Где ветер пропевает сказки

      

Путь, сотканный из искренней ненависти, да воссияет ярче ложной любви.

      Их знакомство, мягко говоря, было не совсем хорошим: конечно, сначала Люмин этот парень показался дружелюбным-открытым-искренним, но от первого впечатления у любого не осталось бы и тусклого следа. Тарталья разочаровал её, оказавшись только лишь обманщиком, использовавшим её, Фатуи, преследующим власть и непонятные цели, достигаемые любыми путями. Оказался убийцей, благодаря которому едва ли не прервалось её тихое дыхание и жизнь кротким блеском медовых глаз.       Чайлд же сразу видел Путешественницу насквозь: наивность, не прикрытая тысячелетней мудростью, сбивала с толку и совсем немного притягивала к себе. В её огромных зрачках, смотрящих будто в душу, ему мерещилось то, чего быть не могло — будто девушка видит все мысли и намерения Предвестника, всё до последней частички потемневшее сердце, смотрит как-то осуждающе и заставляет до боли прикусить губу, отведя свой взор подальше от, кажется, всевидящих янтарных глаз. Он зашёл слишком далеко, дабы отступать — поэтому доведёт дело до конца, даже если этот конец угаснет вместе с ярко-жёлтым солнечным бликом.       У неё — недоверие, застывшее досветком медовых лик, верный "Прототип Злоба" в руке, тихий вздох и едва видный осколок звезды, оставшийся единственной частичкой детской непринуждëнности.       У него — солëный морской бриз, волна, невольно сметающая на пути всё живое и утягивающая в тëмные смертельные пучины дна, у него блестящая маска со зловещей натянутой улыбкой и весëлый смех, скрывающий личную боль.       Если она — солнце, то он был тусклой звездой, светящей не для других, а только чтобы не погаснуть. Они несовместимы. Ужасно и вопиюще, до яростного всполоха несправедливости, до покалывания на кончиках пальцев и сжатых до побледневших костяшек кулаков, — н е с о в м е с т и м ы! Как жаль, что по банальному нетленному принципу противоположности притягиваются. ***       Там, в Золотой Палате, случилось то, о чём не хотелось вспоминать — запрятать куда подальше в уголки памяти, забыть, забыть, пусть упорхнëт олицетворëнной птицей в небо и растворится там быстрым росчерком.       Однако отчего-то так не выходило.       Больным шрамом в душе, кровавой чертой через жизнь — Люмин помнила свои дрожащие руки, лихорадочно пляшущий меч и сердце, молящее остановиться, лишь бы не продолжать бой. На уровне инстинктов ноги ещё уносили от рубящих ударов и водяных стрел, оружие наносило точные удары, а глаза едва ли разглядывали противника за пеленой слёз. Люмин помнила горький вкус предательства и солëные аловато-прозрачные дорожки на щеках.       Тарталья помнил страх. Его душа будто раскололась на две половины — одна просила прекратить всё это, протянуть руку к её бледному лицу и убрать за ухо в порыве битвы выбившуюся прядку. Другая же кричала чëртовым теневым шëпотом, впечатывая слова в сознание: он — предатель. Тот, кто готов убить ради верности собственной родине... Хорошо ли это?       Однако бой продолжался. Гранëная боль, выведенная в квадрат ненависть и пронзительное сожаление в каждой артерии, перемешанное с кровью. Тяжëлое дыхание, гидро меч хлестнулся с силой ветра, срывающейся с её ладоней, струйка жизни, карминной каплей выступившая на свежей ране Путешественницы. Они оба — она от его клинка и усталости, он от самоистязания и вины, граничащей с долгом, и Грязного Наследия, — были истощены, а победа всё ещё дразняще висела меж ними. Но разве в смертельном бою может быть ничья?       Оказалось, что да, иначе почему вышедших из Золотой Палаты было так же двое? ***       Чайлд видел её в бою с Осиалом: сила Люмин непоколебима даже пред древним божеством гроз и бурь, её меч в крепкой хватке летал рваной, но режущей вихренной молнией, а янтарь глаз отражал лишь волю к победе и желание помочь едва знакомым людям. Почему она выбрала чужую сторону? Неужели в нём и правда так много тьмы, что даже любой её взгляд не мягче лезвия "Прототипа"?       А Люмин его ненавидела. Она не терпела обмана и лукавства, презирала его кривую ухмылку и нахальное «принцесса», и.. и... Ещё что-то. Неуловимое. Тепло в пальцах. Дрожь под рëбрами. Искра в уголке глаз. Вряд ли ненависть проявляется так, верно? Но это ведь неправильно! — хотелось кричать девушке, ища ответов в выцветшем утреннем небе. Этот Фатуи хотел её убить, он лжец и наглец, он каждый день промышляет тëмными делами во благо Снежной и Царицы, а она — очередная жертва, даже после одного падения продолжающая идти тем же путём. Она ведь просто ненавидит его. Да?       Однако Тарталья видел лишь резные костяшки её рук, сжимающих рукоять одноручника, и сщуренные в порыве ярости глаза. Она наверняка не капли его не любит, даже не признаёт такой мысли, что Предвестник может водиться с Воином Света. Свет, свет... Получается, он — мрак? Так и есть. Но ведь тьма — это не обязательно зло? ***       “Пока тени не накроют невинных, в ночи нет ничего плохого“. Так гласили древние легенды, однако и они чаще всего ведут неверными путями.       