в груди внезапно щемит от любви. Сегодня всё было как обычно. Но когда Арсений слышит от Антона таким тревожным тоном о каминг-ауте какого-то Жени, внутри что-то немного замирает. Наполовину от того, что Шаста настолько волнует этот Женя — какой именно, Попов так и не понял, потому что претендентов многовато — и ещё наполовину от того, что Шаста в принципе с каких-то пор волнует чей-то там каминг-аут. Арсений, однако, продолжает варить кофе для себя и краем глаза поглядывать на омлет, шипящий под крышкой сковородки — уже не себе. — Какой Женя? — он спрашивает осторожно и поворачивается кругом, опираясь поясницей и ладонями на столешницу. Так Антона видеть удобнее. Шастун находится смотрящим в экран телефона и что-то в нем же листающим. Провод одного наушника торчит из левого уха. Он сохраняет остатки утренней сонливости и хмурит брови, из-за чего кажется неожиданно напряжённым. — М? — вскидывает голову на секунду и сразу же возвращается взглядом к экрану — Какой Женя, Антон? — Арсений переспрашивает терпеливо. — Калинкин, — отвечает так, будто всё сразу становится понятно. Арсению, если честно, понятно мало что, но он лениво роется в памяти и вспоминает всё-таки Женю: точно, они не особо пересекались где-то на съёмках, но пару раз доводилось увидеться, а ещё Попов помнит Шастуновские контакты с этим Калинкиным. По воспоминаниям Женя кажется определенно вежливым и приятным человеком. Совершившим каминг-аут. Для Арсения это меняет ровно ничего, зато для гомофобов — читай, для половины страны — ещё как меняет. Для гомофобов этот Женя Калинкин теперь вообще не личность. Лишь набор постыдных, порицаемых желаний. Что, к слову, обычно весьма смешно. Ещё вчера человек строчит тебе восхищённые комментарии, благодарит за труд и говорит, как ты его вдохновляешь, а уже следующим утром от тебя «такого» — обязательно с придыханием и метафорическим многоточием в конце — оказывается, не ожидали. Арсений такие комментарии (которые есть несмотря на то, что он о своей ориентации высказывался ровно никак) теперь пролистывает с прищуренными от усмешки глазами, потому что успел пережить. Уже не осталось, чем и над чем страдать. Раньше в Арсении было много злости, льющейся через край — злости на уже-бывшую-жену, на общество вокруг, на родителей, на Антона и на себя. На себя злиться было и проще и сложнее всего: так, с одной стороны, можно не заниматься рефлексией, а просто уходить в глухое отрицание, с другой же стороны — из себя другого человека не вылепишь, как ни старайся. Попов честно пытался. Не получилось. И это было тяжело, и Арсению много-много раз казалось, что ещё немного и он под этой тяжестью совсем рухнет и не встанет. Но рядом был Антон. Со своими загонами и сомнениями — со своей прямотой и непонятным всепрощением. Рядом был Антон, говорящий, что сам запутался и что ни в чем не уверен, кроме того, что у него к Арсению точно что-то есть. Это «что-то» переросло в их нынешние отношения и позволило Арсению не сомневаться в себе из-за чужих необдуманных слов. Но он по-прежнему помнит, как было плохо и поэтому заранее этому Жене немного сочувствует. Хотя Калинкин, видимо, посмелее него — раз на каминг-аут решился. Может быть, ему это сочувствие вовсе не нужно. — Так. И что? — Арсений вновь спрашивает, потому что Антон затерян где-то там, в маленьком-большом мирке соцсетей и его надо оттуда неизвестно каким образом вытаскивать. — Да ничего. Просто… — Шастун отрывается от телефона, но предложение не заканчивает, мотает головой. — Я просто в твиттере давно не был, ты же там обычно сидишь-мониторишь, мне что-то рассказываешь, а щас чёт решил зайти, а тут пост его и кто-то кусок вырезал из видео, где он рассказывает. — Это всё круто, но… — Арсений чувствует запах начинающего подгорать омлета и быстро выключает плиту, чтобы случайно не отправить продукты и собственные усилия в мусорку. — Почему тебя-то это так задело? — Да не задело меня это, — Антон фыркает почти оскорбленно. Арсений знает этот его тон. Антон говорит так только тогда, когда сам сомневается в своем ответе — его нужно совсем немного подтолкнуть, а потом лишь слушать. Это главное, чему они научились за прошедшие года: друг друга слушать и слышать, а для этого ещё и говорить. Иногда заставлять говорить. — Ну, Шаст, — Арсений говорит мягко. Ставит