Среди мраморных крыльев я найду твои

      Приходить в себя всегда тяжело. Будь то ежедневное пробуждение ото сна или же возвращение сознания в реальность после удара в затылок.       Глаза приходится сразу же прикрыть от света и сморщиться от вдарившей в голову боли, расползающейся обжигающей лавой под черепом и отдающей острым покалыванием в висках. Рефлекторно Леви хочет схватиться за голову руками, но не может. Запястья скованы за спиной чем-то холодным и твёрдым. Догадаться, что это наручники, несложно.       Предположение, что его схватили бандиты, уменьшается на тридцать процентов, потому что вероятность наличия наручников у таких людей невелика. Скорее это была бы верёвка, или кусок тряпки, или что-то ещё, что оказалось бы под рукой. Такие вещи особо не приживаются, их выгоднее сдать и получить деньги.       — Раз уж ты очнулся, мне нужно задать тебе несколько вопросов.       К нему обращаются на английском. Леви понимает. Разлепляет глаза, видит сквозь дрожащие ресницы размытый силуэт. Кто бы его ни вырубил, сделал он это на отлично.       Аккерман выпрямляется в спине, насаживается лопатками на спинку стула. Голова не прекращает гудеть, а руки и уже онемевшее плечо ноют от движений. Леви исподлобья смотрит на медленно обретающий чёткость силуэт. Мужчина перед ним — высокий, с длинными крепкими ногами и с непроницательным спокойным взглядом. Аккерман отмечает его выглаженную военную форму цвета хаки, идеально сидящую на его плотной вытянутой фигуре, его аккуратно уложенные назад светлые волосы с чётким пробором и бритыми висками. На нагрудном кармане флаг США.       Удручающее открытие. Лучше бы это были бандиты или «коллеги», ну или на крайний случай своя полиция.       Это был он.       Тем человеком, приставившим холодное дуло пистолета ко лбу Леви, был он.       По его приказу Леви вывернули руки и отобрали Кушель. И пока Аккерман кричал и пытался вырваться, этот человек стоял перед ним с таким же убийственно спокойным выражением на лице, с такой же прямой спиной, загораживая своим телом солнечные лучи. Стоял такой же безмятежный, окутанный светом, как мраморный Иисус. Светловолосый, с ровной незагорелой кожей и голубоглазый, как сраный ангел на фресках и иконах, разве что без нимба над головой.       — Моё имя Эрвин Смит.       Это всё, что Леви точно смог перевести. Потом мужчина обозначил себя вроде каким-то крутым званием какой-то организации, название которой Леви не смог понять.       Он попал к американским военным. И это прямое объяснения причины, по которой он ещё жив.       — Как твоё имя?       Упираться и молчать не было смысла. А ещё не было сил и желания.       Аккерман игнорирует возможный языковой барьер и отвечает на своём, на иврите:       — А вы не знаете? — хочется рыкнуть, выплюнуть, словно яд. Хочется, чтобы получилось зло и нагло, а получается устало и безразлично.       — Назови своё имя, — звучит как приказ. На лице Эрвина не дрогнул ни один мускул. И говорит он также на английском.       Раздражительность и гнев зажигаются новой искоркой, но тут же гаснут, как лампочка после неуплаты за электричество. И он остаётся в темноте собственного бессилия.       Второй мужчина, сидящий позади за столом, уже занёс ручку над бумагой. Смотрит на Леви выжидающе. У него рожа попроще, и он кажется даже чересчур заурядным. Без пафоса во взгляде и напыщенного высокомерия. И без формы, в гражданке. Из-под стола видны только ботинки на шнуровке, а вместо военной куртки на нем серая безрукавка.       — Леви.       — Полное имя, — Эрвин снова говорит этим убийственно спокойным голосом, граничившим с приказным холодным тоном.       — Аккерман.       Мужчина позади Эрвина тут же склоняет голову над столом — чёлка, разделённая на две стороны, свисает вниз, закрывая глаза. Видимо, записывает его имя.       — Дата рождения. Полная, — добавляет Смит на всякий случай.       За спиной открывается дверь и сразу же хлопает о дверную коробку, закрывшись.       Вошедшая женщина, проходя мимо, косится на Леви, сверкнув линзами очков. Она тоже в гражданке. За ней, словно плащ, следует ветер. Он касается прохладой кожи, заставляя поёжиться. В помещении прохладно, как в подвале.       — Это всё, что пока удалось найти Майку. — Бумаги из рук женщины перекочёвывают к Эрвину.       Тот переключает внимание на листы, поворачивается к Леви боком в поисках нужного угла, чтобы свет ровно осветил буквы, и сосредоточенно читает, нахмурив широкие светлые брови.       — Маловато, — задумчиво заключает Эрвин, не отрывая глаз от листов. — Эта информация ни о чём не говорит.       — Может, позже он раскопает побольше. Ему сейчас тяжело.       Женщина говорит быстро, поэтому Леви с трудом успевает связать понятные слова в логические предложения. Смысл получается очень расплывчатым.       — Всё оказалось хуже, чем ты предполагала? — взгляд Эрвина всё ещё на предложениях в тексте, пальцы перебирают бумагу вперёд-назад.       — Не смертельно, конечно, хоть я не специалист. Но уверена, Нанаба уже через пару недель будет твёрдо стоять на ногах.       — Хорошо, — голос у Эрвина отстранённый и вид совсем незаинтересованный состоянием той, о ком говорит очкастая.       На челюстях женщины заходили желваки.       Леви замечает это и не придаёт никакого значения. Но потом видит, как мужчина за столом бегает глазами от Эрвина к женщине и обратно, говорит:       — Так что полезного Майк нашёл? Ханджи?       Женщина переводит на него взгляд.       — О нём почти ничего неизвестно, — отвечает Ханджи и поворачивается к Леви. Смотрит прямо в глаза. — Обычный мальчишка из трущоб. Таких на окраинах города каждый второй, без образования, манер и смысла жизни. А этот теперь ещё и никому не нужен.       В её взгляде ни с чем не спутанная жалость.       Если бы не скованные наручниками запястья за спиной, Леви показал бы ей средний палец. В жалости и сочувствии он не нуждался. Особенно от понаехавших американских уродов, ведущих себя так, словно они долгожданная мессия, наконец снизошедшая на Святую землю.       Но руки не свободны, поэтому Леви отвечает ей злым взглядом и скалится, как бешеная псина, не разбирающая опасность перед ней или нет.       Ханджи в лице не меняется, будто и не видит этот дикий оскал в свою сторону.       — Итак, — Эрвин прерывает их сосредоточенные друг на друге гляделки. — Леви Аккерман, семнадцать лет, гражданин Израиля, еврей по национальности. Погибшая — Кушель Аккерман, твоя мать. Тридцать четыре года. Так же является гражданкой Израиля и еврейкой. Приезжая. Всё верно? — Эрвин отрывает взгляд от текста, смотрит на Леви выжидающе.       