Овцы навострили кровавые клыки

Ягнёнок, предшествующий спасение.

      В разорении единственного бизнеса родителей, посыпавшегося крахом, как и самая большая любовь Джисона к облакам на копытцах, овцы вознеслись к настоящим небесам, теперь они будут плавать там. Их шерсть отмоется от крови и каждое вспоротое животное обретёт счастье в овечьем раю, где будет ждать, когда перед сном в чьих-то мыслях обретёт способность попасть в число пересчитанных, дабы навязать человеку сон.       Для Хана закончилось всё. Огромное пятно чернил посреди белого листа с красивым текстом; писатель снова комкает бумажку и рвёт её в клочья. Сейчас, упавши к земле среди стада гиблых овец, ничего больше не имело смысла и ценности. Осточертевший Минхо до последнего пытался притвориться овцой и дать последние капли поддержки. Но как можно простить убийцу любви всей твоей жизни?       Невыносимая боль разносится ударом по всему телу и из-за смрадного вонища в лёгких становится негусто на наличие воздуха. Сознание уплывает из тела, а рассудок утекает. Что после потери сознания, он не лежал распластанный на ледяной траве. Хотя уже мечтаешь, чтобы произошедшее осталось ужасным кошмаром, но о реальности напоминает пустая, мятая кровать и единственная сумка с вещами: от второй ни осталось ни следа, словно и не было.        Действительно, оставалось винить Ли, так и думать, что доверять надо было себе. Ведь если бы ещё в самом начале он сознался родителям в своей халатности к обучению, он бы остался тут с живыми овцами, а Хо в глазах Сона — не с руками по локоть в крови, словно собственноручно устроил расправу над стадом.       Бедная осквернённая стая овец, навостривших кровавые клыки, которые прошли через черепушку парнокопытного и вылезли во рту у невинных животных.        Минхо, собирая слёзы на глазах, с вещами на заднем сидении летит в машине по трассе, вероятно, надеясь разбиться насмерть. Поездка домой тянется до сумерек, заправка, снова ветра, бьющиеся о лобовое стекло. Дома. Голод не чувствуется, а каждая вещичка и запах стоят Джисоновские. Аудиосистема, вещи в стиралке и шкафу, кожаные красные сумки, рабочая футболка с вышитым его именем, уже без того гуляющего в голове, а самое главное напоминание — этот кот. Табия не стоит винить во всех грехах: хозяева сами ответственны за свои отношения, и если один папа совершил оплошность, то второй должен был разобраться с этим через слова, а не действия (прогоняя). Коты живут инстинктами, но не стоит им уподобляться — они ведь умные животные, когда-то, значит, нужно не тупить, а в первую очередь принимать важное решение.        Любовь Минхо, как оксид углерода 4: в большом количестве вызывает удушье, сейчас из слёз. А без Хана всё так же хочется умереть. Но их чувства — не химия, а закончились взрывом.       Все воспоминания вскрывают скальп, подкорку и черепную коробку, потрошат мозги, а затем грудь, рёбра и сердце. Алкоголь заполняет уста и неровно волочется тело на диван в гостиной, руки сами собой включают последнюю кассету, и та — с песней «West Coast», что музыкальный центр ценностью в его душу хочется раздробить на тысячи осколков пластмассы. Стук часовых стрелок слышится, как приговор, в глазах мутнеет и мерещится даже былой со времён переезда Ли в этот дом ковёр.       Джисон тоже болезненно выскуливал предательство в подушку. Мама не успевала отхаживать сына, как тому приходилось снова приносить таз для опустошения желудка: организм не выдержал зрелища из овчинного месива.        Таким ритмом жизни неделя тянулась бесконечно. Хану не требовались вещи, что остались в городе. А Ли они давили на мозг до того, что он отнёс их на чердак, любовно сложив. Истязал себя, хотел услышать его голос, плохо питался и впервые прогуливал учёбу, к чему Джи, может, и привык, но Хо действительно от горечи одиночества был сам не свой. Рисовал на бумажках его лицо, не выходил на работу и не покидал кровать, порой даже, чтобы сходить в туалет, не то, чтобы поесть.       Сон, переплакав около недели, успокоился, когда глаза настолько опухли и болели от слёз, что тупая боль была в груди по сравнению с этим ничто. Но помогать родителям нужно было, если учёба, как в старые былые, пошла коту под хвост.       