тарелку с омлетом на стол. Садится рядом, смотрит внимательно. Антон коротко благодарит за омлет и упирается глазами в стол, в моменте напоминая нахохлившегося воробья; кудри у него топорщатся так же. Когда Шастун опускает замершую в руке вилку обратно на стол, Арсений уже знает — сейчас они будут говорить. — Да я чёт задумался просто, и… Ну это тупо, Арс, мы уже обсуждали это с тобой — Ну ты же почему-то задумался об этом чём-то, верно? — Попов отпивает кофе. На языке приятно горчит. — Значит не тупо. Антон смотрит на него, легко склонив голову к плечу. Вздыхает. — Ну смотри. Я это всё увидел, подумал сначала, типа «ну круто, чел молодец». Потом листаю-листаю дальше и в какой-то момент понимаю, что вообще ни о чем больше не думаю. Арсений кивает ему в ответ, ожидая продолжения. — Я ещё о законах тех вспомнил. Которые недавно приняли. — О пропаганде? — О ней, да. И как-то загнался я опять, и щас подумал — мы же ведь вообще с тобой, получается, никогда открыться не сможем? Ну ахуеть же. Что за жизнь такая? Арсений задумчиво стучит пальцами по кружке, отбивает короткую дробь раз за разом. Некоторое время в ответ не говорит ничего, смотрит, как Шаст медленно включается в утро — отрезает от омлета небольшой кусок, ест, жуёт, повторяет алгоритм действий. Попов чувствует пробежавшееся по позвоночнику чувство холода: они съехались совсем-совсем недавно, Антону и правда приходится все ещё регулярно невзначай появляться на публике с Кузнецовой, — и от Арсения ей, конечно, благодарность за поддержание легенды, но не то чтобы от всего сердца, — они временами продолжают проваливаться в непонятки о гипотетическом совместном будущем, временами откатываются назад, тогда, когда по уши топило в страхе и стыде. И сейчас Антон опять звучит так, будто ещё немного, и они опять свернут не в ту сторону. И пойдет вперёд по новой. Но накрутить себя легко (Арсений вообще, признаться, в этом искусный мастер), а на ситуацию, однако, надо смотреть каким-никаким трезвым взглядом. Они с Антон всё же прошли какой-то путь. Было бы обидно его обесценить. — Но для тебя разве… важно это? — он спрашивает аккуратно. — Демонстрировать наши отношения на публике? Шаст хмурится и старается дожевать побыстрее, чтобы не говорить с открытым ртом. — Да нет, конечно. Ты сам знаешь, не то чтобы я бы хотел чтобы какой-нибудь там условный Вася Пупкин из Твери интересовался тем, с кем я трахаюсь. Попов на это «трахаюсь» несильно морщится. Понятное дело, для крепкого словца вставлено, даже не обидно ничуть, но он бы точно так не сказал. — С кем я встречаюсь, — Антон, оказывается, его эмоции замечает, считывает и исправляется. Приятно. — Я тогда не совсем понимаю, в чем проблема, Антон. Мы ведь правда это обсудили, ни тебе, ни мне какие-то публичные поцелуи-обнимашки-признания в любви не нужны, а не скрываться мы просто не можем. Шаст выдыхает и откидывается на спинку стула. Он кажется неожиданно усталым для утра субботы и Арсений словно наяву ощущает, как этот груз передаётся и ему. Между ними ощущается дистанция — немного всё ещё присутствующая из-за отходняка от неопределённости прошлых годов, немного сформировавшаяся здесь и сейчас из-за необходимости говорить, объяснять, понимать, принимать, разделять. Это не так уж сложно, на самом деле. Это даже приятно, хорошо; проблемы нужно про-го-ва-ри-вать, говорил ему Матвиенко когда-то давным давно, и Арсений знает, что тот прав, и знает, что их с Антоном разговоры точно окупятся когда-то в ближайшем-далеком будущем. Но говорить до сих пор совсем чуть-чуть страшно. Потому что проще будет все вопросы в себе задавить под корень, поглубже затолкать, чтобы никогда не всплыли наружу. Проблема в том, что так они уже пробовали. И избегать — правда проще. Но теперь надо действовать по другому. — Я же не говорю о нас конкретно, Арс, — Антон смотрит на него глаза в глаза, и Арсению кажется, что он глядит в отражение в бутылочном стекле. Во взгляде Шастуна мерцают блики и заставляют залипать. Арсений себе в этом когда-то привык отказывать, но с недавних пор привык позволять. — Это такой глобальный вопрос скорее… Мне от этих законов, правда, ни холодно, ни жарко, от них у меня чувства к тебе никуда не пропадут и я, вот, могу без препятствий о них тебе сказать или даже сделать что-то, типа, физически. Но сам