Аккерман молчит и Эрвин, приняв это за согласие, возвращается к бумагам.       За спиной скрипят несмазанные петли, шагов почти не слышно, но дверь с тихим щелчком замка возвращается в исходное положение, и Леви не иначе как шестым чувством понимает, что вошедший опирается о стену и сверлит его затылок тяжёлым взглядом.       — Рауф Аббас. Сорок восемь лет. Гражданин Израиля, араб по национальности. Проживал вместе с тобой и твоей матерью последние пятнадцать лет, что удивительно. Кем он являлся вам обоим?       Слово «погибший» не прозвучало, и это вселило надежду на всего лишь короткое мгновение. Блёклую, слабую, но светлую. А потом последний вопрос размазал этот свет обратно, смешивая с чернотой, не оставляя и следа.       — Он... умер?       Смит выдерживает паузу, словно издевается.       Леви душит зарождение обнадеживающих мыслей, встречается с безразличным взглядом Эрвина.       — Он потерял много крови. Если бы ты остановил машину раньше, возможно, исход мог быть другим.       Эти слова бьют прямо в солнечное сплетение. В груди боль, и воздухом больше не надышаться сполна.       — Это не моя вина, — тихо говорит Леви, почти бубнит под нос и в следующую секунду почти кричит: — Я не виноват! Это вы! Вы его убили! Он же просто хотел вас затормозить и стрелял по колёсам.       Он не слышит шаги и даже не сразу понимает, что схвативший его за шиворот, появляется из-за спины.       Ткань майки трещит по швам, и её тянут вверх, так, что Аккерман невольно приподнимается со стула. Он чуть ли не нос к носу сталкивается с мужчиной, схватившим его.       — Эй, Майк! — зовёт Ханджи.       Мужика дёргают за спиной, пытаются оттащить, но тот вцепился в Леви, как зверь. Вот-вот разорвёт, сначала взглядом, а потом этими самыми огромными лапищами.       Аккерман вскидывает подбородок, раздувает ноздри и смотрит прямо в яростно горящие зелёные глаза напротив. И узнаёт его. Герой-спаситель со склада. Здоровяк со светлыми усами под горбатым носом.       — Стрелял по колесам? Это насколько надо быть мазилой, чтобы целиться в колеса и попасть в человека?       Леви скалится, готовый вцепиться зубами, если потребуется. И не верит. Рауф никогда бы не стал покушаться на человеческую жизнь.       — Майк, отпусти его, — стальным голосом говорит Эрвин. Не приказывает.       Они дышат друг другу в лица и никак не решаются на что-то более действенное. Леви сжимает зубы, думая, куда придётся первый удар и как он увернётся, а потом ответит. Его никак не беспокоит, что шанс выиграть в этой борьбе у него меньше одного процента. Тощая дворняжка против бойцовской овчарки.       — Майк. — Вот это уже похоже на приказ.       Шумный выдох в лицо напоследок и Леви толкают в грудь. Он успевает расставить широко ноги и вовремя поддаться вперёд, чтобы не свалится назад вместе со стулом.       — Если бы пуля прошла на пару сантиметров выше, мы... Мы бы потеряли её.       Леви тяжело дышит, смотрит в спину этого Майка, загораживающему обзор на остальных.       — Возвращайся в больницу и следи за состоянием Нанабы. Докладывай обо всех изменениях мне лично.       — Его надо к стенке и расстрелять, а ты его расспрашиваешь. За решётку всех не посадить, отпустить тоже не вариант. Вырастет головорезом, как и его папаша. Или кто он ему там?       — Я не стану повторять.       — Ханджи, ты свидетель. Если Эрвин его отпустит, то я найду этого ублюдка и собственноручно придушу.       Здоровяк, загородивший своей тушей свет, уходит, топая уже за спиной, и хлопает дверью так, что боль вонзается в голову, как ржавая арматура.       Ханджи вздыхает шумно, зарывается пальцами в волосы и откидывает незатянутые в хвост пряди назад. А Эрвин складывает листы в ровную стопку и кладёт на стол. Моблит тут же берёт их в руки и бегает глазами, выхватывая полезную информацию.       — Итак, расскажешь, зачем и как давно ты занимаешься контрабандой? — спрашивает Эрвин, делая от стола два шага в сторону Леви и складывая руки за спиной. Его тень падает и растягивается вдоль всего тела Аккермана.       Леви, щурясь, поднимает голову и отвечает, по-прежнему игнорируя чужой язык:       — А мне правда нужно ответить зачем?       — Деньги? Это даже скучно. Ты мог бы придумать историю о том, как тебя заставляли, угрожали и тому подобные душещипательные истории. У тебя есть масса вариантов для спасения собственной шкуры.       Леви усмехается — выходит криво, и откидывается на спинку стула. Холодный металл давит под лопатками.       — Зачем мне спасаться? Можете посадить меня за решётку, можете расстрелять — мне всё равно. Нет смысла меня расспрашивать, я вам ничего полезного не скажу. Мне не известны никакие секреты или подпольные места контрабандистов. Я просто очередная пешка, согласившаяся на всё ради денег.       Ханджи отводит глаза — жалеет его и прячется за спиной Эрвина, уперевшись поясницей о стол. А Смит, как и ожидалось, не изменился в лице. Всё так же спокоен и сосредоточен.       — А работать ты не пробовал? Ты смотришь на нас, как на кучу зажравшегося дерьма и думаешь, что ты лучше? Жажда лёгких денег тебя погубила, а способ добычи опустил тебя на самое дно. Ты сам враг для своей страны, своего народа.       — Да что ты знаешь о моей жизни и нужде? Ты, — Леви отрывается от спинки стула, наклоняется вперёд, — зажравшийся говнюк, получающий от своей страны поддержку и разрывающую жопу любовь. Можешь засунуть свой патриотизм туда же, куда и любовь, но не суй свой нос туда, где ничего не понимаешь. Моя страна — мой главный враг. Правительству плевать, как живут люди на окраинах и в деревнях. Особенно плевать на тех, кто не приносит государству пользу.       — И ты думаешь, что, получив деньги таким способом, твоя жизнь станет лучше?       Леви чувствует, как его накрывает. Ему хочется рассмеяться. От души — громко и долго, не сдерживаясь. А потом хорошенько приложиться головой об стенку. Но вместо всего этого снова откидывается на спинку стула и запрокидывает голову, смотря на узор трещин на потолке. Как было бы замечательно, если бы этот старый потолок рухнул сейчас вниз.       — Мне нужны были деньги не для удобной и лёгкой жизни, — говорит Леви сухо.       Трещины расходятся, увеличиваются. В ушах шум такой, будто приближается оползень. Звук становится всё громче и громче, а трещины всё больше и больше. Пыль и куски штукатурки валятся вниз.       Леви закрывает глаза.       — Чтобы решить твою дальнейшую судьбу, я должен знать всё.       Голос Эрвина спокойный, негромкий, но перекрывает ужасный грохот.       А когда Аккерман открывает глаза, то пропадают и звуки разрушения, и потолок, как ни в чём не бывало, целый и всё с той же сеткой мелких трещин.       — Мне всё равно, что со мной будет. И я совсем не против скорейшего расстрела. Какой теперь смысл в этой жизни?       — Так зачем тебе нужны были деньги? Быстрые и лёгкие.       Шея уже начала затекать и болеть, поэтому Аккерман выпрямляется и возвращает голову в нормальное положение. На секунду в глазах темнеет.       — Вообще-то эта работа не из лёгких. Но за короткий промежуток времени можно получить неплохую сумму. Деньги нужны были для матери.       Эрвин вскидывает брови.       — Для лечения наркозависимости?       Леви кривит губы, раздувает ноздри в гневе.       — Моя мать не наркоманка, — рычит он.       — Она умерла от передоза.       — У неё рак. И деньги нужны были на лечение.       Эрвин оглядывается назад и Ханджи пожимает плечами.       — Мы так глубоко пока не копали.       Смит поворачивается обратно. Верит он или нет, по каменному лицу понять невозможно.       — И что ты будешь делать дальше?       — Ждать конца.       Эрвин щурится, услышав ответ, и молчит. Смотрит куда-то сквозь Леви. А пока он думает, Аккерман распрямляет затёкшие руки и едва не стонет в голос от боли в плече.       — Моблит, я должен знать о нём всё. Отчёт предоставить в самое ближайшее время.       — Понял, — отвечает мужчина за столом и откладывает стопку листов в сторону.       — Ханджи, — зовёт Эрвин и шагает вперёд, проходя мимо Леви.       Ханджи следует за ним и так же косится в его сторону, проходя мимо. Дверь за спиной тихо хлопает, и Леви остаётся наедине с Моблитом. Они смотрят друг другу в глаза. Аккерман в центре комнаты, освещённый флуоресцентной лампой, а Моблит у стены, в слабом остатке дотянувшегося света.       Мысль о побеге появляется в усталом сознании Леви как частичка безумия. По-другому не назвать. Аккерман зачем-то раздумывает над тем, каким способом он сможет быстрее расправиться с одиноким соперником. Хотя во всех прикинутых идеях Леви видит своё поражение. Причины неуверенности две: он в наручниках и Моблит, похоже, выше и массивнее него. А если ещё учесть, что Аккерман эмоционально истощён и ранен, итог борьбы, не имеющей начало, очевиден.       Даже если предположить, что Леви сможет справиться со сторожевым американским псом, что дальше? Он не знает, где находится и сколько людей может быть за дверью. И даже если он чудесным образом расправится с Моблитом, вероятно, там, за дверью, его снова вырубят, а потом пристрелят. Или сразу пристрелят.       Моблит сцепляет руки в замок на столешнице и продолжает смотреть на Аккермана сосредоточенным тревожным взглядом. И по нему не скажешь, что он напряжен и готов сорваться с места, чтобы предотвратить побег.       И это понятно: он не видит угрозы.       В лучшие дни своей жизни Леви, скорее всего, вспылил бы, потому что его явно недооценивают. Но не в этот раз. Совсем короткая, безумная мысль об освобождении даже не успела промелькнуть в его глазах. Он настолько смиренно ждёт смерти, что сомнений и подозрений не вызывает даже у охраны.       Солнце его жизни закатилось на рассвете. Какой смысл выживать дальше, если смысла этого нет? И разлома жизни на «до» и «после» не будет, хотя именно так Леви и смог бы назвать сегодняшний день. И «после» это продлится недолго. Недолго настолько, что даже незачем называть оставшиеся несколько часов жизни этим «после».       Леви отрывает ответный взгляд от Моблита, опускает голову. Он не хочет думать, перекручивать снова и снова, как единственную уцелевшую кассету в старом баре, где неделю назад выпивал Рауф, произошедшие события сегодняшнего утра. Он фокусируется на своих побелевших от холода босых ногах, на боли в голове, на тошноте в желудке, на коме в горле.       Не помогает.       Хочется засунуть два пальца в рот. Так глубоко, чтобы затошнило. Может, полегчало бы. Но руки скованы за спиной. Да и послабления он никак не заслужил.       Сколько прошло времени, прежде чем дверь, наконец, снова открылась, Леви не знает. Зато он знает, что скоро ему полегчает. Он ждёт, что его сейчас подхватят под руки, приподнимут и, возможно, приставят дуло к затылку, а потом уведут куда-нибудь откуда он уже не вернётся. Леви даже заранее напрягается и стискивает зубы, чтобы не заскулить от боли в плече, когда к нему прикоснутся.       — Только не пугайся, это я, — звучит женский голос над головой. И прежде чем Аккерман догадывается, что это Ханджи, перед глазами что-то появляется. Что конкретно, он не понимает, но не успевает даже дёрнуться, как это неизвестное «что-то» давит на глазные яблоки. — Не дёргайся. Всё хорошо, — успокаивающе бубнит она и перетягивает на его затылке «что-то» похожее на кусок ткани, и завязывает.       Дёргаться Леви не думает. Наоборот, почти с облегчением вздыхает — наконец всё скоро закончится.       Ханджи берёт его под здоровую руку, и Аккерман поднимается со стула.       — Только без опасных движений, хорошо? Я не хочу вести тебя как опасного преступника, — говорит она на иврите. — Моблит.       Леви почти фыркает. Как будто родной язык может его успокоить.       Ханджи ведёт его аккуратно и даже подстраивается под шаг его коротких ног. Сама она высокая. Это понятно, когда её голос доносится над ухом, даже когда Аккерман выпрямился во весь рост.       — Как жаль, что твои глаза закрыты, а то я бы провела экскурсию, — тянет Ханджи расстроенно.       Голос её сейчас кажется чуть громче, с едва различимым эхом, и Леви может сделать вывод, что они находятся уже не в комнате, а в широком или длинном помещении. На всякий случай он рисует карту у себя в голове и считает шаги. Он не допускает мысли о побеге, просто выходит это на автомате.       Болтливая Ханджи трещит без умолку, а Леви слишком глубоко в себе, чтобы вслушиваться в смысл её слов.       — Осторожно, — предупреждает Ханджи и придерживает его, заставляя остановиться.       Шаги Моблита за спиной тоже стихают, а впереди тихо поскрипывает открывающаяся дверь.       — Дальше порог. Аккуратнее.       Леви делает небольшой шаг и шарит по полу ногой. Пальцы почти сразу находят препятствие, и Аккерман преодолевает его благополучно, переступив. Уровень пола в новой части ниже, и Леви не сразу замечает, что гробовая тишина сменяется на что-то другое. Что-то естественное, будто они снаружи.       — Сейчас будет лестница, — снова любезно предупреждает Ханджи.       Это даже напрягает.       С помощью женщины Леви преодолевает и это. Потом его ведут куда-то ещё, и по лизнувшему плечи теплу, рыхлой поверхности под ногами становится понятно, что они точно уже не в здании.       По шагам слышно, как Моблит вырывается вперёд. Ханджи останавливается, и происходит какой-то щёлкающий знакомый звук.       — Запрыгивай, — оптимистично бросает Ханджи. И Леви понимает — перед ним машина.       Аккерман делает несколько коротких шагов вперёд и, упёршись коленями во что-то, закидывает одну ногу внутрь. Упирается в пол ступнёй и, пригнувшись, садится.       — Так, теперь двигайся.       Леви с неохотой делает, как просят. По шуршанию одежды и звукам понятно, что Ханджи садится рядом, хлопает дверью и возвращает ладонь на руку Леви.       Моблит вздыхает и цокает где-то впереди.       Объяснить все странные поступки Ханджи можно только двумя способами: она либо совсем чокнутая, оттого и такая неосторожная с Леви, либо на редкость человечная, что в разы сомнительнее первого варианта.       Машина с тихим рычанием, совсем не таким, как УАЗик Рауфа, заводится. Леви делает вывод, что за рулём Моблит — больше ничьего присутствия Леви не слышит и не чувствует. И это кажется странным. Разве его могли оставить только на двоих людей? Или же он настолько жалко и плохо выглядит, что двоих хватит сполна?       Ханджи опять начинает что-то болтать, будто тишина убивает, а Леви снова теряется в себе. Её голос вместе с гудением машины и темнотой перед глазами оказываются лучшим фоном.       Когда мотор глохнет, Леви этого не замечает. Чужая ладонь на руке вытаскивает его из себя и из машины. Ноги почему-то начинают дрожать, едва на них пришлось опереться. Как будто он боится смерти. Но он знает — не боится. Не может бояться.       Вокруг не тишина. Воет ветер, принося откуда-то детский смех и мужской пьяный ор. Леви в недоумении вертит головой по сторонам.       Ладонь Ханджи разжимается и дёргает наручники. Щелчок — и скованные запястья свободны. Леви опускает руки вдоль тела, напрягается и ждёт чего-то неизвестного. Чужие пальцы трогают узел на затылке, копаются, тянут и развязывают. Ткань скользит по коже лица. Леви жмурится от непривычно яркого света. А потом цепенеет.       Он ждал, что перед ним будет равнина. Огромная, голая, сухая. Такая, на которой можно было умереть так, как Леви заслуживал, а после смерти его труп распотрошили бы орлы и стервятники.       Но перед ним узкая улочка со старой пекарней, где он покупал всегда хлеб и муку. Очереди ещё нет. Время утренней горячей выпечки давно прошло, и до обеда ещё далеко. Палящее солнце отбрасывало от домов уже не такие длинные тени, как с утра. Но в них ещё могла спрятаться тощая собака, примостившаяся у самой стены. Чуть подальше, за следующим поворотом, слышны детские крики. Там площадка с покосившимися футбольными воротами.       Леви поворачивается. Ханджи рядом смотрит на него сверху вниз через бликующие линзы очков. Моблит тоже не в машине, стоит за левым плечом женщины, опершись о дверь.       — Ты свободен.       Леви моргает. Смотрит на Ханджи скорее с непониманием, чем с удивлением.       — Почему?       — А почему ты должен быть не свободен?       — Потому что я преступник.       — Ха, ты ещё преступников не видел.       — Значит, стану им. Так выразился твой коллега.       — А ты хочешь им стать?       Леви фыркает, дёргает уголком рта в презрении.       — Ты теперь под присмотром. Советую больше не делать глупостей.       Собранные в хвост волосы подпрыгивают, уходя в сторону вслед за головой — Ханджи поворачивается, сверкнув напоследок толстой оправой очков, исчезает в машине на переднем сиденье. А Моблит, не удостоив его ни словом, ни взглядом, садится за руль, хлопнув на прощанье дверью.       Леви цепляется взглядом за профиль Ханджи через стекло. Думает, сейчас машина тронется, отъедет, а ты откроешь окно и выстрелишь.       Так и будет, Аккерман уверен. Но губы женщины поджаты, и она смотрит только вперёд.       Машина с тихим рычанием заводится.       Ханджи дёргает головой, косится в его сторону. Цвет глаз у неё тёплый, светлый, как у большинства его земляков. И волосы не светлые, а каштановые, как у двух соседских близняшек.       Она не выстрелит. Машина сейчас скроется за поворотом, и ему придётся жить дальше. И будет новое начало, которое конец.       Дрожащие ноги сами несут Аккермана вперёд. Пальцы прижимаются к чистому натёртому стеклу, скребут, требуя открыть, и оставляют грязные отпечатки.       Ханджи лупит на него широко раскрытыми глазами и с сомнением приоткрывает окно.       — Тела, где тела? — хрипит отчаянно Леви.       — Они проходят судмедэкспертизу, а потом отправятся в морг. Для тебя будет лучше и безопаснее, если не будешь светиться. И... Тебя там не было.       Леви хмурит брови.       — Эрвин решил, что так будет лучше. Дело быстро закроют, едва открыв. В этих местах это несложно.       Стекло ползёт вверх, и Леви просовывает пальцы в попытке удержать.       — А похороны?       — Согласно правилам, государство оплатит и устроит всё.       Аккерман вздыхает, опускает голову. Он даже поспорить не может, не может выпросить тела. А если их отдадут, то у него не получится даже устроить похороны, как положено. Чтобы почувствовать себя жалким и беспомощным — много не надо.       — И я даже не узнаю, где их похоронят?       Ханджи тихо, но тяжело вздыхает. Оборачивается, обмениваясь взглядом с Моблитом. Леви не видит выражение его лица — не смотрит.       — Думаю, я смогу дать тебе ориентир. Через несколько дней, — говорит она, повернувшись обратно. — Хорошо? — Вопрос, не требующий ответа, но требующий понимания.       Ханджи поправляет очки и всматривается в его глаза, прищурившись от солнечного света. Леви поджимает губы, кивает медленно и убирает руки, скользнув подушечками пальцев по стеклу.       Окно закрывается с тихим хлопком, и машина на одном сцеплении двигается вперед.       А Леви остаётся стоять в центре улицы. Мимо проходят две женщины: одна постарше, сгорбленная и с тростью, вторая повыше, помоложе. Они говорят о том, что приготовить на обед. Из пекарни слышен подгоняющий или прогоняющий кого-то крик. Запах свежего хлеба ещё доносится до Леви. Этот аромат ему всегда нравился, и он вдыхал его поглубже, когда оказывался в этой части окраин. Только сейчас хочется зажать нос пальцами и задохнуться.       