Живя одним днём в амбаре во время разборки сена, виднеется что-то бледно-белое или розоватое, привлекая внимание Джи. Отодвигая скирду соломы с особым усилием, вкушая носом запах сухого сенокоса. Увидел маленькое просветление, молодого ягнёнка, что слабо дышит, но не хватает сил ему даже издать звук. Омуты Хана расширяются, и он спешно начинает снимать верхнюю одежду, заворачивая в собственную кофту, несёт малыша в дом на руках. Глаза у детёныша чистые, глубокие, как кофейная гуща, а разрез чем-то напоминает до боли знакомые отблески страданий овечьих.        Напоив досыта молоком дитя, отогрев пледами у камина, семья была ошеломлена чудом происходящего. Стая овец погибла от когтей безжалостных волков, а ягнёнок, появившийся из ниоткуда, вселил свет надежды в их сердца.        Они посчитали это знаком свыше, что неприятности однажды случаются и бывают зверскими, но что-то всегда происходит, дабы дать нам возможность лучше, главное — найти правильный путь, добыть выгоду даже из плохого исхода в прошлом.        А в голове Джисона эхом слова повторяются, замедленно:        «…будь на то желание волка, то он перегрыз бы им глотки и брюхи в любое время!»       Мысли прошибают током подкорку мозга, и воспоминания кипятком распаляют сердце изнутри. Как только ночь стихает, а вокруг воцаряется гробовая тишина, шелест листвы осыпается и напоминает одинокие окна с жёлтым светом напротив. Вдруг их никогда и не было. Память режет по венам, и руки тянутся к телефону и набирают знакомый номер: гудок и сброс. Так по множеству раз. Хоть номер числится более незнакомым, но знает про немого собеседника он больше, чем самого себя.       В уже менее уютном доме Ли телефон разрывался от звонков каждый день, но замолкает, стоит только снять трубку, произнеся отчётливо-испуганное: «Алло». Всегда кто-то молчал в микрофон и приходилось ожидать, что тишину прервут. Обычно Минхо не снимал звонок, видя его от незнакомых номеров, но голос в голове твердил поступить иначе, когда звонили несколько раз за день, чтобы послушать хотя бы дыхание.       Действительно, выживший чудом ягнёнок заставил вспомнить всё и принять как должное, скорее, вину самого Джисона за недоговорённость. Сам не договорил, ушёл тушить пожар — значит, виноват сам. Отплакав ещё одну истерику раскаяния матери в плечо, Сон нашёл только одну причину сорваться с места и поехать молить прощения на коленях.        Позже свет перетекает рыжими огнями по домам в плотные линии. Такси мчится к вокзалу, обгоняя следующие перед ними машины, чтобы составом, быстрым поездом уехать туда, где, кажется, будет лучше. Спустя два часа на скоростном поезде Хан шелестит ботинками вдоль тротуаров.       Но для себя Минхо ставил крест на своей бывшей любви, дабы не делать себе хуже. Тогда он в последний раз сознательно стриг отросшие волосы и они больше никогда не созванивались, что уже служило большой причиной прекратить добивать своё сердце изо дня в день.       На улице ветер крепчал, был холоден и пробирал до костей, срывал с деревьев не только листья и ветки, но и подсушенную, как кровянистой коркой рану, кору. Дождь неразборчиво крапал то там, то тут. Серые облака загораживали небо, а ветер бешено тянул их за собой, чтобы покрыть капельками как можно больше на этом свете. Земля сама сыро пахла пылью, и долгими ручьями растекались по асфальту лужи от уже прошедшего ранее ливня.       И вот ноги вытирают подошву обуви около знакомого коврика. А пальцы, сминаемые дрожью, жмут белую кнопку дверного звонка, на что почти моментально отворяется дверь и выглядывают глаза цвета каштана для белки. Волосы, напротив, растрёпаны и явно грязны, одежда в пятнах еды, а совокупность запаха пота, телесных жидкостей делала картину ещё более жалобной.        — За котом вернулся? — расширяет взор; перед Минхо всплывает пазл из приятного дежавю, даже неосознанно задаёт вопрос.       — За тобой, — возвращаясь к истокам со слезами на глазах, впервые так приятно.       Делая шаг вперёд, Джисон предательски забывает о спуске вниз для снятия обуви, что так по-дурацки был сделан, падает на колени и цепляется руками за домашние штаны Ли. В смеси слёз раскаяния вместе со смехом неловкости хочет просить прощения, но в полуспущенных штанах Хо перед ним раздаётся в неистовом хохоте от увиденного. Хан в ответ начинает смеяться, преодолевая слёзы.       – Минхо… Прости меня, я такой придурок! Ужасный придурок! Одна овца выжила, ягнёнок! Представляешь!? Ты был прав, говоря мне, что если волк захочет наесться овчины, ему будет плевать на ограду и её высоту, он найдёт, как изощриться и привести всю стаю к стаду, — рыдая душещипательно на коленях, словно перед богом умоляет простить за совесть ноющую, за груз на сердце перед бедными овцами, что погибли от рук его халатности.        Минхо с усилием тянет за локти на себя Сона, пока тот, рыдая, упирается в плечи напротив. Подняв с колен, смеётся, и сквозь стекло в омутах, прикрывая их, подминает под подбородок бурундучью голову, обвивая руками тело в судороге бьющееся вместе с сердцем. Так крепко, что кости, оголяя кожу, проходят друг через друга и, скрипя, застревают друг в друге. Отчаянный танец сожалений и любви, замурованной в страх одиночества волка. Так нежно проглаживая жилистыми руками волосы, тёплые и пахнущие по-домашнему одеяльцем, Джисон, всхлипывая, трётся щеками о грязную майку, продолжая окроплять её слезами.        – Неважно, что было… Только прошу, не ненавидь меня, — тихонько, запуская пальцы в пряди Джисона, мягко массируя кожу головы.       – Я ненавижу тебя, но не хочу думать, что ты волк! Ты не такой! — в обиде на самого себя тараторит в родное плечо, время от времени всхлипывая.       – Забудь, это не имеет никакого смысла… Ты — моя овечка, а я — твой волк, — смеётся от ещё большего бреда, выдавленного в попытке не разрыдаться, задирая голову и глаза в потолок.       – Боже, от тебя ещё и так омерзительно пахнет… Ты мочился в этой одежде?! — всё ещё в истерике и кольце рук, возмущается Сон, цепко держась за майку на спине Хо.       – А если скажу, что да? — уже начиная стебаться над Ханом.       – Фу! Отойди от меня, идиот! — пытается выпутаться из объятий, взвизгивая.        Спустя пару минут в порыве чувств появляется пушное чувство в груди, что так и лезет проявить себя на близком теле. Волчья натура лезет из всех щелей и в ванной, дабы отмыть с себя грехи или одиночество, кипяток, полный пены, купает две горящие любовью души. Слабит мышцы и выливает из себя воду, периодически ускоряясь от усиленных движений над Джисоном. Плески воды и еле слышные бульканья, стоны теплятся в углах комнаты эхом. Изливаясь, распластанный на груди Сона Ли любовно ласкает языком соски, впивается пальцами в плоть, оставляет бордовые пятна после себя, упиваясь в самодовольной улыбке, лицезрея лицо возлюбленного, что выпускает пар и звучные стоны.        – Порой кажется, а страшно, как я уже чувствую твои подушки пальцев, глубоко впивающиеся в мою кожу, словно когти… — бубнит Джисон в влажную макушку сверху него.       – Что мне сделать, чтобы ты заткнулся и перестал наконец сравнивать нас с животными?! — сминая брови в игривое недовольство.       – Отсоси, — без единой эмоции на лице произносит.       – Поднимись выше, — так же холодно отвечая, начинает приподнимать Хана, чтобы усадить на край ванной.       – Я же пошутил! — начинает смеяться и останавливать Ли, опираясь на его руки.       – А я нет, — ухмыляется Хо.       Внутри Джисона растёт трава, бурьян и непрополотый сорняк, в душе Минхо цветёт весна и поле, полное ромашек. Вот встретились и две души, овчинная и волчья-сучья.       Все мы живём эту жизнь впервые, конечно, всем всегда тяжело прожить её так, как она того бы стоила. Никто никогда не знает, что с нами будет, и по верному ли мы пути идём. Так? Поэтому большинство из нас, людей, придерживаются позиции: если так случилось — значит, так нужно. Джисон — не исключение. Все мы люди, никогда не знаем, что изменит нашу жизнь до неузнаваемости, а что никак особо не повлияет. Даже выбирая быть волком в овечьей шкуре или овцой в волчьей — никогда не знаешь, чем это закончится. Но у них это закончилось любовью. Дело не в них, а в принятии. Если люди хотят работать над отношениями, чтобы быть рядом и прислушиваться друг другу, то тогда абсолютно нет смысла выяснять, кто волк, а кто овца. Да, смысла нет. Они люди… Не овцы и не волки.