факт — сам факт того, что люди тебя либо мерзким извращенцем будут считать, либо какой-то мартышкой в цирке, которая нужно только чтобы развлекать, ну это же странно? Как-то у меня это в голове не укладывается просто, Арс. Шаст склоняет голову к груди, смотря на свои сцепленные в замок руки на коленях, качает ей и невесело усмехается. Арсений думает только: «хорошо, но не смей сказать, что мы из-за этого не должны были рискнуть». Он сглатывает и замечает терпкую горечь где-то внутри — потому что Антон неизбежно прав. Странно — что люди судят людей за любовь. Такое ведь слово красивое:«любовь». На л начинается. Почти как «люди». — Шаст, — Попов говорит тихо и протягивает ладонь на середину стола внутренней стороной вверх. Антон вкладывает в неё свою, и Арсений накрывает её сверху другой рукой. Подносит чужой кулак к своим губам, прикрывает глаза и коротко приникает к коже поцелуем. — Я тебя понимаю, — он продолжает говорить негромко, но в квартире полнейшая тишина и даже эти слова гремят в ушах, — Просто… несмотря на это, никогда не говори, что всё наше, что мы сейчас имеем, это ошибка. Не имеет смысла, — открывает глаза, теперь сам смотрит прямо в чужие. — Хорошо? Пож… — Арс, — Шаст прерывает его резко, глазами бегает по лицу. Тоже накрывает поверх второй рукой их переплетённые ладно. — Я и не собирался. Я не… Я и не думал сейчас о том, что мы что-то сделали не так. И не буду думать никогда. — Хорошо, — отвечает Арсений. Они сидят так ещё какое-то время, просто смотря на друг друга и просто перед друг другом дыша. Потом расцепляются, и — Арсений тихо усмехается. — Вот ты дурак. Развёл тут драмы с утра, — Попов трёт переносицу пальцами и смотрит в грязную после выпитого кофе кружку. — Чур ты посуду моешь. Антон в ответ фыркает и отвечает беззлобно: — Хорошо, хорошо. Я помою. Когда Шастун покорно намыливает тарелку, Арсений опять окликает его, чтобы просветить с мыслью, только что пришедшей ему в голову: — Антон. — М? — мимолётно оборачивается. — Ты знаешь… нам ведь не обязательно скрываться, да? — Арсений со спины видит, как Антон недоумённо напрягается и поспешно поясняет. — Можно же просто не говорить. Понимаешь? — Не совсем, наверное. Это разве не одно и то же? Арсений улыбается. — Нет. Ты потом поймешь.

***

Спустя время Антон и правда начинает что-то понимать. Первым пробным шажочком — в качестве, кажется, спускового крючка — становится концерт у «Наше место», клуба для людей с ограниченными возможностями. После мероприятия им задают вопросы ещё немного и уровня региональных интервью. Отвечать на них через года уже как-то совсем лениво, но Арсений, стоящий рядом, задвигает серьезную и осмысленную речь, и это уже не удивляет, но по-прежнему в глубине души восхищает. Антон в этом признаётся свободно, смеясь, мол, в этом совсем ничего необычного нет: перед Арсением всё меркнет, общепризнанный факт. Потом в Инстаграме этого жука смотрит на себя же. Читает, из чего (из кого) у Попова состоит жизнь. Невольно улыбается, хотя и кажется, что это всё как-то глупо, люди ведь смотрят. На самом деле же глупым оказывается думать о том, что кто-то там смотрит — ну да, Антош, а ты чего хотел, когда на телевидение шёл? Поэтому четырнадцатого февраля он едет на техничку с искрящимся блеском в глазах и кольцом в кармане. Не с обручальным, упаси господь (хотя, конечно, и о таком варианте можно задуматься, но в России это превратится в нелепую трагикомедию), с обычным. С таким, которое Арсению точно понравится, он уверен. Арсению нравится — он слишком светится несколько следующих дней, Антону на него аж больно смотреть настолько, что он сам начинает светиться в ответ. Как-то так получается, что, засмотревшись, Шастун называет Попова Шастуном. Это всё кольцо виновато. «Не скрываемся, просто не говорим», повторяет Антон себе как мантру ежедневно, и она, по всей видимости, начинает работать. Это всё неизбежно страшно, особенно когда Стас начинает заводить свою шарманку о важности хранить всё в тайне, особенно когда приходится согласовывать с Ирой какие-то совместные поездки, походы, просто «на всякий случай», потому что «надо перестраховаться, сам понимаешь». Но Шаст знает, что смотрит на Арсения с любовью. Знает, что тот смотрит в ответ так же. И что от этого теперь уже никуда не сбежать. Этого достаточно.