Люди проходят мимо, как говорящие тени. Кто-то молча, кто-то споря, кто-то с руганью, а кто-то с жизнерадостным щебетанием. Солнце поднимается всё выше, печёт всё сильнее. А Леви стоит, как зомби из того паршивого фильма ужасов, который крутил хозяин бара по выходным на своей заедающей кассете. И вроде двигаться может, и видеть, и слышать. Только в голове совсем пусто, как будто мозг давно сожрали черви, и ты стоишь, как самый настоящий живой труп, лишенный разума. И вместо вечного голода тело жаждет одного — конца. А его нет. Мёртвый среди живых.       И в пустой, уже давно разложившейся голове — один крутящийся в бесконечном повторе вопрос: что делать дальше?       Очевидный ответ: идти домой.       Ничего умнее в голову не приходит. Леви идёт вдоль следов от колёс, пока те не разворачиваются и не уползают в обратную сторону. Тогда приходится поднять голову и ориентироваться уже самостоятельно.       До дома минут пятнадцать быстрым шагом. Леви планирует добраться хотя бы за двадцать пять.       Родные улицы давят со всех сторон, нагретый песок обжигает ступни. Преодолеть желание упасть на землю не так уж и просто. Образовавшиеся от стекла порезы на правой пятке жгли, а перевязанная тряпкой с уже выступившим пятном крови рука болела всё сильнее и сильнее.       Солнце, которое должно приносить радость и хорошее настроение, желание жить, как об этом писали в красочных детских книжках, которые он читал в начальной школе, ничего такого ему не приносило. Ни сейчас — никогда. Только лишь головную боль, солёный пот и дикую усталость. Леви не идёт вперёд, он ползёт, загребая песок пальцами ног и оставляя причудливые следы, которые потом будут исследовать дети, навообразив чего-то страшного.       Аккермана шатает от центра улицы к стенам домов, в тень. У него просто нет моральных сил на нормальные шаги. Он сжимает горящую от боли руку и стёсывает до красноты плечо о каменные стены. На него почти никто не обращает внимания. Все вокруг заняты, все в делах. До обеда нужно закончить запланированное, выкроить денег на хоть какой-то перекус и выпить воды. Это перед молитвой тебе могут предложить помощь, позабыв о собственных невзгодах в попытке угодить Богу. А потом, после затишья колоколов, завершения намаза и шахарита, ты можешь умирать, и к тебе никто не подойдёт. На окраинах жизнь ни у кого не сахар.       В окнах его дома темнота. Чёрная и глубокая. Леви тащится к нему, будто впереди Ноев ковчег, и внутри его ждёт спасение. Он по привычке слепо шарит по земле под камнем в поисках ключа. Но ключа там нет, а последняя зелёная ветка старого кипариса над головой потемнела и засохла. Леви вспоминает, что ключа там и не должно было быть, ведь он не прятал. А дверь закрыта, хотя он точно помнит, что не закрывал. Но она поддаётся, едва Леви стукнул коленом о деревянную поверхность, и скрипит, медленно отрываясь. Из глубины дома тянет прохладой.       Аккерман шагает внутрь и тут же наступает на разбросанные по полу вещи, вытянутые из его портфеля. Ну да, точно, дом же обыскали. Раскидали вещи, вытащили ящики, даже распахнули дверцы кухонной тумбы, но любезно закрыли входную дверь.       Тихий хлопок за спиной, и поток уличного шума затихает.       Леви с выдохом перешагивает через рюкзак и морщится от царившего беспорядка.       Ублюдки.       Стоящие криво стулья, распахнутые шкафы, сдвинутая штора закутка, который в этом доме считался ванной, вытянутый наполовину ящик с ложками, вилками из обеденного стола. Только завёрнутый в целлофан хлеб с отрезанным куском так и лежит у стены нетронутый.       Скорее Леви допустит в доме антисанитарию, чем съест или выбросит его.       Через проём двери в их с Рауфом комнате видны разворошенные кровати и выпотрошенный комод с вещами. Леви проходит мимо. Дверь в комнату Кушель открыта. Там светло. Жёлтый прямоугольник с тенью оконной рамы упал на угол кровати и растянулся на деревянном полу, освещая бликующие в солнечных лучах осколки чашки. Постельное бельё смятое, с десятками складок на пододеяльнике и разглаженным следом от человеческого тела. Холодное, наверное, думает Леви и прикидывает примерно, сколько часов назад Кушель спала здесь.       В этой комнате тоже порылись. Свисающие под углом ящики комода и открытые дверцы прикроватной тумбы, исчезнувшие коробка морфина и использованный шприц.       Леви перешагивает через осколки, наклоняется с тяжёлым вздохом, закрывает обратно дверцы и валится на пол, устраивая голову на матрасе. Затихнувшие мысли внезапно ворвались в голову, набросились, как стая голодных стервятников. И теперь причины увиливать от них Аккерман не видит.       Когда что-то происходит, то, кажется, выбора и выхода нет, а когда всё заканчивается, то, размышляя об этом, ты понимаешь, что выход и выбор был далеко не один.       Леви так рвался спасти свою жалкую жизнь, чтобы помочь матери, что в итоге потерял всё. Ведь он мог сразу затормозить машину, и Рауфу бы смогли помочь. Но нет. Он возомнил себя супергероем, слишком взрослым и всезнающим.       Он виноват. Даже если хотел сделать как лучше.       Носоглотка горит, и горло сжимается до боли.

***

      Леви не помнит, когда его вырубило. Но когда он открывает слипшиеся глаза, в комнате уже темно. Прямоугольник солнечного света сменился на бело-лунный. Цвет как у секций светофора на железнодорожном переезде, который они с Рауфом переезжали, прежде чем въехать в центральные районы города.       Уши закладывает ночная звенящая тишина.       Он смотрит на осколки с бледными бликами и думает, что нужно прибраться. Приходится переместить вес тела на колени. Леви наклоняется и скрюченными занемевшими пальцами начинает собирать стекло. Пальцы непослушные, негнущиеся, и он внезапно понимает, что очень замёрз.       Его колотит, и рука заметно трясётся, тихо барабаня ребром ладони по полу. Леви сгребает кусочки стекла в кучу, думая, что надо бы помыть полы.       А потом он вскидывает голову, всматривается в темноту за дверным проёмом. Ни света, ни силуэта, ни тихого храпа. Леви оборачивается, зависая взглядом на свисающем одеяле. Белое постельное бельё распростёрлось на кровати, подобно умирающему призраку.       А зачем ему мыть полы?       Тонко звенят осколки, переворачиваясь, когда он убирает ладонь.       "Мне, наверное, больше не надо будет прибираться", — думает Леви и ложится на пол, поджимает колени к груди.       Тишина проникает мерзким червём через ухо в мозг и селится под черепом.       И ему холодно. Очень холодно.