Их дороги неизменно расходились, а Тарталья только тянул в беспомощном жесте руку ей вслед — подол белого платья колыхался порывами ветра и её резким поворотом назад, а меч выжидающе застыл в ножнах. Его дорога заросла полынью и амброзией, сорняками и пастушкой, испещрена кочками и лужами из осколков неудач, а небо всегда хмурно-туманное, как перед штормом. У неё тропка пахнет пряностью и небесными звëздочками, будто только протяни руку — и недосягаемое покоится прямиком в ладони. Её путь уходит в безбрежность киноварного заката под звон колокольных хрусталиков и просинь спокойного моря, когда как его уводит прямиком в обрыв и яростно шумящий волнами океан чëрных-чëрных пучин.       Потому Люмин избегает, потому отторгает чувства и он. Однажды клинок, наполненный Порчью и злобой, едва не убил её — он не мог позволить свершиться этому удачно на второй раз. Потому лазурь купоросных глаз слишком далеко от её медно-солнечных лик. ***       Лучи света не видно во тьме. Однако его тьма испещрена солнцем, боязливо отступает в тень под приливом медной волны. Глаза Люмин отражают что-то неуловимое, когда она клянётся вернуться, когда обещает — пусть не ему — навестить их в Снежной. На её лице застыла отрешенность вперемешку со странным теплом, а, когда они остаются наедине, вдруг и смущением.       — Ты правда хочешь ещё когда-либо увидеть меня? — начинает неловко разговор Тарталья, а сердце отчего-то сжимается. Сжимается и весь мир до размеров янтарных и морских глаз, до размеров их лиц, ставших вдруг так близко друг к другу.       — Я обещала не тебе, — усмехается Путешественница, и он, кажется, впервые видит предназначенную ему кривую полуулыбку.       Мир на двоих — его ли это мечта-иллюзия или в ней и правда что-то перемкнуло, а взгляд смягчился? В пространстве что-то обломилось, а остальные чувства разбились на осколки.       Он видит в её взоре весь этот мир — будто бы всю Вселенную она протягивает на холодной дрожащей ладони, и ему хочется принять весь её сложный и звëздый свет — весь, с каждым медным отсветом и шрамом, оставленным в минувших битвах, с болью потерь и отрадой обретения нового, с дорогами, что она прошла среди тысячелетних скитаний, и с ней самой.       Люмин.       Она подошла к нему, в каждом движении скользила уверенность и отчаяние; она стремительно притянула лицо Предвестника к себе, встав на носочки, и прикоснулась губами к его. Немного грубовато и настойчиво, показывая сладость полночных слëз и карминовых рассветов — Люмин поцеловала его, и на мгновение он, кажется, уже ощутил её до конца — до каждого изгиба тонких губ и побелевших щëк, до каждого огонька тëмно-жëлтых глаз, но она так же мгновенно отстранилась, смотря на Тарталью и желая увидеть его реакцию.       Даже небо замерло в ожидании чуда — замер и он, и только сердце девушки колотилось быстро-быстро, не давая сделать и вздоха.       — Люмин... — он не знал, что говорить в такие моменты. Внутри будто разверзлась пропасть и одновременно сердце наполнилось до краëв. Тепло и холод сошлись в танце, а дышание рвано вырвалось из приоткрытых губ. Чайлд не знал, что делать — она застала его врасплох, как всегда, как умеет. Нужно говорить что-то или... — Значит, ты уже не ненавидишь меня? — дрогнувший голос выпалил слова то ли шуточно, то ли всерьëз.       — Аякс, я... Ты такой дурак.       Её глаза заблестели задорным блеском, а плечи едва заметно вздëргулись от смеха: Люмин снова сделала шаг, и тогда он принял протянутый ему без остатка звëздно-солнечный космос, сжав её маленькую ладошку и подхватывая хрупкое тело на руки.       — Звучит, как признание в любви, — улыбнулся ей парень, уткнувшись носом в шею. Люмин дëрнулась, протестующе пытаясь вырваться из чужой крепкой хватки, но поняла, что это вряд ли возможно, и соглашающе устроилась поудобнее, подумав, что отдаться желанию не так уж и плохо.       Но ему знать об этом не обязательно.       — Я ненавижу тебя, придурок. Я не понимаю, что со мной.       — Теперь ещё больше похоже на «люблю»...       — Это оно и есть, идиот, — засмеялась она уже в полный голос, обхватывая руками плечи Тартальи и снова прикоснувшись быстро к его губам. — Ненавижу тебя за то, что люблю.       — Ну кто так делает? — с улыбкой смотрит он на снова отстранившуюся странницу, тщетно пытающуюся спуститься на землю, и перехватывает её за талию, исправляя её неумелый робкий поцелуй. — Такая опытная в бою, а в любовных делах — не очень. Ну, мы это исправим.       — Аякс!— предупреждающе шепчет Люмин, и задорные напускно-строгие искры в её глазах встречаются с его заводящими пляску в лазурном взоре чертëнками. — Аякс, — повторяет она уже со смехом, соглашаясь и соединяя их языки уже совсем в ином, страстном и удивительно нежном переплëте.       Морский прибой спокойным приливом успокоит вздорный порыв ветра, а хрусталики солнца на водной ряби заведут пляску под безоблачным небом. Отдавшись воле океана однажды, уже не выбраться из приятно охватывающих пучин, тянущих на дно, вдруг ставшее пиком летнего неба. Никогда. Но чем это плохо?