***

А вот лето проходит весьма обыденно. Скучновато. На съемки Громкого Вопроса в начале июня Арсений молча надевает свой уже древний чёрно-оранжевый свитшот; поглядывает на Антона исподтишка. Шастун, в свою очередь, так же молча роется по шкафам и комодам, находит очки. Потом загадочно снимает кружочки в общий Телеграмм-канал и ещё чуть позже говорит про отсылки. Кому надо — тот поймет, кому не надо, тому, собственно, не надо. Дальше месяц идёт томительно-быстро, как и всякое лето, и каким-то образом Антон оказывается здесь. За открытым окном слышно, как поют птицы, шелестит ветер и проезжают машины. Тянет свежим, летним воздухом. Он лежит в полной темноте на кровати и чувствует на груди тяжёлый камень. Это так странно: когда ты взрослый, самостоятельный, осознанный человек, а каким-то пустяковым событием тебя совершенно выбивает из жизни. Глаза почти что слипаются, но он знает, что не уснёт. Как минимум потому что сейчас всё внимание сконцентрировано на телефоне в вытянутой руке. Арсений в экране кажется таким небольшим — таким родным — и таким далеким. Почему-то совсем недостижимым сейчас. Шастун знает, что это тоже глупо, но не может ничего поделать с собственными ощущениями. Попов полусидит-полулежит на деревянном столе, на его лицо сбоку падаёт желтый, тёплый свет. Антону хочется бурчать на него из вредности: умотал в свой Питер, деньги с выпускных собирает, как будто на всю оставшуюся жизнь копит, теперь вообще на даче у чёрта на куличках сидит. — Шаст. Ну что, совсем плохо? Антон шумно выдыхает. Не то чтобы плохо, конечно, он давным-давно уже привык, да и их отношения на данный момент в разы лучше, чем тот же год назад, и не ему жаловаться… Но Арсения до жути мало. Знаете, чем старше и богаче ты становишься, чем больше приятных вещей в своей жизни пробуешь, тем меньше ты готов вновь расстаться с ними. С Арсением — к сожалению, хотя, скорее, к счастью — получилось так же. Шаст недавно понял: вне зависимости от того, сколько он будет бегать от Арсения, он неизбежно вернётся обратно. Поэтому сейчас они имеют то, что имеют. А после этого понял: чем больше Попов рядом — и чем быстрее его присутствие начинает превращаться в привычку — тем меньше у Антона шансов обратно отвыкнуть и вернуться к одиночеству. Шастун, безусловно, практически никогда не был одинок: работа, знакомые, съемки, работа, вынужденное времяпрепровождение с Ирой. Но это ведь не то. Совсем не то. — Да нет. Нормально. Ну а что он скажет? «Ты мне очень нужен прямо сейчас, отменяй все дела и приезжай»? Так нельзя. Арсений смотрит на него молча, и кажется, что глядит в самую душу. Антон опять чувствует, как слипаются глаза. Кудри лезут в лицо, мешаются; борода колется. — Я скучаю, Арс. По тебе, — он признаётся. — Так всё-таки «Седьмой лепесток» ты мне сегодня пел, да? Антон хмыкает. Ну получается тебе, Арсений. — Потерпи немного, — Попов говорит тихо. Голосом делится всей тихой любовью, что может передать вот так, на расстоянии. — Мне совсем недолго осталось. Совсем скоро в Москве буду. А дальше сам знаешь, съёмки, концерты… Сможешь вообще от меня не отлипать. — Ловлю на слове, — Шаст коротко улыбается и сонно жмурится. — Готовься. — И спи больше. А то у тебя ночные чаты уже совсем не ночные, а утренние, скорее. Шастун молча смотрит на него в ответ. — Я тоже скучаю, Антон, — Арсений выглядит так, будто хочет дотронуться до него. Антон точно знает, что рядом друг с другом они бы сейчас лежали в обнимку. Спали вместе. Целовались. Переплетались руками. Что ж, ради этого он не против и подождать.