***

      Из сна вырывает, как из могилы. Леви смаргивает мутную пелену с глаз и пугается белого потолка. В его доме потолок тёмный, с пятнами, как шкура хищников из далёких стран, и в сетке мелких трещин.       Леви пытается приподняться на локтях и глухо стонет от боли в плече.       — Ты же не сделаешь глупость и не сорвёшься, убегая сломя голову?       Чужой голос заставляет замереть на долю секунды, но с помощью здоровой руки Аккерману всё же удаётся приподняться.       Женщина на соседней койке бледная. Кожа почти сравнялась с тоном её светлых волос и уже не так далека от белоснежной наволочки под её головой. Аккерману кажется, что он её знает, пока не видит цвет глаз. Тогда уже не кажется.       Глаза у неё странные, призрачно-голубые и если бы не воспалённые веки и красные сосуды на глазном яблоке, то граница радужки наверняка слилась с белком. Леви узнаёт её по глазам.       — Ты в больнице.       Аккерман зло фыркает про себя. По койкам, белому постельному белью и капельнице, тянущейся полупрозрачной тонкой трубкой к венам на запястье женщины, понятно, что они не в цирке.       — У тебя поднялась температура из-за воспаления раны. Ханджи нашла тебя в твоём доме на полу и привезла сюда.       Она говорит на иврите тихим голосом, за которым скрывается усталость. Слова даются ей тяжело.       Леви думает, что ему нравятся люди, которые сами отвечают без ожидания очевидных вопросов. Он пытается вспомнить только что услышанное имя. В голове совсем пусто, и воспоминания очень расплывчатые.       Ханджи.       Это женщина в очках!       Леви подрывается с места, свешивает ноги, касаясь пальцами холодного пола.       — Ты кто?       В её глазах не промелькнуло и эмоции. Хотя Леви может спокойно задушить её, такую ослабленную и бессильную.       — Меня зовут Нанаба. Я та, кто стрелял.       Почему-то Леви сразу понимает, о чём она ему говорит и что конкретно имеет в виду.       И почему-то жажды мести не возникает. Не вспыхнуло сердце, и ненависть не затмила разум. Только внутри из трещин сочится по капле опустошение.       Леви не хочет верить, что Рауф пытался убить человека. Он может крепко выругаться матом, стукнуть по поверхности чего-либо, что находится под рукой во время гнева, может подраться в баре, выпив лишнего, но не убить. Наученный горьким опытом прошлого, Рауф всегда старался жить честно и поступать по совести. Человеческая жизнь была для него наивысшей ценностью.       Но вот перед ним самое весомое доказательство. Результат действий Рауфа.       Было ли это случайностью или намеренным выбором? А может, страх затупил его разум настолько, что все жизненные принципы стёрлись? А возможно, в тот момент он видел только один правильный выход?       Бесконечное количество вопросов, на которые ответов никогда не будет.       — Вы жили вместе, но я так и не поняла, кем он был для тебя.       — Его... — зло шипит Леви и осекается, потому «звали» застревает и проглатывается. — Его имя Рауф. И кто мы друг для друга тебя, особенно тебя, — выделяя последнее слово, чётко проговаривает он, — не касается.       Женщина встречает его налитый гневом взгляд спокойно, не отводя глаз. Только приоткрывает бледные губы, будто хочет что-то ответить и не знает что.       Хочется уйти.       Аккерман осматривается вокруг и понимает, что это палата для одного. С ящиком, диваном и большим окном. Ну конечно, вип-пациент. Она на чистой койке с блестящим в солнечном свете, словно начищенном, металлическом изголовье, а он на кушетке с колёсами, зачем-то привезённой сюда.       Леви здесь не место. Совсем не место. Он здесь лишний.       Плечо аккуратно перевязано белоснежным бинтом, ещё, наверное, и промыто, и, возможно, зашито.       Как удобно убить близкого Аккерману человека и сделать своим должником. Леви внезапно становится так мерзко.       Плевать. На всё плевать. Убийцей, как она, он не станет.       Он спрыгивает на пол, дышит тяжело и, придерживаясь рукой за край прогибающегося матраса, шлепает к двери.       — Я хоть и не знала Рауфа, но мне кажется, что раньше он не убивал.       Леви останавливается, сжимает металлическую трубу изножья.       — Думаю, он не целился и попал в меня случайно. Удачно получилось. Шрам на боку останется надолго. Всегда буду помнить тот день. Выстрел случился так неожиданно. Я и предположить не могла, что у вас может быть оружие. Такая нелепая рана. Думала, в машине и умру. Так больно и обидно было. Я пальнула, не думая. На эмоциях. Наверное, мы оба не хотели этого, но так получилось.       Да, как рак у Кушель. Никто не хотел, чтобы он появился. Просто так получилось.       — Это не первая кровь на моих руках, но почему-то именно эта история заставила меня... А если бы там остался и ты, то мы бы не стали копать так глубоко. Подобные истории в моём деле случаются почти каждую неделю, на всех сочувствия и времени не хватит. За много лет я перестала заботиться о том, что у любого преступника своя история, своя причина. Ты напомнил об этом, и, думаю, не только мне одной, но и моим товарищам. Жаль, что для этого понимания пришлось кому-то отдать свою жизнь.       Рауф погиб жертвой глупости обоих. Нанаба не смогла справиться с собственным отчаянием и совершила непоправимую ошибку, Леви — струсил. Оставил ближнего своего, чтобы сохранить свою жизнь и продлить другую.       Они оба виноваты в равной степени.       Леви расслабляет ладонь, скользит по холодном металлу и молча уходит.       Нанаба молча отпускает.       Связавшая их судьбы ниточка сожаления натягивается и разрывается, когда Леви выходит за дверь. Ему аж дышать легче стало.       Встретившая его у двери в коридоре женщина — медсестра, наверное, настойчиво просит его вернуться в палату и говорит что-то про поднятие жара на английском.       Леви отмахивается от неё, как от назойливой мухи, толкает плечом, чтобы точно отстала, и уходит.       Галерея пластиковых окон напротив светло-бежевых деревянных дверей палат смотрится убого и совсем не вписывается в явно историческую архитектуру здания. Стены под цвет дверей, каменные, аккуратно отреставрированные, а потолок над головой белоснежный, со ступенчатым углублением в форме прямоугольника.       В конце коридора светится зелёная табличка с надписью «выход» на английском.       Леви целенаправленно идёт вперёд, не обращая внимания ни на врачей, ни на пациентов, расположившихся на бежевых диванчиках с высокими спинками, расставленных вдоль стен между окон. Пол под босыми ногами то холодный, то тёплый в вытянутых солнечных прямоугольниках.       Табличка указывает на поворот в другой коридор. Этот уже без окон, поэтому следующий указатель виден ярче в искусственном свете ламп. «Выход» ведёт к лестнице, и Аккерман, вцепившись в перила, быстро перебирает ногами, спускаясь вниз и громко шлёпая.       Мужчина в белом халате, с которым Леви пересекается у подножия, вылупив глаза, что-то говорит ему вслед. А когда Аккерман, чуть ли не спрыгнув с последних ступеней, оставляет того позади, то получает в спину отражающееся от стен эхо крика.       