***

Ждать приходится прилично. Козёл ты, Арсений, что в твоём понимании вообще «недолго»? Лето, близящееся к концу, шлёт в жизнь Антона какой-то непонятный хаос, оставляя незакрытой историю с Ирой. Он, признаться честно и прямо, уже совсем заебался играть в этот цирк; и дело даже не в самой Ире, она вообще хороший человек, так-то, и определённые дружеские отношения у них имеются, дело в башке Антошки, начавшей воспринимать всю эту ситуацию как что-то неприемлемое. Честно говоря, в обычной жизни подобная мысль была бы нормальной — ну а чего тут приемлемого вообще, когда отношения у тебя с одним человеком, а разыгрываешь ты их с другим — но у Шастуна всё, по обыкновению, наоборот. Ему нельзя считать эту ситуацию чем-то, сковывающим его по рукам и ногам, нельзя ей противиться. Потому что всё это плохо кончится. Но так уже стоит поперёк горла. Так уже тошнит от этого цирка, потому что приходится обманывать вообще всех вокруг, и не то чтобы в Антоне очень много совести, — он её во многих вещах успел растерять за годы публичной жизни, — но всё равно тошнит по той причине, что слишком напоминает о том времени, когда он врал Арсу. И самому себе. Самому себе — в первую очередь. Когда вроде как даже искренне целовал Иру в щёку перед сном, но потом лежал рядом и лишь на секунду (на секунду! так мало ведь) представлял, что целует кого-то другого. И присутствие этих мыслей — сам по себе звоночек, а лучше сразу ред флаг, как сейчас любят говорить, потому что быть в отношениях с кем-то, кто хочет видеть на месте тебя далеко не тебя, это фу, блять, вообще что такое, себя ведь не уважать. Но представить-то можно что угодно: когда на пешеходном переходе стоишь тоже мелькает шальная мысль, «а если вот прям щас, и под машину?», но это ведь мало из кого сотворило суицидника, верно? Другое дело когда ты представляешь рядом какого-то человека и, заставляя себя перестать думать, чувствуешь это — щемящая тоска под сердцем от несбыточности мечт. Вот это уже далеко не звоночек. Раскат грома в ночной тишине, скорее. И они с этим, слава богу, разобрались. Но временами воспоминания бьют по голове очень сильно — и так Антону хочется откреститься от этого всего, хоть на стенку лезь. Кузнецову он, объективно, заёбывает за лето своим страдающим видом, и Шасту даже немного стыдно, потому что Ира милосердно съезжает. Становится ли легче? Почти. Теперь Арсений может останавливаться в Москве сразу у него. Как сегодня, к примеру. Позовы приглашают их (вообще как бы Антона, но тот говорит о том что Арс у него, и в итоге зовут их вдвоём, даже не удивляясь) на пикник. Пикник точно семейный — Димка, Катя, Савина, Косицины и это ощущается… странно. По-хорошему странно. Осознавать, что вы в эту семейность входите. Осознавать, что вы, наконец, можете съездить куда-то вместе и что всем этим людям будет просто-напросто наплевать. У Арсения спортивные штаны натянуты до коленей, и сиди он сейчас рядом на скамейке, вместо Зинченко, Антон бы провел по чужой обнаженной голени рукой — просто из интереса. Просто потому что так можно и так хочется: почувствовать прикосновением арсову кожу и провести пальцами против роста волос. А Арсений бы обязательно прижался своим плечом к плечу Шаста. Они бы соприкасались мизинцами рук, лежащих на колене. И Антон бы был близко-близко к голове Арса — потому что смотрел бы, что у Попова такого интересного в телефоне. Но место на скамейке занято не им, а Катя периодически записывает сторис и будто намеренно палит их вдвоём. Спасибо, Катюш, но не от всего сердца, конечно. На природе хорошо до ужаса: свежо, просторно, птицы поют, деревья кругом. Кто-то жарит шашлык, Савина просто носится без конца, ища себе занятие, Поз опять обсуждает какой-то проект; к вечеру все, уже подвыпившие, расслабленные, садятся играть в Что? Где? Когда? и это всё так хорошо — находиться здесь совершенно без обязательств, слышать, как над ухом кое-кто хрустит едой, шутить что-то тупое, простое, подколами, пропитанными нежностью, кидаться, мол:«ты козёл», «нет, ты козёл!». Кажется будто вот оно, то самое, исключительное, что всю жизнь искалось. Не то чтобы счастье; счастье обычно порождает ворох вопросов, вроде: «а что это такое?», «а существуешь ли ты, счастье, в принципе?», «а каково счастье?». Сейчас это скорее довольство жизнью. Ощущение себя собой и на своём месте. То, что́ ты почему-то постоянно отвергаешь, идёшь наперекор, отрицаешь, от чего бесишься. И то, что заставляет тебя чувствовать себя бесконечно хорошо. — Да иди ты! — в шутку посылает его Арсений и Антон совсем невпопад чувствует любовь, греющую его изнутри.

***

— …Было ли для вас сложно скрывать отношения? — интервьюерша задаёт следующий вопрос и проходит по ним взглядом из под очков, глаза скользят вправо-влево — от Арсения к Антону, сидящим на креслах рядом друг с другом. Они уже привычно переглядываются. — Кто ответит? — Шастун уточняет. — Давай ты, — Арсений отвечает лично ему, и только потом поворачивается обратно к девушке, также мимолетно кидая взгляд на камеру, снимающую его крупным планом. — Ну просто, понимаете, все же всегда говорили о том, какой я скрытный? — Арсений смешливо фыркает и поднимает уголки губ; скашивает глаза на Антона, тоже отпускающего короткий смешок. — И это — я призна́ю всё-таки! — в какой-то степени правда, да. Поэтому слушать меня про скрытность будет, наверное, не так интересно. Шаст. — Блин, ну я лично не могу сказать, что скрывать было прям сложно. Вообще не было, наверное. Просто я, например, никогда не стремился как-то демонстрировать свою личную жизнь, я не из тех блоггеров, у которых в день по тридцать сторис как они, вот, проснулись, позавтракали, пошли вон туда, а потом вон туда. Интервьюерша на это коротко улыбается и легко кивает. Им вообще в этот раз несказанно повезло с тем, к кому они пошли: девушка очень подходит для этой работы, а вопросы задевают личное, но ненавязчиво, дают простор для ответа и шанс оставить себе то, о чём рассказывать точно не хочется. — …Так что потребности по сто раз на день признаваться в любви на публику не было. — Но были сложности с тем, что другие, гетеросексуальные пары, могут спокойно что-то сделать по отношению друг к другу, а вы нет? — она уточняет осторожно. Антон протяжно выдыхает и машинально поворачивает-отворачивает голову к Арсению и от него. Тот, оказывается, всё это время не отрывал от Шастуна взгляда — они мимолётно сталкиваются глазами и это невербальный диалог: «тебе помочь? будем отвечать? я рядом». Попов протягивает ему ладонь через подлокотник кресла — предлагает как бы невзначай, не акцентируя на этом внимание для зрителей. Они всё заметят и немного умрут на этом моменте, но это уже неважно. Антон колеблется и улыбается чуть смущенно (так странно его таким видеть), но свою ладошку — не удивительно, мокрую, волнуется, конечно же — тоже вкладывает совсем аккуратно. Сидят теперь, сцепившись кожа к коже. Это всё занимает лишь пару секунд, но Антон чувствует, как за это короткое время становится спокойнее. — В этом плане да… — он говорит медленно, прокручивая воспоминания в голове со всех сторон. — Было сложно. — Ну у нас же это вообще проблемой было по началу, да? — спрашивает у него Арсений, смотря прямо в глаза. Одной рукой он сжимает своё бедро и так Шаст понимает: тоже волнуется. Сжимает переплетённые пальцы немного крепче. — Мы, если честно, долго не сходились именно из-за страха чьего-то там осуждения. Попов вздыхает и прямо смотрит на девушку напротив; та слушает их внимательно и видно, что с искренним интересом. Перед людьми, всё же, сложно открываться. Но когда видишь, что тебя понимают, принимают и не осуждают — легче. Поэтому он продолжает: — Так ведь часто получается. Что одни люди запрещают другим что-то делать просто потому что могут. Не все понимают, зачем вообще запрещают, но не перестают этого делать. А человек — он ведь существо социальное, поэтому каждый из нас всё равно под общество подстраивается. Даже если из-за этого приходится жертвовать своим счастьем. Арсений моргает немного чаще. Он не собирается плакать и даже не хочет: просто это всё немного неловко. — Да, Арс прав, — Антон говорит негромко. — От себя могу добавить ещё, что страшно было потерять всё. Прям всё, в плане. Ты же не знаешь, как отреагируют друзья, родители, и одному оставаться в любом случае как-то не хочется. Но просто… спустя время понимаешь, что тогда во всей твоей жизни — ну или конкретно в том, что затрагивает личную жизнь — нет смысла, раз ты не счастлив и раз тебе всё время приходится лгать. — Да. Согласен полностью. Поэтому как-то признались сначала близким людям, потом просто расслабились, а теперь вот, через какое-то время это увидят миллионы. — Миллионы, Арс? — Шаст смеётся. — Ты так уверен, что мы всем будем интересны? — Ну а что! — Арсений тоже улыбается, смотрит на него в ответ. — Мне хочется верить, что мы и без основного проекта ещё кому-то нужны. Интервьюерша неосознанно улыбается им в ответ — как-то эти двое неизбежно заражают своим светом. Смотрит на оставшиеся вопросы и продолжает. — Честно говоря, я уверена, что вы точно ещё интересны