Пара женщин, тоже в халатах, отшатываются от него с оханьем, а потом Аккерман лавирует между пациентами, ждущих своей очереди в регистратуре, стремится к новой табличке над дверью.       Он бежит прочь. Не понимая, зачем, куда и почему. Быстро и не думая, будто его сейчас кто-то схватит за руку и привяжет к той койке на колёсах. И он останется здесь, с другим виновником смерти Рауфа.       Финальная табличка скрывается над головой, и Леви почти выпрыгивает наружу, цепляя людей плечами, а пальцами ног — порог.       Солнце бьёт в глаза, и Аккерман жмурится, останавливается. А потом озирается. Асфальтированная дорога соединяется с другой, шагах в двадцати от него, и ведёт к воротам. Почему-то впереди идёт группа людей во главе с женщиной, бодро рассказывающей о чём-то. Как будто проходит экскурсия.       Леви, нахмурившись, делает несколько неуверенных шагов вперёд. Толпа впереди смотрит только наверх, держа над головами бликующие фотоаппараты. Открытые рты, округлившиеся глаза, щёлканье камер — восторженная толпа проходит мимо, и только тётка, которая экскурсовод, косится на него недолго, но подозрительно.       Леви идёт по обочине, по жухлой колючей траве, пропуская машину, и проходит под тенью широкой округлой арки. Старые железные ворота гостеприимно распахнуты, а за ними — типичная унылая, закатанная в асфальт двухполюсная дорога, ещё и огороженная с двух сторон забором. Налево дорога спускается вниз, направо — поднимается вверх.       Леви отступает в тень, спасая ноги от раскаленного покрытия земли, озирается потерянно, совершенно не понимая, где находится.       Куда его привезли?       Оглушительный сигнал грузовой машины заставляет Аккермана испуганно отскочить к стене. Водитель высовывает из окна голову, орёт, обкладывая Леви десятком матов на арабском, и проезжает дальше, за ворота.       В ответ Леви кривится, вытягивает руку и показывает средний палец.       Получилось глупо. По-детски глупо.       Ему повезло, что водитель не увидел это. А может, увидел, но предпочёл не удостаивать уличное отребье вниманием. Тратить силы на разборки совсем не хотелось.       Леви, переводя дыхание, прижимается затылком к камню. Быстрое сердцебиение отдаётся в ушах. Он, сделав пару глубоких вдохов, снова оглядывается, елозя затылком по стене. Белая вывеска над воротами привлекает внимание. Аккерман наклоняется, вытягивает шею.       Он не очень хорош в чтении на английском, но после второй попытки понять получается. Это госпиталь Августы Виктории, и, насколько он помнит, это историческое место находится на Масличной горе. Северо-восток от Иерусалима.       Потрясающе. Просто потрясающе.       Мало того, что до дома далеко, так ещё он здесь никогда не бывал. Хрен поймёшь, как выбраться.       Голова время от времени гудела невыносимо, а потом боль затихала, разливаясь свинцовой тяжестью. Двигаться не было никакого желания, не то, что идти куда-то.       Леви выбирает дорогу, ведущую вниз, потому что там тротуар шире, и потому что так легче. Пожухшие на солнце и потерявшие сочно-зелёный цвет листвы деревья бросали достаточно теней, чтобы ноги Аккермана не сгорели. Изредка появляющиеся машины шумели, стирая асфальт тончайшими слоями. Бесконечно длинный забор с двух сторон туннелем плавно уходил за поворот. Ни конца, ни края этому не видно.       Леви был уверен, что он скорее помрёт, измученный жаждой и слабостью, чем выберется из этого сраного туннеля, но удача решила внезапно обернуться на него, хоть так же и стояла задницей.       Впереди оживлённый перекрёсток. Шумно. Вой сирены скорой помощи или полиции, гомон голосов и криков, свист шин, вонь бензина и пыли — все звуки и запахи смешиваются в больной голове и вызывают лишь чувство раздражения.       Он проползает мимо палатки с фруктами на углу. В ящиках — нагромождённые друг на друга килограммы горящих ярким оранжевым пламенем мандаринов. Рядом — покрытые тёмными пятнами, сплетённые между собой переспевшие бананы. Под верхним слоем сморщенных ягод винограда на длинных гроздьях чернеют ягоды крупнее. В коробках на асфальте, прямо у ног Леви, будто выкатившиеся из рекламных картинок, багровели яблоки, соблазнительно бликующие спелыми боками.       Леви сглатывает, чувствуя пустоту в желудке. Косится на чернолицую девчонку в тени палатки, жадно пьющую воду из горла пластиковой бутылки, сглатывает повторно и облизывает сухие губы.       Он мог бы стащить хотя бы какой-нибудь фрукт, но понимает, что даже сбежать не сможет. Пытаться даже не стоит. Но искушение настолько сильное, что Леви не двигается с места, заворожённо смотря на яблоки. Только руку протяни.       Ему хватило несколько секунд безумного ступора, чтобы голос совести вывел обратно в серую реальность.       Жажда утолить голод присуща живым. Это признак желания продлить своё жалкое существование.       Выжить — не значит быть достойным жизни.       Напрягшаяся девчонка медленно закручивает крышку бутылки. Смотрит на Леви с примесью страха и готовности защищать товар.       Зря.       Аккерман уходит, спасаясь от бьющего прямо в глаза солнца. Спешит перейти дорогу, чтобы спрятаться в тени ветхого дома, оплетённого ржавыми трубами, будто плющом. Грязные жирные волосы падают на мокрый лоб отвратительными острыми сосульками, под майкой вдоль позвоночника течёт пот.       Дальнейший маршрут Леви строит по тому же принципу, что и раньше. Куда удобнее идти, туда и идёт. Сворачивает налево, где тротуар ведёт вниз, и под защитой тени построек. На него почти никто не обращает внимания. Ни мамаша с коляской, ни пробегающая мимо тройка детей, ни шатающийся мужик, ни даже просящая милостыню бабка.       Леви, как и тысячи людей в этом городе, всего лишь безымянный призрак, чьё рождение и смерть пройдут совершенно незаметно и ни на что не повлияют. Угаснет свеча одного, зажжётся свеча другого. Всё просто.       Он, подобно бродяги, бездомного и ненужного, плетется, не зная куда.       Ему неизвестно, какая дорога приведёт домой, или куда нужно идти, чтобы вернуться домой?       Он не знает, а нужно ли ему домой вообще?       Леви останавливается посреди тротуара. Смотрит вниз, на разбитую бесцветную плитку, на собственные ноги в пыли и ногти с забившейся грязью.       Никчёмный. Бесцельный. Бесполезный.       Виноватый.       И никому не нужный. Даже самому себе.       Люди вокруг проходят мимо безликими силуэтами. Никто его не обходит, и никто ни разу не задевает. Ни пакетом, ни краем сумки, ни рукавом футболки.       Леви закрывает глаза. Все звуки вмиг затихают, и в ушах раздаётся звон. Он хватается за голову, зарываясь пальцами в волосы, готовый зарыдать в голос от этого сводящего с ума шума.       Наверное, он падает, потому что его кто-то хватает за руку и потом неожиданно заламывает её за спину. Куда-то ведёт.       Леви спотыкается, путается в собственных ногах и почти падает. Не дают. Дёргают вверх. Да так сильно, что хрустит шея и затихает шум в ушах.       Под ногами песок, доски, ржавые гвозди. Аккерман поднимает глаза, смотрит вперёд. Широкая грудь под военной формой, бритые виски, светлые волосы. Эрвин стоит, как и при первой встрече — против солнца, окружая себя ореолом света.       