миллионам. Просмотры на ваших личных шоу это доказывают. — Вот видишь, Шаст. — Хорошо, продолжим. Вопрос как раз насчёт того, что вы сказали чуть ранее — почему вы решили заявить об отношениях публично? Я же правильно понимаю, раньше у вас были какие-то масштабные скандалы с шипперами? Что изменилось? Вопрос щепетильный, поэтому что Антон, что Арсений сразу темнеют в лице. Вспоминать о тех временах не особо приятно, потому что тогда злости на вообще всех вокруг было через край, еще чуть-чуть и захлебнёшься, а ещё потому что больше всего злости было на себя. И потому что спустя время это всё пришлось расхлёбывать — что с отношением к самому себе, что с отношениями с фанатами. Что в отношениях друг с другом. — Кто будет отвечать? — Антон опять уточняет. Он так после каждого вопроса делает. — Ну давай я начну, а ты там уже подхватишь и вместе что-нибудь сообразим. — Давай, — Шаст почему-то опять улыбается ему мягко. Они продолжают держаться за руки. Девушке перед ними, честно, немного неловко: смотреть за чужой любовью в принципе кажется не особо приличным. — Ну смотрите, скандалы с шипперами были, да, и были прям громкими. Но дело было не то чтобы в самих шипперах… — Арсений одной рукой начинает жестикулировать, пытаясь лучше объяснить, что имеет в виду. — Конечно, если люди тыкают в лицо тебе чем-то — это в любом случае неприятно, я все ещё так считаю. Но как явление шипперы из себя ничего нового не представляли ведь на самом деле. Взять тех же голливудских актеров, ну там постоянно фанаты кого-то сводят, и никто пока не умер. — И мы тогда не очень умели общаться с аудиторией. — Да. Да, это тоже. — Мы же на самом деле очень быстро стали популярными, — Антон немного хмурится и вертит кольца на правой руке. — И не до конца этого понимали. Поэтому вообще не знали как правильно общаться с фанатами, что лучше говорить, а что не стоит. И вот… тогда это во что-то очень неприятное вылилось. — Но зато спустя время мы поняли, что в нашем импрофандоме — а у нас, как оказалось, был целый фандом — на самом деле много очень приятных, талантливых людей. И поняли, что с ними можно найти контакт, — Арсений нарочно смотрит в камеру: говорит со зрителем, напрямую. — У вас же часто устраивали какие-то флэшмобы на концертах, верно? — Да! Да, и это было очень круто и неожиданно, — Попов говорит одухотворенно. — Они ведь все это сами как-то организовывали, мы даже не знали. Поэтому очень приятно было. — Да, они там какие-то сердечки, солнышки вырезают, включают их вместе с фонариками, ты смотришь на это и думаешь: «это вы что, для нас так заморочились, серьезно?» — Шастун играет голосом, изображая восхищение и смеётся. Поначалу все эти приятности от фанатов воспринимались очень странно и странно в том самом плохом смысле, которое вообще может принимать слово «странно». Потому что с одной стороны ты заходишь в Инстаграм и видишь, как тебя отметили на шипперском коллаже. Открываешь — и смотришь на себя же и своего коллегу — не на коллегу, так на друга — не на друга, так на кого-то между любовником, возлюбленным и незнакомцем. Некоторый вид мазохизма: ты не только на это смотришь, ещё и комментарии идёшь читать. А там люди как на своем, отдельном от всего остального мира, островке — оценивают чужое творчество, восхищаются, спорят, пишут о том как они друг на друга смотрят. И как только ты проходишь стадию отрицания, гнева и торга, внутри при взгляде на это всё остаётся только бесконечная обречённость. Потому что: ты сам себя-то не знаешь, а человека вот этого, который с тобой случился как-то случайно, сильно и нежеланно, ты знаешь ещё хуже (несмотря на то что хочется знать досконально), а все-все-все вокруг, в противовес, как будто всё знают. Это злило. Ещё больше злило то, что фанаты — всё те же, которые ночами пишут фанфики и клеят их совместные фотографии в Фотошопе — ходят на концерты, смеются, делают для них подарки. Как они это пережили?.. Черт его знает. Зато теперь Антон смотрит на то, как Арсений смеётся, листая ленту в Твиттере. Слышит, как тот стебёт Стаса за очередной срач с фанатами. Напоминает о годовщине совместных фотографий. — У вас правда очень преданная и активная аудитория, такая, на самом деле, встречается нечасто. Но вы так и не ответили на главный вопрос. — Почему решили рассказать? — Арсений переспрашивает и девушка участливо кивает. — Ну я даже не знаю, если честно. — Давайте я вам опишу, как это было: вы же насчёт интервью написали Стасу сначала, да? — Антон легко хмурится и сглатывает. — А он по