Леви резко отклоняется назад в надежде ударить головой того, кто его схватил. Не попадает. Но тут же клонится вбок и бьёт пяткой по носку чёрного ботинка. Затылок удачно вписывается во что-то твёрдое, скорее всего, в подбородок.       Чужое шипение раздаётся над ухом, и Леви рвётся в другую сторону. Тщетно — ладонь, сжавшая его руку, даже не ослабла.       — А врачи сказали, что ты в обморок грохнешься, едва переступишь порог.       Леви переводит взгляд на Эрвина. Скалится, видя его горящие глаза и довольное до тошноты лицо.       — Хватит вести себя так, словно тебя бешеная собака укусила.       Леви дёргается ещё раз, назло. Бесполезно. Оборачивается через плечо и узнаёт Майка. Из его лапищ ему точно не вырваться.       — Мне казалось, что я больше не представляю для вас интереса, — хрипит Аккерман на иврите, переведя взгляд обратно на Эрвина.       Тот в ответ слегка щурит глаза и уже не выглядит так, будто выиграл в какой-нибудь гениальной, по его мнению, игре.       — Майк, отпусти его.       Приказ ежесекундно ожидаемо не выполняется. Но после нескольких секунд молчаливых гляделок с Майком, Эрвин добивается своего.       Леви встряхивает рукой, словно его осквернили прикосновением, и он таким образом надеется избавиться от нечистот. А потом награждает усатого здоровяка коротким, полным презрения взглядом.       Майку ожидаемо плевать. Зрачки его глаз заходят краями за нижнее веко, когда он смотрит на Аккермана с высоты своего роста.       — Время многое меняет, из-за этого приходится корректировать планы. У меня для тебя есть предложение.       Леви глазами обводит местность вокруг. Они на какой-то стройке. Узкий переулок, стискиваемый с одной стороны стеной, а с другой забором. Над головой второй этаж, держащийся на каменных квадратных колоннах. Впереди, за спиной Эрвина, виден солнечный свет через незаконченную арку, позади — городской шум.       Наихудшее место чтобы сбежать и наилучшее, чтобы удержать.       — Я не заинтересован не то чтобы дела с вами делать, я видеть ваши рожи не хочу.       — Прежде чем ты дашь ответ, советую тебе выслушать меня.       — Иди в жопу со своими советами.       — Я Эрвин Смит, — упрямо начинает мужчина, зачем-то снова называя своё имя, пропуская пожелания Аккермана мимо ушей. — Командир элитного спецподразделения по борьбе с контрабандой Иерусалимского округа. Мы принадлежим к армии США, но также напрямую подчиняемся местному правительству. Надеюсь, в подробной расшифровке наша деятельность не нуждается.       Леви вздыхает шумно, отводит взгляд, показывая свою абсолютную незаинтересованность.       — Я предлагаю тебе присоединиться к нам.       Это даже не смешно. Леви, скривившись, смотрит на Эрвина, как на редкий экспонат зарубежного умалишённого.       — Тебе камень на голову упал?       — Это предложение Нанабы. Она привела несколько весомых доводов, и я действительно разглядел в тебе несколько полезных качеств для нашей организации.       — А ты не разглядел в своей башке проблему? По-моему тебе бы тоже провериться не помешало вместе со своей подругой.       Эрвин складывает руки за спиной, форма растягивается на широкой груди.       — Это может показаться странным для тебя, но я примерно понимаю твоё нынешнее состояние. Ты жалок, глуп и беспомощен. А ещё ты потерял жизненный ориентир. Единственная лампочка сгорела, и ты, как новорожденный щенок, можешь только слепо тыкаться в стены. И я в силах тебе помочь или дать новую цель твоей бессмысленной жизни, если тебе так понятнее. Это не жалость, если ты вдруг об этом подумаешь. Я нахожу твои способности и положение пригодными для собственных целей. Оставить тебя гнить в трущобах не практично и как минимум глупо.       — По-твоему я должен ловить преступников, подобных себе?       — Нет. Ты будешь спасать подобных себе.       — Я похож на благодетеля?       — Работа моих людей не построена на уничтожении неугодных закону людей. Если время и ситуация позволяет, мы вытаскиваем людей из собственноручно вырытой ими ямы. Редкий случай, но ты этому пример, если согласишься, конечно. А ещё попавшая нам в руки контрабанда находится в нашем распоряжении до тех пор, пока мы её не отдаём. А контрабанда — это не всегда оружие или наркотики. Это могут быть драгоценности, валюта, какие-то продукты, хоть и в редких случаях, но всё же. Или медицинские препараты.       Аккерман качает головой. Думает, нет. Он не ангел, не благодетель.       — Я не скажу, что эгоизм — это плохо. Это часть твоей личности, часть тебя. Вопрос только в одном: ты правда хочешь вернуться в своё жалкое жилище и жалеть себя до конца дней? Я предлагаю тебе альтернативу, к тому же менее жалкую, чем ты уготовил себе. Но решать тебе.       Леви чувствует себя разобранным. Как старые детали сломанной машины, перед тем, как решат выбросить их или под предлогом «жалко стало» вставить обратно. А может и припрятать в гараже, на худой конец.       — И вы так просто возьмёте оборванца с улицы? Пригреете и дадите кров над головой? А если я решу отомстить? — спрашивает Леви хрипло и склоняет голову набок. — Начну с вашей блондинистой подружки...       Майк позади дёргается, будто хочет снова заломить Аккерману руку, но Эрвин останавливает его взглядом.       — Для начала оформим тебе льготы, и будешь получать пособие по прожиточному минимуму из-за потери кормильца. Также тебе придётся закончить школу. Хотя бы на бумагах. Потом, по достижению восемнадцати лет, ты отправишься на военную подготовку в армию Израиля и только через несколько месяцев вернёшься к нам. У тебя будет больше двух лет на окончательный выбор. После службы ты можешь либо уйти, либо остаться с нами.       — В чём подвох?       — В том, что я тебя использую. Ты будешь мне полезен. Майк выяснил, сколько раз и как удачно ты со своим товарищем работал на контрабандистов. Надеюсь, что в этих делах и твоя заслуга есть. Ты молод, местный и уже известный в местах, в которых мы работаем. Ты не вызовешь подозрений. Ты идеальный кандидат. Будешь у нас как член подразделения «ЯМАС», только маскироваться под контрабандистов.       Леви смотрит на Эрвина, мечась глазами по его лицу. Видит его победный изгиб губ, спрятанный в уголке, внимательный пронзительный взгляд, как будто способный проникнуть через глазные яблоки в мозг.       — У тебя есть ещё вопросы?       Леви не может понять, что в голове этого человека?       — Не спеши с ответом, подумай на свежую голову. Через пару дней Ханджи и Моблит найдут тебя, чтобы услышать твоё решение.       Эрвин разъединяет руки, одёргивает форму, разглаживая, и чеканным шагом идёт вперёд.       Леви даже не дёргается, когда мужчина ровняется с ним и останавливается.       — Придай смерти дорогих тебе людей хоть какой-то смысл, — говорит Смит ровным голосом.       Леви слышит звуки удаляющихся шагов за спиной, не оборачивается. Только поднимает глаза, смотря под проёмом арки на кусочки неба между стенами домов сквозь солнечные лучи.