началу, ну, не очень хорошо к этому отнёсся, даже несмотря на то что первоначально и речи ни о каких признаниях не было. Это, кстати, так и будет ему сюрпризом, да? — Шастун обращается к Арсению с лукавой улыбкой, прикрывая рот рукой. — Да, мы ему так и не сказали, — Арсений так же смеётся в ответ. Влетит им от Стаса крепко, конечно, с человеком ведь и удар может случиться… Но Шеминову сейчас-то точно ничего не угрожает и сами они не особо рискуют — уже не российское телевидение, так что не то чтобы они и теперь собираются все согласовывать с ним. — Ну и короче. Мы подумали-подумали и решили: «а почему бы и не сходить?». Потом ещё подумали, решили, что если будут какие-то подобные вопросы, то просто ответим правду, наконец. Да и всё, в целом, не то чтобы мы прям целенаправленно планировали какой-то каминг-аут, знаете. — Я ещё добавлю, что мы ведь даже не сомневались особо, да? — Попов поворачивается на Антона. — Как-то так получилось, что на самом деле, мы последний… год, может даже два, перестали скрываться. Ну то есть, прямо мы никогда не говорили — в том числе потому что никто не спрашивал — но кто хотел, тот вполне мог догадаться. — Ну-ну, по твоим-то ребусам в Инстаграме много кто догадается? — Антон мягко подкалывает его, совсем немного мстя за времена, когда он сам ломал голову над арсеньевскими хэштегами. — Ну догадались же как-то, — Арсений в ответ лишь фыркает. — Вообще, люди иногда такие подтексты отыщут в моих подписях, я сам буквально в шоке сижу. — Хорошо. Последний вопрос на эту тему — как вы, несмотря на огромное количество препятствий: гомофобию, которую поддерживает в том числе и правительство, работу на российском телевидении, накладывающую определенные рамки и многое другое, смогли сохранить ваши отношения? Вы же знакомы больше десяти лет, если я правильно понимаю; многие люди в браке через намного меньший промежуток времени подают на развод, а как у вас получилось пронести всё это через года? Они переглядываются, опять общаются невербально. Вместе смотрят на сцепленные руки — и где-то внутри клокочет нежность. И совсем немного тоски, потому что на самом деле всё было не так просто, и когда-то казалось, что эту самую любовь (тогда ещё влюбленность, страсть, страдание по человеку) они точно растеряют, не смогут сохранить. Сохранили. Спасибо Вселенной за это. — Ну во-первых, мы бы не смогли развестись, — Арсений начинает, смешливо хмыкая. — Просто потому что однополые браки в России все ещё запрещены. Антон перебивает: — А если бы разрешены были, мы бы поженились? Или как, вышли бы замуж? — Ну, кольцами мы, считай, и так обменялись уже, верно?.. — Попов подвисает. — Вышли бы, получается. — Получается вышли бы, да. — Шастун расплывается в улыбке. Знал бы он, как Арсению после этого меньше всего хочется продолжать свой ответ, ох, знал бы… — Во-вторых, не все из этих десять со сколько-то там лет мы были в отношениях, далеко не все. Сначала было исключительно рабочее взаимодействие, потом дружба, и только потом в один момент — сейчас даже и не скажешь, в какой конкретно — просто появились какие-то чувства и дальше это всё накапливалось, как снежный ком. — И с этим было сложно. У нас же даже чёткой даты какой-то типа годовщины начала отношений нет. И, если говорить честно, на какой-то стабильный уровень взаимоотношений мы вышли вот только пару лет назад. Раньше всё было супер-размыто. — Это правда, — отвечает опять Арсений и на секунду в его глазах мелькает огонёк: это значит, что он понял, что нужно отвечать и как. — Но знаете как говорят: любовь может пережить всё. Так что с тех пор, как мы поняли, что это прям любовь, оставалось только желание сохранить это всё. Ну потому что: а зачем жить по-другому, без любви? Вот поэтому мы до сих пор здесь. Шастун смотрит на него пристально, закусывая губу — что-то в Арсении его до сих пор заставляет замирать и немного умирать внутри; и так много в Антоне сейчас эмоций, что кажется, ещё немного и он точно лопнет. — Ну ты, конечно, пиздец, Арс, — он вздыхает тихо и опускает взгляд на колени. — Ну, Арсений прав. Как и всегда. Они кажутся идеальной семейной картиной из искусственных фильмов: где все друг друга слышат и слушают, где никто не боится делиться своими чувствами и переживаниями, где друг другом бесконечно дорожат. Удивительно, что они вообще реальны. — Я не знаю, насколько уместно будет это сказать, — интервьерша начинает робко. — Но вы правда кажетесь красивой парой. Любящей. В ответ ей лишь кивают и благодарят. — Что ж, продолжим…